ые,  как  лепешки.  Лишь  немного  погодя  до  его  сознания дошел
монотонный голос этого господина.
     -- Если  бы  мы осенью  тридцать девятого  года отказались  от пакта  о
взаимопомощи,  --  говорил  этот  господин  с  холеными  пальцами,  --'  это
равнялось бы добровольному  и бессмысленному самоубийству эстонского народа.
Разве президент  с легким  сердцем подписал  этот пакт? Разумеется, нет.  Но
какое тогда было международное положение? Мы были  изолированы  от западного
мира. А сейчас в  истории  эстонского народа открывается новая страница. Так
выпьем же за нее, милые мои друзья.
     Элиас уставился на соседа и сказал:
     -- У меня в голове полная каша. Я больше не понимаю... совсем ничего не
понимаю. Все вы... ждете немцев, будто мессию. Думаете,  Гитлер оставит  нам
сине-черно-белое  знамя?  Ведь  немец...  это  барон.  Эстонский  крестьянин
навсегда останется для него... мужиком... батраком... рабом.
     Он до дна осушил свой стакан и мрачно уставился перед собой.
     Белые длинные пальцы игриво подбрасывали хрустальную пробку графина:
     -- Но у нас  же нет выбора, дорогой господин инженер. Мы надеялись и на
англичан, и на  американцев, но с  горечью вынуждены признать,  что  в своих
политических  сделках англосаксы использовали нас лишь как разменную монету.
Единственное государство, на помощь которого можно надеяться, это Германия.
     Изысканно одетый господин положил хрустальную пробку на стол.
     Элиас по-прежнему тупо смотрел перед собой. А сосед продолжал:
     --  Политическое состояние  нашей страны стало  необычайно  сложным.  С
одной стороны  --  Россия, с  другой  --  Германия. Сейчас  к  нашей  стране
подходят немецкие войска. Мы не  можем  предвидеть всех  последствий.  Но  я
рассчитываю на самое главное, я верю в  это, я надеюсь. А именно  на то, что
немцы избавят нашу родину от Советов. Вот почему я  восхваляю господа бога и
молю у него благословения немецкому оружию.
     Дебелая раскрасневшаяся женщина спросила с другого конца стола:
     -- Господин пастор, а немцы уже близко? Пастор ответил:
     -- Они подходят к границе Эстонии, дорогая моя госпожа Халликорн.
     -- Ах, все еще подходят! Обещали же, что  вечером  они уже будут здесь.
Боже мой, что с нами будет, если они не явятся и завтра?
     -- Не  бойтесь,  этот маленький  клочок  свободной  Эстонии  мы  сумеем
защитить, -- пообещал констебль  Аоранд.  -- Пожертвуем своей жизнью хотя бы
ради вас.
     Юло, сидевший до этого молча, с неожиданной запальчивостью брякнул:
     -- Обмануло нас финское радио.
     -- Нет никаких поводов для отчаяния, милые мои друзья, -- успокоил всех
пастор. --  Отступление  красных войск основательно подорвало работу органов
безопасности  и милиции. Рано  утром я выезжаю навстречу немецким войскам, а
вечером,  если  бог благословит мою поездку, у  нас будет абсолютная ясность
относительно положения.
     Элиас с трудом поднялся. И, уставившись в упор на пастора, спросил:
     --  Значит... отец  небесный...  благословляет  кровопролитие?  Значит,
аресты женщин с детьми -- это и есть защита родины?
     Он еле стоял на ногах. Пастор посоветовал:
     -- Уведите господина инженера отдохнуть.
     Элиасу  захотелось сказать пастору что-нибудь очень оскорбительное,  но
он едва ворочал языком.
     Через  какую-то  проходную  комнатушку,  пол  в  которой  качался  хуже
корабельной  палубы,  его куда-то  отвели. Там, словно сквозь сон, он увидел
постланную  кровать,  покачивавшуюся  заодно  с полом.  Элиас  споткнулся  и
плюхнулся в постель. В последний миг он заметил, что висячая лампа вертелась
вокруг своей оси, но тут же все потонуло в сером тумане.

     Лежа на склоне холма под соснами, Элиас приглядывался к местности. Лес,
который тянулся мысом до самого шоссе, в этом месте начинал редеть. Метрах в
двадцати дальше шла равнина, кочковатое пастбище, усеянное одинокими кустами
и деревьями.  По ту  сторону впадины, шириной в несколько сот  метров, опять
начинался лес, на этот раз уже не высокий сосняк,  а мелкая чаща.  Откуда-то
-- не то  из чащи,  не то  из  кустов, не то из придорожных кюветов -- в них
иногда стреляли: пули то  и дело щелкали по стволам сосен. Их резкие, словно
свист кнута, мгновенно смолкавшие взвизгивания слышались  все чаще. Сознание
подсказывало Элиасу, что пули пролетают совсем рядом и что одна из них может
попасть и в него.
     Выстрелы, которые звучали в  сосняке, подтверждали, что его товарищи не
отлеживаются просто  так,  а,  видимо,  отстреливаются  тоже. Несколько  раз
бухнула рядом винтовка Юло Мяэкопли. Элиас бросил взгляд  в его сторону. Юло
напряженно вглядывался  вперед, ствол его винтовки  не был неподвижен, а без
конца блуждал. То ли у  парня  дрожали руки, то ли он старался  целиться как
можно точнее.
     Элиас тоже досылал патроны в  ствол и нажимал на спуск. Так вот, никого
не видя и ни в кого не целясь,  он расстрелял всю обойму. Просто он  считал,
что должен  делать то же  самое, что и все остальные,  должен  стрелять, как
стреляют Юло и все те, кто лежит на косогоре. Если он не будет этого делать,
значит,  он   и  впрямь   беззащитная  овца,  безропотно   идущая  на  убой.
Истребительный батальон шутить не собирается, потому что то,  что  произошло
вчера утром и происходит  сейчас, это уже не пустая похвальба и не угрозы, а
вооруженное сопротивление.  И если до вчерашнего  утра он мог думать, что не
знает за  собой  никакой  вины,  то  теперь  он  для  коммунистов  --  враг,
отъявленный враг. Нет, выбора больше не осталось, он  должен стрелять, хочет
он этого или не хочет.
     Треск выстрелов становился  все чаще. Элиасу показалось, что противники
подобрались ближе. Раза два он  заметил людей, выраставших словно бы  из-под
земли  и перебегавших вперед  бросками. Слева атаковавшие подобрались  вдоль
кустов уже совсем близко.
     Элиас  огляделся и заметил,  что один из его спутников отполз  назад, в
глубь  леса.  Потом он  заметил,  как еще  один вскочил и побежал. Да и  его
самого охватило  вдруг возбуждение,  граничащее  со  страхом. Не разумнее ли
бежать? Им все равно не под силу одолеть воинскую часть, прибывшую из Пярну.
Тем  не менее он остался на месте. Сказал себе, что бежать все равно некуда.
Все  уже решено. Если он хочет  еще  хоть  раз в  жизни  почувствовать  себя
человеком,  а не  псом, которого вправе пнуть  ногой  любой, то самое лучшее
дать себя пристрелить прямо тут. Остаться, пускай даже и последним, на  этом
склоне, что бы там ни случилось.
     Еще  один, на этот раз  сосед Юло,  решил прекратить  сопротивление. Он
прополз  метров десять  на  брюхе  ногами вперед,  потом  вскочил  на ноги и
скрылся.
     -- Куда ты? -- крикнул ему Юло.
     Убегавший не обратил внимания  на  возглас -- то ли  выстрелы заглушили
голос Юло, то ли беглец не счел нужным отвечать.
     Вскоре  у Элиаса возникло  такое  чувство,  что  на опушке их  осталось
только двое -- он и Юло. Лишь они двое -- больше ни души.
     К ним подполз Ойдекопп.
     --  Придется  отступать, -- прохрипел он. -- Бегите через лес в сторону
Кукеаллика, там вас никто не найдет.
     -- Никуда я не побегу! -- закричал Юло.
     -- Побежишь, раз надо!
     Юло не стал слушать Ойдекоппа. Затвор его опять лязгнул -- парень  явно
собирался стрелять.
     -- Я тебе приказываю отступить! -- решительно приказал Ойдекопп.
     --  Нет. Я обманул  людей.  Финское радио  обмануло  меня,  а я обманул
других. Отдайте мне свои патроны, а сами ступайте, я...
     И, не закончив фразы, он рухнул вдруг ничком на свое ружье.
     --  Готов,  --  безучастно  буркнул  Ойдекопп  и  пополз  в  лес. Элиас
перевернул Юло -- парень был мертв.
     Сам не  понимая,  что  делает,  Элиас  встал в  полный рост  и пошел за
Ойдекоппом. Ойдекопп закричал ему, чтобы он лег, но Элиас будто и не слышал.


ГЛАВА ТРЕТЬЯ
     Разжимаю  руки,  отпускаю  решетку,  спрыгиваю  вниз. Все  встревоженно
столпились вокруг,  каждый о чем-то спрашивает. Я рассказываю, что увидел за
окном, но мысли у меня заняты только одним: нашим главным инженером Элиасом.
     Было тяжело  его увидеть и узнать.  Все остальное сразу померкло.  Даже
то, что я в плену, что за стеной гремят выстрелы, обещающие нам спасение.
     Уговариваю себя, что  Элиас  такой  же  обыкновенный бандит, как  и тот
верзила, который убил лейтенанта. Такой  же,  как старик с колючими глазами,
который орал на меня. Выходит, прав оказался Нийдас, а не Руутхольм. Да, как
ни печально, а все-таки Нийдас. Хоть я соглашался с Нийдасом, что, скрывшись
в подполье,  Элиас  сам признал  себя  виновным,  все-таки  гораздо  было бы
приятнее,  если б я ошибся. Теперь я это осознал. Но никаких сомнений больше
не остается. Все ясно. Элиас наш враг. И мой, и Нийдаса, и Руутхольма.
     Самое страшное -- обмануться в человеке, которого уважал.
     Я  считал  Элиаса настоящим парнем. Рабочие  ценили  его.  Он был очень
требовательный,  но  не  цеплялся  по  пустякам.  По-моему, да и  не  только
по-моему,  он  был человек  искренний.  Говорил  то,  что  думал.  Он  любил
повторять,  что  советской власти  нужны не  красивые речи, а дела. Мне  это
ужасно нравилось. И  все-таки именно Элиас оказался  врагом, а  не  те,  кто
скалили зубы, что теперь главное -- петь осанну и давать обещания.
     Но даже сейчас мне почему-то не хочется ставить Элиаса на одну доску ни
с местным волостным старшиной, ни с капитаном, угрожавшим нам оружием.
     Но  нет, надо  смотреть правде в  глаза. Главный инженер Элиас враг. Он
ничуть не лучше тех, кто ведет сейчас за лесом перестрелку не то с милицией,
не то с бойцами истребительного батальона.
     Говорю Нийдасу тихо:
     -- Наш инженер оказался бандитом. Нийдас ничего не понимает.
     -- Сейчас я видел Элиаса. Он шел вместе с другими. С винтовкой в руках.
Ты оказался прав.
     -- А тебе не показалось?
     -- Нет. Я сразу его узнал.
     -- Вот уж не  поверил бы, что он так далеко зайдет. Ничего не  скажешь,
вовремя смекнул, чья возьмет.
     На  этот  раз  я не понимаю Нийдаса.  Что он  хотел  сказать? То ли  он
издевается  над  Элиасом,  то  ли  и  впрямь  ему  завидует.  Нет,  наверно,
издевается.
     Но  нам  не дают  поговорить об инженере.  Ко мне без  конца пристают с
вопросами, без конца выспрашивают, что там -- за стеной.
     Мне и самому хотелось бы это знать.
     Выстрелы гремят  все  гуще,  мы  волнуемся все  сильнее.  Где-то  рядом
происходит  перестрелка  между  бандитами,  арестовавшими  нас,  и какими-то
неизвестными нам силами.
     Руутхольм поднялся н подошел  ко мне. Ему удается держаться на ногах --
надо лишь опираться  на мое плечо. Я ничего  не говорю  ему про Элиаса,  еще
успеется. К чему расстраивать его сейчас?
     --  Этих  бандитов  небось   чертовски   много,   если   они   решаются
сопротивляться, -- размышляет вслух Руутхольм.
     -- То ли бандитов много, то ли милиционеров мало, -- замечает Нийдас.
     Выстрелы гремят все ближе.
     Я больше не в силах ждать, чем  все  это  кончится.  Опять  подпрыгиваю
вверх и ухватываюсь за прутья. Сначала ничего не вижу.  На шоссе -- ни души.
Но как раз  в  тот миг, когда руки  мои ослабевают и я  хочу упасть вниз, из
лесу выбегают четыре  человека.  Один из них спотыкается, перепрыгивая через
кювет, и роняет при этом винтовку. Но ему уже не до ружья, он спешит догнать
своих. Вскоре все четверо исчезают из поля зрения.
     -- Бегут! -- кричу я не своим голосом. -- Бегут!
     У меня  сразу  прибавляется  сил. Я  пытаюсь  нащупать  ногой выступ  в
каменной стене, чтобы плотнее приклеиться к окну.
     Милиционер колотит кулаками в ворота.
     -- Густав, открывай! -- кричит он караульному.
     -- Неужто и впрямь бегут? -- пристает ко мне та самая  женщина, которая
перевязывала голову Руутхольму и у которой кончилось молоко.
     -- Лга! -- кричу я ей.
     Женщина плачет. И я готов зареветь, как эта женщина.
     С  воротами пришлось  повозиться.  Долгое  время колотят  и  дубасят по
замку, пока тот наконец слетает.
     Коплимяэ смотрит на нас так, будто мы из мертвых восстали.
     -- Тебя сейчас и собственная невеста не узнала бы, -- смеется он.
     Я понимаю его. Он шутит  лишь для того, чтобы скрыть свой испуг. Но при
виде Руутхольма он уже не в силах валять дурака.
     -- Скоты! -- говорит он с яростью и спрашивает: --
     А где же лейтенант?
     Мы  долго  ищем  тело  лейтенанта.  Обшариваем  вокруг  исполкома  все.
Начинаем с помойки, куда его швырнули, и с каждым кругом удаляемся от здания
все дальше. Допрашиваем захваченных бандитов, но те уверяют, будто им ничего
не известно. Ни про нас, ни про  убитого лейтенанта. Я готов поклясться, что
они врут, но ничего выжать из них не удается.
     Мне любой ценой хочется найти тело лейтенанта и похоронить его честь по
чести.  Никак не  можем  сообразить,  куда  же  убийцы уволокли  тело.  Труп
председателя исполкома мы нашли на выгоне за домом, но тело лейтенанта так и
исчезло. Неужто швырнули его в яму, словно падаль?
     Я снова подхожу к захваченным  в плен  бандитам,  которых как раз начал
допрашивать начальник истребительного отряда.
     -- Сколько вас было?
     -- Кое-кто был...
     -- Меня с ними не было.
     Третий из них, высокий, сутулый, с бородой, помалкивает.
     -- Кто был вашим главарем?
     -- Какой-то приезжий, такой долговязый.
     -- Я не знаю.
     Третий по-прежнему помалкивает.
     -- Кто вам дал винтовки?
     -- Да я уж не помню кто.
     -- А у меня и вовсе не было винтовки, я тут случайно.
     Третий по-прежнему не произносит ни слова.

     Мое внимание привлекает именно этот упрямец, который, словно бы избегая
встречаться со мной взглядом, смотрит себе под ноги. Я тоже опускаю взгляд н
от  неожиданности вздрагиваю.  На нем сапоги  из юфти с  толстыми подошвами.
Перед глазами сразу возникает картина: тяжелая нога в сапоге с  размаху бьет
лежащего на  земле человека,  уже не способного защищаться. Удар за ударом в
живот.  Меня охватывает вдруг незнакомая мне  ярость, сейчас я способен  без
малейших угрызений совести пристрелить этого  человека на месте. Я подхожу и
кричу ему в лицо: -- Убийца!
     И сам не узнаю своего голоса -- он у меня какой-то сиплый, срывающийся.
     Человек пугается,  поднимает взгляд, и мы смотрим  друг другу  в глаза.
Да, да, да! Я не ошибся. Это один из тех, кто захватил  нас врасплох и избил
до полусмерти. Он должен знать, где спрятан труп лейтенанта.
     Долговязый сутулый бандит хочет оттолкнуть меня и попытаться удрать, он
пригибается и заносит на меня руку.  Я мигом отскакиваю и  что есть силы бью
его в лицо. Куда я  попал, не вижу, потому что в  глазах  у меня темнеет, но
все-таки он пошатнулся и скрючился под деревом.
     Бойцы  истребительного  батальона  оттаскивают  меня.  После этого двое
остальных становятся разговорчивее. Но бородач продолжает молчать.
     Пока бойцы истребительного батальона вылавливают лесных братьев, я сижу
на опушке  у  шоссе. Нет  сил участвовать  в облаве. Руутхольм тоже отдыхает
рядом  со мной.  Появление истребительной роты, наше  освобождение и  разгон
бандитов изрядно прибавили  ему сил. Мы сообща искали убитого лейтенанта, он
даже принял участие в обыске ближайшего хутора, но скоро устал.
     Нийдас  и  Коплимяэ  преследуют  серых  баронов и их. приспешников.  Не
верится,  что  кроме тех  троих,  которых  мы  схватили  в самом начале, нам
попадется  кто-нибудь еще. Я думаю  о том, что местному активу, милиционеру,
да и другим придется  в ближайшие  дни нелегко. Вахтрамяэ сам сказал  мне об
этом,  когда  мы  прощались.  Черт  его  знает, хватило  ли бы  мне смелости
оставаться жить здесь, окажись я на его месте.
     Перед нами останавливаются два грузовика.
     Меня  непреодолимо тянет посмотреть в боковое зеркальце машины на -свое
лицо, а то  все поглядывают на меня как-то чудно. Да еще глупо охают и ахают
или отводят глаза  в сторону. Я стараюсь  удержаться,  ругаю себя кокетливой
девчонкой, но в конце концов залезаю все-таки на крыло и гляжусь на себя.
     Да, хорошо они меня разукрасили. Вся правая сторона лица  -- и  щека  и
бровь -- опухли. Вокруг глаза лиловые и  синие круги.  Широкий  красный шрам
тянется от виска до самого подбородка.
     Снова  опускаюсь  на край  кювета  и утешаю  себя  тем, что  если скула
осталась целой,  то этак  через  недельку я опять  стану похож на  человека.
Только  вот нельзя, пожалуй,  сразу  возвращаться домой:  мама испугается до
полусмерти.
     Женщина, которая перевязывала Руутхольма,  приносит  нам хлеб, молоко и
сало. Я уплетаю за" обе щеки. Политрук и тот кое-что проглатывает.
     --  Уйду я отсюда со своим  ребенком, -- говорит женщина. -- Сегодня же
вечером. Истребительный батальон вернется в Пярну, а Вахтрамяэ не справиться
одному с Харьясом и Ойдекоппом. Не дай бог опять попасть к ним в лапы!
     Хочется ее ободрить,  сказать, что игра харьясов и ойдекоппов все равно
проиграна.
     Чуть погодя раздается  резкий  отрывистый залп. Возвращается Коплимяэ и
говорит, что расстреляли двух бандитов.
     Одним из них  был тот, кого  я ударил. Голос у Коплимяэ какой-то чужой,
лицо белое, глаза смотрят в сторону.
     -- Где расстреливали?
     Коплимяэ показывает в сторону исполкома. В  глаза мне он по-прежнему не
смотрит,
     -- Так ты... Коплимяэ обрывает меня.
     -- Нет! -- кричит он. -- Нет! Руутхольм неторопливо произносит!
     -- На белый террор приходится отвечать красным террором.
     --  Лучше  бы я  не ходил туда, --  жалуется  Ильмар и смотрит  на меня
взглядом испуганного ребенка.
     Я поднимаюсь.
     -- Не ходи, -- удерживает меня Руутхольм. Я остаюсь.
     -- Иначе нельзя, но...
     И, не закончив, Коплимяэ машет рукой и садится рядом с нами.
     Выезжаем  мы  в  четыре  вечера.  Руутхольм, Нийдас  и я забираемся  на
грузовик: хотя  Нийдас  успел обыскать  все  сараи и риги  вокруг, но нашего
"опеля" он так и не нашел.
     Двух арестованных лесных братьев мы забираем с собой в Пярну.
     Четвертый, которого случайно обнаружили в  стоге сена, тоже оказался не
инженером Элиасом. Вот с кем не хотелось бы сталкиваться лицам к лицу.
     Из Пярну Руутхольм и Коплимяэ сразу же  едут дальше. Я пытаюсь удержать
политрука, ведь ему так необходимо проспать спокойно хоть ночь, но  все-таки
он  садится на мотоцикл.  Не понимаю,  как он  сумеет протрястись на  заднем
сиденье два часа? Его  же  просто  шатает. Только и удалось  его  уговорить,
чтобы ему сразу же сделали нормальную перевязку. И на том спасибо.
     Рассказать ему про Элиаса я не успел.
     Жалко  отставать  он них,  но вчетвером мы  не уселись бы на  мотоцикл.
Ничего  не  поделаешь,  нам  с Нийдасом придется  искать ночлег, потому  что
таллинский поезд уже ушел.
     Я  предпочел  бы взять  комнату в  гостинице, но Нийдас  отвергает  мой
совет.
     --  В  теперешнее время  самое лучшее  держаться поближе к  руководящим
центрам, быть, так сказать,  в  постоянном контакте с ними. Помнишь,  о  чем
говорили в Вали? Лесные братья  уже несколько дней  ждали немцев, да и здесь
все настороже.
     Тут  и в  самом  деле  рассказывают  всякое. Своими  ушами  слышал, как
спрашивали, когда собираются эвакуировать предприятие.  Судя  по  разговору,
один из  собеседников служил в исполкоме,  а другой  не то  в банке, не то в
сберегательной  кассе.  Последний-то  и  пытался  разведать   насчет  планов
исполкома.  А по-моему,  там нет  никаких оснований  для  паники.  Ребята из
освободившего нас  истребительного батальона ходили вчера ночью к  латышской
границе ловить  бандитов: там пока что ни слуху  ни  духу о  гитлеровцах. По
сведениям Информбюро, во многих местах идут ожесточенные бои.
     Отступать с боями  -- это  не позор, а необходимость, ужасная, конечно,
но все-таки  понятная. Но  сдавать города без боя...  Надеюсь,  что хотя  бы
Валгу мы не сдадим так запросто.