ькое. Хороший, видно, был человек,  по
плохому так долго не изводятся. И caмa, бедняжка, все  равно  что бездомная.
Сегодня  спит  на  полу  у одних, завтра у других в сенях приткнется.  Конюх
Федор  дал понять, чтобы с каждого по  червонцу взяла. Сатана бы его побрал,
жадюгу такого, отродье волчье.
     А вдруг дите у бедняжки под сердцем? Хотя нет, видно было бы, должно бы
на  пятом  или  седьмом месяце. Сколько этой  боли  и  горя, которые  теперь
созданье  человеческое  сносить  обязано?  Особо  женщины,  матери,  жены  и
невесты. Облегчи им душу, царица небесная, пошли на голову антихриста снег и
нагони на него стужу, всели сынам  и мужикам нашим десятикратную силу, чтобы
смогли они одолеть ворога.
     Глафира Феоктистовна обняла Дагмар за  плечи и прижала к  себе. Из глаз
Дагмар  хлынули  слезы,  она  всхлипывала,  как малый ребенок.  Повлажнели в
глубоких морщинах  глаза  и у  Глафиры Феоктистовны,  хотя и была она  очень
старой и многое на веку своем повидала.
     Альберт Койт и Хельмут Валгепеа шагали рядом. Время от времени Валгепеа
встряхивал  рюкзак  и подтягивал ремни,  удивляясь  про себя, как это  он не
находит своей котомке удобного места и ре\:ням  нужной длины. То подтягивает
слишком высоко, на самые лопатки, то опускает так, что рюкзак бьет по заду и
ремни натирают под мышками. Возись тут  с ним, как потаскуха с ребенком. Мог
бы и  в самом  деле на  дровни положить,  что  с  этими папиросами станется.
Пристроить хорошенько  на  узлы, поверх  чемоданов,  и  не сомнутся.  Глупо,
конечно, если от папирос останется труха, страшно  глупо. Ладно, посмотрим в
следующий раз, а сейчас не годится. Подумают, что силы  кончились и дух вон.
Надо иметь  упорство  и упрямство. Говорят, упрямство -- от  бога  и главная
особенность эстонцев. Ерунда. Упрямые есть  у  каждого народа. Без упрямства
люди бы  до  сих  пор  жили  на деревьях. Любопытство с упрямством и двигают
прогресс.
     Хельмут  Валгепеа знал точно, что  у него  осталось двадцать семь пачек
"Ориента" и десять "Манона". "Манонов" он пока  не трогал. "Ориента" вначале
было тридцать. Последний  раз он пересчитал пачки в "Асто-рии", когда Маркус
пошел на свидание  к  Эдит. Сам Валгепеа курил "Ахто", тогда  они  еще были.
Курильщиком настоящим  он не  слыл, мог и без курева обходиться.  Выдавались
дни, когда  ни одной  папироски не выкуривал. В компании, особенно за вином,
дымил больше.  А на улице,  на свежем  воздухе,  желания сосать  папиросу не
появлялось.  Валгепеа считал себя невосприимчивым  к никотину. Он вообще  не
втягивал дыма в легкие, просто попыхивал -- мол, так курят сигары.
     Початую пачку "Ориента" Валгепеа отдал Сяргу. И  теперь жалел об  этом.
Тому один черт, "Ориент" или труха какая. Сярг не знает удержу, а человек --
та же автомашина, без исправных тормозов далеко не уедешь.
     Или, как Койт  говорил, по Павлову, --  чтобы  возбуждение и торможение
находились в  равновесии. О том,  что  выудил  из  рюкзака  пачку "Ориента",
Валгепеа не жалел. Когда шарил, под руку почему-то все попадались  "Маноны",
хотя их было в три раза меньше. Рюкзак приходилось держать так, чтобы внутрь
не попал  снег, и искать было  трудно. "Манонов" доставать ему  не хотелось,
все  десять пачек  должны  были  в целости и сохранности добраться до Урала.
"Маноны" были  по  размеру чуть меньше  и словно  бы круглей, у "Ориента" --
пачка  побольше  и  углы острее.  Но спутников своих он должен  был угостить
папиросами,  и такими, чтобы удивить и отвлечь. "Ориент" заменял тормоза. Не
то хоть в драку влезай. А кого ты тут станешь защищать и кого бить, все свои
ребята.   Будто   птенцы   бесперые,  у   кого  и   разума-то  полного  нет.
Раскраснелись, кулаки наготове, и было бы из-за чего. Сярг все равно что бык
перед  красной  тряпкой. И Койт,  как шавка, готов всякую  секунду  за пятки
цапнуть.  В  споре нельзя  взвинчивать себя до  потери сознания. Валгепеа не
жалел,  что  вытащил  из рюкзака  папиросы,  "Ориент"  сработал превосходно,
пожалел  лишь, что оставил пачку  у Сярга.  К утру их в помине не будет, а у
него хватило бы на весь завтрашний день. Дошли до места -- получай по одной;
перед тем  как двинуться  дальше  --  снова каждому папироска, остальные  --
вечером перед  сном.  Надо думать, что больше  по ночам  они маршировать  не
станут, только зря изводишься. Трижды шесть --  восемнадцать, ровно  на  три
закура. Всякое дело надо продумывать -- сломя голову к цели не придешь.
     Во  время  споров  между  Сяргом  и  Койтом, в которые зачастую  бывали
втянуты все,  кроме Дагмар,  у Валгепеа иногда  появлялось чувство,  что они
похожи  на изуверов: каждый считает  справедливым лишь собственное понимание
Отца, Сына  и Святого духа и искупления святого таинства и церковных обрядов
и объявляет еретиком другого, который в  чем-то, пусть даже в самой малости,
мыслит иначе. Мало ли католики и протестанты колошматили друг друга, войны и
размолвки  между христианами унесли тысячи жизней. Жуткая  вещь фанатизм, он
ослепляет человека; у коммунистов должны быть зоркие и ясные глаза, чтобы не
походить на тех  верующих, кто  отрицает  то, что  каждый нормальный человек
может рукой  пощупать, И Валгепеа высказал вслух  эту  мысль, за которую его
как следует пробрали. Чего и следовало ожидать.
     Валгепеа оставил Койта наедине  со своими  мыслями,  Хельмуту казалось,
что сей ученый муж внутри все еще кипит. После того  как они снова тронулись
в путь, Койт пытался пошутить над ним. Мол, теперь ему ясно, какую  ценность
кое-кто  на спине тащит, -- если  нагрузиться маслом или мылом,  можно так и
горб  нарастить,  а  папиросы,  они  легкие,  да и  в  цене  с  каждым  днем
поднимаются. Допытывался Койт и о том, сколько пачек  "Ориента" осталось,  и
не поверил, что двадцать  семь. Мог  поверить  в  сто и  в  двести,  даже  в
двадцать  и  тридцать,  точное  же  количество обычно  вызывает  подозрение.
Валгепеа  потому и назвал точную  цифру, чтобы Койт не  поверил  и  никто не
узнал про его табачные запасы. Про "Маноны" Валгепеа вообще не заикнулся. По
той же  причине. Лучше всего,  если решат, что пустил по  кругу единственную
пачку, -- может, оставят  в покое. Только вряд ли. Теперь станут клянчить. В
деревенских лавках курева нет, за махорку и папиросы запрашивают все дороже.
За  деньги  и не отдают. Его же "Ориенты"  и  "Маноны"  должны добраться  до
Урала, до конечного пункта. Вот тогда он и пустит  их в  раскур,  сам  будет
дымить  и друзьям даст, пока не выкурят все --  и  шут с  ними. Но две пачки
вернутся в Эстонию, даже если придется полжизни таскать их с собой. Причуда,
конечно, только должна  же быть у человека  чудинка, не  то он превратится в
машину. Таскать  их будет  не так  уж трудно, две пачки  места не  занимают,
только вернутся ли они сами обратно? Кто знает, что  ждет  их впереди. И чем
они станут заниматься в Челябинске или еще где.  Разве что Яннус, у которого
голова  забита  планами  создания  центра  республиканских профсоюзов. Яннус
организатор до  мозга  костей, он  еще в Ленинграде  сумел склонить  на свою
сторону  Каротам-ма.  И  он,  конечно,  наладит работу  оргкомитета,  только
оставят ли  в покое таких молодых, как Яннус, Койт и сам он? Фронт  пожирает
людей, словно солому, рано или поздно всякого, кто в силах держать винтовку,
отправят туда. По совести, так папиросы свои  он должен  сберечь до отправки
на  фронт. Чтобы оставалось что-нибудь  эстонское,  кроме  бритвы и брючного
ремня, нечто священное.
     Странно, что  в Ленинграде так  мало  знали  о  судьбе  мобилизованных.
Маркус не нашел следов брата, хотя ходил в военный комиссариат и обращался к
разным  официальным  лицам.  Ему  говорили  про учебные  лагеря  и  трудовые
батальоны, попробуй докопаться, как оно там на самом деле. Эстонец, конечно,
трудолюбив,  а  работать нужно  и в  военное время, но тогда  людей  следует
распределять по специальностям. Если же согнать всех в одну  кучу -- токарей
и слесарей,  шоферов, сварщиков,  пекарей, гончаров  и  землепашцев,  то они
превратятся в обычных разнорабочих, годных  лишь ковырять лопатой.  Эстонцев
всегда  считали хорошими солдатами, эстонские красные  полки били  Колчака и
Врангеля,  и сейчас эстонцу следовало дать в руки винтовку  и послать против
фашистов. С  немцами каждый  эстонец  будет биться как полагается.  Валгепеа
никак не  мог взять  в толк, почему  мобилизованные эстонцы не сражаются  на
фронте. Или сражаются, только в Ленинграде об этом не знают?
     Встречные  машины перемесили  снег. Три  тяжелых  грузовика, -- значит,
дорога все же не ведет в тартарары. Боцман не  из тех, кто прет наобум. Сярг
горячится  как мальчишка.  Снега  здорово накидало  --  скоро  до  полколена
достанет. Ничего удивительного, уже четвертый час подряд валит.
     Высокий ельник, прекрасный строевой лес.  В  России лесов полным-полно.
Эстония половину  лесов вывезла  в Англию. Масло, бекон и лес были  главными
статьями экспорта. И целлюлоза, а целлюлоза -- то же дерево.
     Койт забил себе  голову  думами, идет, словно язык проглотил. Ходок  он
что надо, куда крепче Яннуса,  который опять  отстал, хотя и  машет  руками,
словно ветряная мельница крыльями. Яннус  в армию не  годится,  из  Койта же
вышел бы хороший батальонный или полковой писарь. Хулить писарскую должность
в армии нечего, штабной писарь в полку, может,  и поважнее пехотного офицера
в роте. Дали  бы  выбирать, подался бы в артиллерию:  пушки и лошади, служба
вроде знакомая.
     В армии Валгепеа служил на зенитной батарее.
     Потом  начал  думать  о  том, кто из  них  вернется в  Эстонию.  Чудно,
конечно, переть  на  восток, все  дальше и  дальше от Эстонии, и мечтать при
этом о возвращении. Если немцы сегодня-завтра не возьмут Москву и Ленинград,
то им уже никогда этих городов не видать.
     Паршивее  всего, если война завершится  так, что Эстония снова окажется
буферным  государством.  Тогда и  не  возвращайся, лучше  сразу оставайся  в
России, как остались там в свое время бойцы из красных полков.
     Левый  ремень  режет плечо, -- дрянной рюкзак, больше  ничего.  Или сам
никудышный, не умеет рюкзак носить. Скоро надо бы сделать новый перекур.
     По  первопутку  хорошо бы поохотиться. На свежем  снегу легко  находить
следы. Читай, как по книге.
     Валгепеа  хотел что-то сказать Койту -- сколько можно идти  молчком, --
но передумал. Пускай  еще сам с собой поразмыслит. Может, в том и беда наша,
что слишком  мало остаемся  наедине  со  своими мыслями,  Без  конца  решаем
мировые проблемы.
     Альберт Койт и впрямь старался разобраться в себе. В своих мыслях Сярга
он вообще не  клял.  С ним у него были ясные счеты. Как только снова заживут
нормальной  жизнью,  поставит  перед  партийными органами  вопрос  о  Сярге.
Коммунист даже  в самые  критические моменты  должен оставаться коммунистом.
Разумеется, если  он вообще  коммунист.  Критическое  обстоятельство --  это
лакмусовая  бумага, которая проявляет  сущность  человека: имеем  мы дело  с
убежденным марксистом или с  конъюнктурщиком. Лишь классово  чуждый элемент,
закоснелый  враг  или  обманувшийся  карьерист  может  говорить,  что  "рыба
загнивает с головы". Он, Койт, потребует, чтобы все сказали  перед партийным
судом,  что  они думают о  Юлиусе  Сярге. И Яннус,  и Маркус,  боцман  Адам,
умудренная жизнью Мария Тих-ник и центрист Валгепеа. Дагмар Пальм не в счет,
она беспартийная.
     Альберт  Койт  сдержал свое слово. Он  хотел написать заявление  еще  в
Челябинске  и отослать его в Центральный Комитет Компартии Эстонии, но  Сярг
все никак  не объявлялся  в Челябинске.  Лишь  в мае  1942 года Койт написал
заявление и попросил  Маркуса отослать его прямо в ЦК  ВКП(б). Из свидетелей
он просил выслушать Яннуса Таальберга (члена  партии с сентября 1939  года),
Маркуса  Кангаспуу, Хельмута Валгепеа и Адама Пяртеля (членов  партии с июля
1940   года),  а  также   Марию  Тихник  (члена  партии  с   1921  года).  О
местонахождении Юлиуса Сярга он все  еще ничего не знал, поэтому и адресовал
заявление  в  самый высший партийный  орган. Эстонскому  ЦК  было  бы трудно
заниматься делами афериста, который кружит  где-нибудь в Ташкенте. Так думал
Альберт Койт. В это время он лежал в дивизионном изоляторе с сорокаградусной
температурой, мучился кровавым  поносом, едва  держал  в руках карандаш,  но
считал своим  долгом перед  смертью предупредить  партию. Писалось заявление
медленно, он не находил самых точных слов для  характеристики Сярга.  Дважды
переписал, хотел еще и в третий раз, но  потерял сознание.  А когда очнулся,
то не обнаружил  заявления и, подозревая, что враждебно настроенные элементы
украли его,  потребовал к себе  комиссара медсанбата;  тем  временем санитар
нашел  его заявление  под нарами. Койт попросил передать заявление  Маркусу,
который пришел справиться о его здоровье, и санитар  отдал. У комиссара Койт
попросил  извинения, что зря потревожил, и  опять  оказался  в бреду. Маркус
прочел заявление, но не  отослал его, Койту  же велел  передать, что  все  в
порядке.
     Позднее, в 1966 году, Койт пожалел, что написал; когда он исповедался в
этом Маркусу, тот сказал, что заявление осталось  неотосланным.  Этого  Койт
Маркусу не простил, хотя не упрекнул, даже поблагодарил его.
     Шагая  в  ночном  снегопаде  рядом с Валгепеа, Койт  думал  не о Юлиусе
Сярге, а  о себе, был недоволен своЭПИЛОГ
     В  ту  снежную  ноябрьскую  ночь  действительно  ничего  особенного  не
случилось. Все, что произошло, произошло потом.
     Их путь продолжался еще четырнадцать дней. И все эти две недели они шли
пешком, лошади им больше нигде не удалось добыть, машины проносились мимо, с
десяток,  может,  проехало  пустых,   но  не  остановились.   Один  грузовик
притормозил, но ехал он в  другую сторону.  Машин вообще  проезжало немного.
Два дня они отдыхали,  так  что, пока добрались  до железной  дороги, прошло
целых шестнадцать дней.
     Завшивели. Не помогла и баня, которая то ли запоздала, как думал  Сярг,
то ли ее устроили слишком рано, как утверждал Койт. Первым, через день после
бани, стал  чесаться и тайком искать в белье паразитов Альберт  Койт. Вскоре
зачесались уже все, но еще украдкой. Открытую войну объявил  вшам  Яннус, он
громогласно заявил  братья  и  сестры,  долой  шутки,  прекратим  подпольную
вошебойню и начнем публичную планомерную борьбу. Койт углядел в этом один из
принципов  освобождения  от  старых  предрассудков и  всей  душой  поддержал
Яннуса. С этих пор вшей искали совместно по утрам или по вечерам, а иногда и
после  того, как  вставали, и перед  тем, как лечь  спать.  На  первых порах
женщины  отыскивали  себе  укромный  уголок  или  просили мужчин  удалиться,
позднее и они перестали стыдиться; Альберт Койт украдкой поглядывал на голые
плечи Дагмар и мучился из-за этого.  Второй раз боцману Адаму уже не удалось
устроить  баню. Женщины, правда, стирали свое белье, Юлиус Сярг  добровольно
таскал им воду  и добывал дрова, но и  это особо не  помогло. "На них только
кипяченье  действует",  --  говорила  Мария Тихник,  которой  еще  в  тюрьме
пришлось натерпеться  от вшей. Они  искали и в голове  друг  у друга,  --  к
счастью, там  было  чисто. Мария сказала,  что бельевая  вошь  отличается от
головной. Дагмар  в этом не  разбиралась.  Все были  убеждены, что подцепили
вшей на полу в какой-нибудь сельской- избе,  где спали  в  одежде все  новые
люди. И они  спали одетыми, другой  возможности просто не было. Кто добрался
до Челябинска, тот освободился от вшей в тамошнем санпропускнике, где одежду
прожаривали в специальных камерах,  а люди мылись зеленым мылом под  горячим
душем; каждый приезжий обязан был иметь из санпропускника справку, без нее в
город не впускали. Койт подумал, что  следовало бы изобрести особый душ и от
пережитков,  чтобы  он изнутри  промывал человеческие души.  После  войны, в
середине пятидесятых годов, один из  поэтов напишет даже стихотворение почти
на такую же тему.
     Тифом никто из  них не заболел. Альберт Копт на следующий год занедужил
в  уральском военном лагере  кровавым поносом, его даже свезли в палату, где
лежали умирающие, с неделю он дышал на ладан, но, к удивлению врачей, выжил.
От  дизентерии  там умерло немало эстонцев.  И  Маркус  долгое время хворал,
желудки  были  у  многих  солдат  расстроены,  это  откровенно  подтверждали
"полевые уборные".
     С едой, хотя и становилось все туже, кое-как обходились. Помогли сало и
сахар  из Паша-Перевоза. У  Вал-гепеа шпику хватило до  самого Челябинска, в
день он съедал лишь по кусочку величиной  с  почтовую марку.  До  этого он с
такой   же   точностью   делил   масло.   В  некоторых   сельских  магазинах
эвакуированным  продавали  хлеб,  по  шестьсот  граммов  на*  душу.  Вначале
картошку они покупали у колхозников за  деньги, потом с них начали требовать
вещи.  Однажды на  комбинацию Дагмар  удалось  выменять курицу. Курица  была
крупной  и  жирной,  супа  хватило  на  всех.  Маркус  обменял  купленную  в
Ленинграде  вельветовую куртку  на  муку  --  потом из нее  три дня готовили
густую подливку к картошке. Сярг время от времени пускал в оборот  мыло,  на
мыло он выменивал махорку и папиросы и никогда не  забывал о пачке "Ориента"
--  всегда  предлагал закурить  Хель-муту  и другим. Мясом  разжиться им  не
удавалось, за  мясо требовали ручные или карманные часы, расставаться  же со
своими хронометрами никто не хотел. Валгепеа заявил, что свою "Омегу" меньше
чем за полтеленка не отдаст, а телят режут по весне.
     Боцман Адам натерпелся  горя, добывая  продукты, Койт  пытался помогать
ему,  с  каждым  днем  его познания  в русском языке расширялись, в  день он
заучивал по тридцать новых слов из  словаря, другие  тридцать  западали сами
собой  в  память,  а  она  у него  и  впрямь была  завидная.  Только  ничего
выторговать у крестьян  ему  не  удавалось,  он  объяснялся  слишком книжно,
изысканно,  и  люди сторонились  его.  Валгепеа справлялся лучше, -- он-то и
остался  в  помощниках Адама.  Сярга интересовал только табак.  Вечерами  он
иногда пел, в основном шлягеры. Говорил: чтобы скоротать время и не забывать
Эстонию, -- на самом же деле для Дагмар, Никто об этом не догадывался, разве
что Дагмар, но виду не подавали. Даже Юлиусу Сяргу.
     Целую  неделю шли по местам, где жили соплеменники -- дорога веда через
деревни вепсов. Койт, к общему удивлению,  знал множество  вепских  слов, но
его переводческие способности  не понадобились. Вепский язык  все  более или
менее понимали,  даже  Валгепеа, голова  которого,  как  он  сам  досадовал,
никакого чужого языка не принимала.
     Лишь в  редких случаях приходилось  прибегать к помощи  русского, вепсы
по-русски говорили свободно  --  и молодые и  старики -- да и между  собой в
большинстве  объяснялись  по-русски.  Альберт   Койт  в  каждом  новом  доме
произносил длинную речь об угро-финских народах. Говорил, что ученые все еще
спорят  о   том,  где  их  прародина.  В  прошлом   столетии   высказывалось
предположение, что угро-финны относятся  к монгольской  расе и что их первые
поселения  были  в  Алтайских  горах.  В  новейшее  время   утверждают,  что
угро-финны --  один из древнейших европейских народов  и  что их прародина в
Восточной Европе. Еще пять-шесть  тысяч  лет тому назад  угро-финны жили  на
берегах  Волги и  в  бассейне ее притоков --  Камы и  Оки, вплоть до  самого
Урала,  Первыми  оттуда  перекочевали  на  север  ненцы,  оставшиеся племена
разделились на две ветви: угорскую, представители которой  мадьяры, или, как
их  называют,  венгры,  перекочевали в  Тисскую низменность и образовали там
Венгрию;  остяки  же и манси подались  на  восток, в Сибирь, на берега  Оби,
Енисея и  Иртыша. Все остальные отнесены  к финско-пермской  ветви, западное
ответвление которой,  в  поисках  лучших охотничьих, рыболовных  и земельных
угодий, постепенно дошло до  Балтийского моря. Сюда от