врага несколько  километров. Я не  вижу никаких немцев  и
вообще ни души. Те, кто  встретил нас пулеметными и винтовочными выстрелами,
отступают. После того как мы ворвались в Аре, смолкли и орудия противника.
     Тумме догоняет меня, и мы знай жмем вперед. Бегство противника вызывает
противоречивые  чувства.  Чертовски  приятно,  что  мы выбили  из Аре  не то
немцев, не то бандитов.  Значит, мы  не просто для фасона носим оружие, нет,
мы можем воевать. Фашистам приходится с нами  считаться! Это так радует, так
волнует, что я забываю о всякой осторожности н вовсе уже не обращаю внимания
на  редкий  огонь  противника.  Но  в  то  же  время  мне  и  как-то  чудно.
Совсем-совсем  не так я представлял  себе и войну и немцев.  Два  пулемета и
горстка солдат -- неужели это и есть фронт? Тумме считает, что мы имеем дело
с  вражеским  форпостом.  Может,  он  и   прав.  Мне  вспоминается  разговор
Руутхольма о том, что в Пярну больше нет немецких частей  и что там остались
одни бандиты. Если бы нас не встретили артиллерией, я и сам бы так думал. Но
все-таки сопротивление нам оказывали слабоватое, и трудно поверить, будто мы
выбили немцев.
     От  Тумме  я  узнаю,  что  пулеметчика  заставил умолкнуть  Мюркмаа. Он
обнаружил на  маслобойне немецкий  мелкокалиберный миномет и сразу открыл из
него огонь. На  бегу я успеваю еще  подумать, что наш комро-ты здорово знает
военное  дело.  В  голове мелькает и другая мысль: если наше  наступление не
сорвется и дальше, вскоре мы выйдем к мосту в Нурме.
     Тут я слышу за спиной треск мотоцикла. Нас догоняет Коплимяэ и передает
нам приказ командира роты: мы должны немедленно повернуть назад.
     Ничего не понимаю.
     -- Залезайте скорей, подкину, -- говорит Ильмар, разворачивая мотоцикл.
     -- Пярну же в той стороне, -- и я киваю головой на юг.
     -- Живо! Нельзя терять ни минуты! -- торопит нас Друг.
     Недоуменно, сам  не  сознавая,  что  делаю, продолжаю  идти  в  прежнем
направлении. Держу карабин наперевес и все ускоряю шаг.
     Коплимяэ кричит вслед:
     --  Болван!   Нас  каждую  минуту   могут  отрезать.  Со  стороны  Тори
приближается большая немецкая часть.
     Не обращаю на него внимания. Пускай орет. В голове все перепуталось.
     -- Ну и тащись назад пехом!
     И, взревев, мотоцикл Коплимяэ начинает  удаляться, Тумме призывает меня
к благоразумию.
     -- Вдвоем нам Пярну не взять, -- шутит бухгалтер.
     -- Не взять, -- откликаюсь я эхом, а сам чуть не плачу.
     После того как противник выбит из Аре, нам вдруг приказывают отступать,
вместо того чтобы развивать наступление. Да  пусть там подходит хоть  десять
частей. Не можем же мы, не смеем, не должны  думать только о спасении  своей
жизни. Так немцы вскоре окажутся в Таллине, в Нарве, в Ленинграде.
     Плестись пешком нам не  приходится. К  нам снова подкатывает  Коплимяэ,
посланный политруком.
     Я расстроен и не проявляю никакого интереса даже к  захваченному в плен
немецкому моторазведчику.  Почему-то Коплимяэ придумал ему  такой титул. Где
он выудил  такое необыкновенное  словечко?  Или  он  и себя  самого  считает
моторазведчиком? Сам же  и выдумал это  идиотское понятие, только стесняется
именовать  себя таким  образом при других. Гитлеровский  моторазведчик,  чью
машину жадно изучает Коплимяэ,  навытяжку стоит на дворе маслобойни, посреди
наших ребят. Он корректен  и даже услужлив. Я чуть  не засветил ему по роже.
Почему, и сам не знаю. Наверное, злость хотел сорвать.
     Говорят,  что о приближении  по  дороге Суйгу  противотанковой  части в
составе человек двухсот удалось  узнать  у немца. Пленный унтер-офицер (его,
значит,  моторазведчик  -- унтер-офицер!)  въехал, не  подозревая ничего, во
двор  маслобойни и  понял,  лишь  после того  как  в него  уткнулись  стволы
винтовок, что попал в ловушку; он-то ведь думал, что Аре по-прежнему у них в
руках. На перемену  обстановки он  реагировал молниеносно  -- вскинул руки и
рявкнул: "Гитлер капут". "Шкура!" -- подумал я, глядя исподлобья на пленного
и сердито пялясь на всех с видом капризного упрямого мальчишки.
     Мы занимаем оборону в Пярну-Яагупи, прямо на кладбище. Если немцы будут
атаковать нас со стороны Пярну или с  боковых проселков, выгодная  получится
позиция. Кладбище расположено у перекрестка, и нечего бояться, что противник
застанет нас врасплох. Моя досада малость улеглась.
     Люди  располагаются вдоль каменной  ограды кладбища. Коплимяэ  называет
это  круговой обороной, он силен запоминать военные термины.  Мы, дескать, и
должны  так действовать, ибо  инцидент  в Аре (господи  помилуй, он начинает
выражаться столь же изысканно, как Нийдас!) доказал,  что немцев можно ждать
отовсюду, а  не  только спереди,  то  есть  со стороны  Пярну.  Немцы,  мол,
предпочитают маневры охвата и тактику клиньев.
     Слушая  Коплимяэ,  я опять думаю о  том, что слишком много мы толкуем о
тактике и вооружении немцев.
     День на исходе, но немецкой противотанковой части не видно и не слышно.
Куда она делась? Направилась в Пярну  или заняла оборону под  Аре? А  может,
просто у страха глаза велики?
     Справедливо, пожалуй,  последнее, о чем я и говорю Руутхольму, когда он
подходит к нам.
     Руутхольм  принимается меня воспитывать.  Раньше я не  замечал  у  него
страсти к поучениям.  Во  всяком случае, со мной он не проводил обычно такой
явной  воспитательной работы. Мы даже забыли свои  прежние отношения,  когда
один был  директором, а другой рабочим, и говорили на равных, обсуждая самые
различные  проблемы. А на  этот раз  он сразу  берет  тон, вызывающий у меня
раздражение. Ощетиниваюсь, как  еж.  Не выношу наставлений. Они, наверно, ни
на кого не действуют, только никто не хочет этого признавать.
     -- Нас тут всего человек сто, -- начинает издалека Руутхольм. -- Взятый
в плен унтер-офицер сообщил,  что их  двести. Но  если даже их было бы вдвое
меньше,  они бы все равно нас уничтожили. Зажали бы между  двух огней. У нас
винтовки, четыре легких пулемета  и минометик всего с шестью минами. А у них
орудия, минометы, по-видимому, тоже, а  кроме  того, лулеметы  и автоматы. К
тому же не стоит забывать, что мы вступим в бой с регулярной армией, то есть
в неравный  бой.  Слушаю не перебивая. Раз у  него такая  должность,  пускай
воспитывает.
     -- Одного  самопожертвования,  смелости  и отваги  мало.  Хотеть  можно
многого, но наша группа слишком мала, чтобы освободить и удержать Пярну.
     Нет, я не могу больше сдерживаться. И я говорю язвительно:
     -- А что нам делать под Таллином? Отступать от фашистов в море?
     -- Если обстановка потребует, оставим и Таллин-Он просто  убивает меня.
Чего угодно, но таких слов
     я не ожидал. Мне  и в голову не приходило, что Таллин тоже может пасть.
Я бормочу:
     --  Если  так воевать,  то это... и  произойдет, --  Об  этом  еще рано
говорить.
     Я снова взрываюсь. И сам перехожу в атаку. Посмотрим,  кто кого  должен
воспитывать!
     --  После  освобождения  Мярьямаа  наши войска должны  были  немедленно
ворваться в Пярну.
     Руутхольм  смотрит на меня таким взглядом,  что я тут же чувствую  себя
неловко.  Мне и самому ясно, что я веду себя, как идиот. На кого я кричу? За
что?
     --  Если  все станут  истерически вопить  вроде тебя, мы  не  остановим
фашистов никогда.
     Конечно,  он мог бы сказать  это  и помягче,  но, видимо, терпение  его
лопнуло. Мягкостью он бы меня не пронял.
     -- От истерики до паники -- один шаг, -- добивает Х)Н меня.
     Мог бы и не говорить. Я и без того чувствую себя чуть ли не Нийдасом.
     После полуночи, отбыв свое дежурство, мы с Копли-мяэ укладываемся рядом
спать в  ямке  между двумя могилами, и перед сном я  успеваю сообразить, что
Аксель все-таки  вправил мне  мозги. Мне все  еще стыдно за себя.  Кто, черт
побери, заставляет меня причитать  и  охать на  манер  Нийдаса?  Плакаться н
ломать руки -- этим фашистов не остановишь. Нет, Руутхольм настоящий парень,
и я буду последней свиньей, если снова вздумаю жаловаться ему  или еще кому,
Я говорю Коплимяэ:
     -- Хорошо, что дождя нет.
     -- Хорошо, -- сонно бормочет Ильмар,
     Когда глаза у меня почти закрываются, я добавляю!
     -- Интересно, чем там в городе занимаются наши парни?
     Коплимяэ зевает.
     -- Почему тебе вдруг вспомнились наши таллинские парни?
     В его сонном голосе слышна насмешка. Неужели догадывается?
     Мне вдруг вспомнилась Хельги. Да, наша  санитарка. Почему-то я  думаю о
ней все чаще. Особенно когда  не занят чем-нибудь  срочным.  Я -доволен, что
Хельги осталась  в Таллине. Женщине, особенно такой молоденькой, пришлось бы
нелегко  в полевых условиях. Полевые условия -- это из  лексикона  Коплимяэ.
Если бы Хельги  находилась сейчас с нами на кладбище, а нас бы атаковала эта
самая, вооруженная до зубов, противотанковая часть, дрянь было бы дело.  Где
бы она спряталась от снарядов и мин? Кто бы ее защитил?
     Но  как  Ильмар  догадался, что таллинские ребята вспомнились мне из-за
Хельги? Я сказал "парни",  но представлял  себе не парней, а Хельги. Неужели
он и в полусне видит меня насквозь? Или ляпнул просто так? Зубоскал ведь!
     Мне захотелось сказать этому гонщику что-нибудь приятное.
     -- Славное ты выбрал местечко для спанья! Ничего лучшего я придумать не
сумел.
     Он не отвечает -- наверно, спит.
     Прежде чем заснуть, я долго еще думаю. О том,  что  между могилами  и в
самом деле удобно спать. Мы подстелили под себя мой плащ и накрылись курткой
Иль-мара. Могилы защищают нас от ветра, лишь волосы слегка пошевеливаются от
мягкого веянья. Вспоминается немецкий унтер, сразу закричавший "капут", едва
его схватили. Мюркмаа увидел в этом начало  морального разложения фашистской
армии.  А  по-моему, фельдфебель просто  хитрец,  которому дороже  всего его
шкура. Такой  же,  как  наш Нийдас... Интересно, если бы со  мной что-нибудь
случилось, проронила бы Хельги хоть слезинку? Вряд ли, разве что из жалости,
У нее нежное сердце, его легко ранить. Тумме прав.
     Утром   Ильмару   и   мне   приказывают   отвезти  представителя  штаба
истребительных батальонов  через  Вигалу, Вана-Вигалу, Ванамыйзу и  Кирблу в
Лихулу. Я запомнил все эти названия, потому что после изучения карты штабист
долго выспрашивал Коплимяэ,  знает ли он  дорогу. Ильмар признается,  что по
этим  боковым дорогам не ездил, но  все равно не заблудится -- ведь по карте
легко  ориентироваться. Странное впечатление производит на  нас этот грузный
человек. Во-первых, он не  показывает  нам карту,  а во-вторых,  вроде бы не
сразу решается ехать с нами.  Да, странное впечатление -- лучше не  скажешь.
Как хочешь, так и понимай.
     Не знаю, что  именно думает о штабисте  Коплимяэ.  Лично мне он кажется
просто не в меру осторожным.
     Он поражает меня еще перед выездом. Говорит:
     -- Здравствуйте, товарищ Соокаск. Откуда он меня знает?
     -- Вы и во время войны оказались вместе с Руутхольмом?
     Вспомнил. Это  же Ээскюла, с которым Руутхольм спорил в  "Гранд-Марине"
из-за Элиаса. Ей-богу, Ээскю-ла! Кажется, я уставился на него, как идиот, --
уж больно чудной стал у него взгляд. Буркаю:
     -- Извините, что я вас сразу не узнал,
     Ээскюла  снова принимается изучать карту. Догадываюсь,  что произвел на
него не самое лучшее впечатление.
     По пути  выясняется, что  Ээскюла -- мужик хладнокровный,  совсем не из
робких. В нескольких километрах от Лихулы вслед нам стреляют из постройки за
деревьями. Ээскюла приказывает остановиться, слезает и -- прямо к постройке.
Что ж, мы за ним. Не бросать же его?
     Не отмахал он и десяти шагов, как на  шоссе выскакивает красноармеец  с
винтовкой наперевес.
     -- Стой! -- кричит боец. Ээскюла не останавливается"
     -- Стой! Стреляю!
     Он идет дальше.
     А  что,  если  нервы  у  красноармейца н  выдержат и  он  в самом  деле
выстрелит?
     Нам приказывают остановиться в третий раз. Тогда Ээскюла рявкает что-то
по-русски и продолжает идти дальше.
     Из-за деревьев появляется еще несколько бойцов в красноармейской форме,
один из них -- командир.
     Это пограничники,  чья часть несколько дней  назад принимала участие  в
боях  под  Лихулой,  откуда  выбили  немцев.  Пограничники  приняли  нас  за
бандитов.  Стрелявший  в нас  красноармеец оправдывается,  что  он требовал,
чтобы мы остановились, кричал  нам "стой",  но  мы не  обратили внимания,  а
проехали мимо. Ни я,  ни Коплимяэ, ни  Ээскюла не слышали окриков.  Наверно,
треск мотора заглушил  их.  Ээскюла, которого я уже  по-настоящему зауважал,
начинает кричать,  что нельзя стрелять  во всех  людей наобум, что  вовсе не
каждый  эстонец, имеющий  при себе оружие,  непременно лесной брат  и всякое
такое.  Но  мне  не  все  удается  понять.  Командир  пограничников  поносит
бандитов, те уже  не  раз нападали  на  их  сторожевые посты,  особенно в то
время, когда Лихула была  у немцев. После освобождения Лихулы  лесные братья
рассеялись по чащам и болотам. Вот и гадай теперь, кто из штатских с оружием
враг, а кто друг. Примерно так он оправдывает своего бойца.
     Меня поразила смелость Ээскголы. Если в центре координации деятельности
истребительных  батальонов  --  я начинаю  пользоваться  все  более  тонкими
терминами! -- все такие, как он, снимай перед штабом шапку.
     В   Лихуле  мы   узнаем,   что  там   останавливался  один   Таллинский
истребительный батальон, похоронил  советских  активистов,  которых  фашисты
перед уходом  закидали гранатами не  то в  каком-то погребе, не то во рву (я
ведь плохо понимаю по-русски), провел в городке ночь и ранним утром  уехал в
Пярну.  Ээскюла расспрашивает жителей, разговаривает  с  пограничниками, чья
машина  стоит  посреди городка,  беседует с местным начальством  и принимает
наконец  решение   догонять  истребительный  батальон.   Он,  видимо,  очень
основательный человек: пока всего не разведает, решения не принимает. Ведь и
в отношении Элиаса он оказался прав." Но о том,  что Элиас заодно  с лесными
братьями, я ему все-таки не говорю.
     Мы с Коплимяэ оба знаем дорогу. Три-четыре года назад я с товарищами по
школе совершил  большое  велосипедное путешествие: через Мярьямаа в Пярну  и
через Лихулу-Ристи назад. Не знаю, когда Коплимяэ тоже ездил по этой дороге,
но  он говорит, что не впервой ему ехать из Лихулы в Пярну. В подробности он
не пускается, да я и не спрашиваю. Ээскюла явно не любит болтовни.
     Коплимяэ  гонит в  хорошем темпе,  мимо проносится однообразный пейзаж.
Ничего примечательного -- ровная низменность и леса.
     Километр пролетает за километром, мы отмахали уже больше  полусотни, но
никак  не  можем  догнать   истребительный   батальон.  М-да,  думаю,   этот
истребительный  батальон оказался покрепче нашего: катит прямо в Пярну.  При
мысли  об этом настроение поднимается, и  й бы с  радостью  проорал  Ильмару
что-нибудь  отчаянное прямо  в  ухо,  да  только  стесняюсь  чужого. Пытаюсь
сообразить, далеко ли еще до Пярну. Пыхару мы уже  проехали,  вскоре  должен
показаться  перекресток возле Аудру, а оттуда до Пярну --  камнем добросить.
Шесть-семь  километров,  даже,  пожалуй,  меньше.  Но  я  все-таки  не  могу
удержаться, наклоняюсь вперед и кричу Ильмару на ухо:
     -- Сегодня побываем-таки в Пярну!
     Коплимяэ не отвечает, соблюдает при чужом солидность, лишь оглядывается
назад и подмигивает. Ээскюла,  не понимая, видимо, о чем мы, пытливо косится
на меня. Улыбаюсь ему, давая понять, что все в порядке, что я горланю просто
от  хорошего  настроения.  Он  улыбается  в  ответ  и  становится  мне   еще
симпатичнее.
     Вдруг  до  нас доносится что-то вроде  выстрелов  пулеметных  очередей,
кажется, взрывов. Сперва  из-за  гула  мотора  мы  плохо слышим  все это, но
вскоре не остается никаких сомнений: где-то впереди идет бой.
     Вскоре  мы  видим  автобус,  возле  которого  мечутся  двое  людей.  Мы
останавливаемся, и Ээскюла спрашивает, что здесь происходит.
     Дальше ехать не приходится.
     Оказывается, как я  узнал, бой ведет  наш батальон.  Все роты  и взводы
вчера  утром выехали из  Таллина. К ним присоединилось несколько взводов  из
других батальонов.
     --  Неужели  весь батальон, весь? -- допытываюсь  я у  шофера,  который
озабоченно поглядывает в ту сторону, где раздаются выстрелы, грохот и треск.
     -- Весь. Остальные машины попали к немцам. Продолжаю допытываться:
     -- Неужели весь? И снабженцы, и врачи, и санитары?
     -- Весь, весь,  -- повторяет шофер. -- Первый автобус и несколько машин
подорвались на минах вдребезги.
     Я кидаюсь вперед.
     Коплимяэ догоняет  меня,  спрашивает,  куда это  я.  Неопределенно машу
рукой, указываю в ту сторону, откуда доносится шум сражения. Ильмар пытается
объяснить, что мы должны сопровождать штабного, без распоряжения которого не
имеем права его покидать. Но я спешу. Ильмар отстает.
     Сперва я иду быстрым шагом, потом начинаю бежать.
     Кидаюсь  то в ту,  то  в  другую сторону и  наконец нахожу  своих;  они
оттянулись за лесок по правую сторону шоссе. *
     Очереди вражеских автоматов  и пулеметов  щелкают по стволам.  Невольно
вздрагиваешь,  когда  с пронзительным грохотом взрываются мины.  Кидаюсь  на
землю и пытаюсь понять, что же происходит.
     Наши ребята стреляют из леса  по шоссе. Рядом со мной яростно стрекочет
с высокой  треноги  "викерс". Наводчик и  заряжающий стоят позади пулемета в
полный рост, не обращая никакого внимания на вражеские пули и мины.
     Поднимаюсь  и   начинаю   продвигаться  дальше,  все  время  напряженно
осматриваясь.  Что-то  нигде  не  видно  ни врача, ни  Хельги.  Может, шофер
ошибся, успокаиваю  я себя, вряд ли женщин  тоже взяли? К  тому же, говорю я
себе,  место  медперсонала вовсе не  на переднем крае, раненых  перевязывают
подальше от огня.
     Неподалеку взрывается снаряд, и я,  оглушенный,  падаю ничком. На спину
сыплется земля, ветки, кочки. Очнувшись,  я  тут же вскакиваю.  Что-то гонит
меня с одного места на другое. Перебегаю,  пригнувшись,  по  зигзагу, иногда
пробираюсь ползком, прячусь то за одно дерево, то за другое, при нарастающем
вое мин кидаюсь на землю  и вжимаюсь головой в ямку между кочками и корнями,
но  тут же вскакиваю  и опять кидаюсь  вперед. Так, то бегом, то ползком, то
падая, то вскакивая, я обегаю  всю опушку. Потом углубляюсь в  лес. Встречаю
раненых, с трудом выходящих из-под огня. Неумело  перевязываю парня моих лет
с рваной раной на голове, отчаянно истекающего кровью. Рикс -- его фамилии я
не узнал -- потерял много  крови и не  может идти сам. Мимо меня  проносится
человек, который не то потерял, не то бросил свое оружие. Пытаюсь остановить
его,  но он  втягивает голову  в плечи  и,  не  оглядываясь,  бежит  дальше.
Прислонясь к небольшой  сосенке, сидит убитый боец.  Вся  его  грудь и живот
пропитаны кровью. Кровавая дорожка показывает, с какой стороны он пришел.
     Возвращаюсь  назад. Спрашиваю всех, кто  мне встречается,  спрашиваю  у
раненых. Все говорят о  чем  угодно, только не о том,  что я хочу узнать. По
сбивчивым ответам  удается узнать  лишь точто враг напал неожиданно и многих
ранило в первые же минуты.
     Тревога моя растет. Боюсь самого худшего. Того,  что женщинам вообще не
удалось  выбраться из  санитарной машины. А может, лежат где-то раненые и не
могут  себе помочь. Или попали в  лапы  фашистам? Я  перестаю  скрытничать и
начинаю спрашивать напрямик, где врач и санитарка.
     Никто не может ответить.
     Бегу  обратно  на опушку,  где  бой идет  все  с тем  же  накалом. Тоже
бросаюсь на землю и снимаю свой карабин.
     Павших   стало  намного  больше.   Рядом   лежат  два  человека,  почти
разорванные  в куски.  Там же и  остатки  "максима"  -- искореженный  щиток,
перекрученный ствол, разбитый патронный ящик и клочья патронной ленты. Не то
снаряд, не то мина угодили прямо в окоп тяжелого пулемета.
     Огонь вражеских автоматов становится  таким  густ