некоторые  сидели, понурясь, у стены.  Элиас  с  трудом выискал  себе
место.
     До  восхода  половину задержанных  вызвали по фамилиям и куда-то увели.
Судя  по  разговорам,  уводили  на  расстрел.  Элиас  напряженно  ждал,  что
кто-нибудь опровергнет это, но так и не дождался. Все были того же мнения.
     -- Завтра -- наша очередь.
     Эти слова прозвучали из угла камеры, где лица сидящих у стены сливались
в  полутьме  в  сплошной  ряд.  Догадаться,  кем   это  было  сказано,  было
невозможно.
     Никто  не стал  опровергать  мрачное  предсказание,  высказанное  таким
будничным тоном.
     До сих пор случившееся казалось Элиасу лишь идиотским недоразумением --
дескать, утром все выяснится.  При  аресте его разозлила  тупая убежденность
незнакомцев в  том, будто  он  коммунист или боец истребительного батальона,
который не смог удрать из Пярну. Но он был убежден, что эти подозрения легко
опровергнуть.  Теперь Элиас  понял: эта  пошлая комедия может превратиться в
нечто  более мрачное, и ему расхотелось  думать. Он был совершенно раздавлен
ощущением чего-то омерзительного. Не было ли это страхом смерти?
     Он  старался вести  себя  так же,  как и другие. Никто не  вздыхал и не
жаловался, не сетовал и  не кричал,  не ругался и  не божился. Что же это за
люди,  которые относятся к  тому, что их ждет, словно  к чему-то обыденному?
Что это, отупление, примирение с судьбой или  же, наоборот, внутренняя сила,
мужество, даже героизм?
     Через  некоторое   время  Элиас  услышал   и  вопли,  и  причитания,  и
истерический  мужской  плач,  и отчаянную  ругань.  Высокий,  худой  человек
колотил громадным костистым кулаком  в дверь и требовал, чтобы его  отвели к
начальству, потому  что он  попал  сюда по  ошибке. Он вовсе не  красный,  а
честный патриот, который хочет преданно служить новому порядку.
     После этого  Элиасу  трудно было  добиваться,  чтобы его  допросили, но
пришлось на это  пойти. Он тоже колотил кулаками в дверь,  тоже  втолковывал
разозленному надзирателю, что это ошибка и что его надо немедленно отвести к
следователям или начальникам, чтобы восстановить истину. Но  на крики Элиаса
обратили не больше внимания, чем на жалобы худого, потерявшего самообладание
человека. Надзиратель  попросту  пригрозил  стукнуть  Элиаса,  если  тот  не
прекратит разоряться и ломать дверь.
     Когда  ожесточение Элиаса наконец улеглось и  он вернулся  к стене, ему
сказали:
     -- Тут  суда и следствия не признают.  Раз  привели сюда, значит,  твоя
вина уже установлена.
     Это был голос того же  человека, который предсказывал ночью: "Завтра --
наша очередь".
     -- Но это же издевательство над самыми элементарными правовыми нормами!
     Слова эти вырвались у Элиаса раньше, чем он успел подумать.
     -- Сейчас действует только одно право -- право фашистских палачей.
     Элиас промолчал.
     Он сделал еще несколько попыток достучаться.  До тех пор колотил руками
и  ногами в дверь, пока не притащился надзиратель.  Элиас  опять потребовал,
чтобы  его  допросили.  Но   ни  его,  ни  всех  остальных  никто  не  хотел
допрашивать.
     --  Не знаю, кто вы такой, -- сказал  Элиасу человек,  предсказавший их
участь и севший теперь рядом с ним, -- да сейчас это и неважно. Я уже второй
раз к  ним попался и  знаю, что  плевали  они  на  законное следствие.  Наши
дорогие сородичи, у которых народ забрал землю, дома и фабрики,  озверели от
жажды мести. Они сейчас кровожаднее самого Гитлера.
     Элиас усмотрел в этих словах логическую неувязку и ухватился за нее:
     -- Значит, однажды вас уже выпустили?  Мужчина посмотрел на него искоса
и объяснил:
     --  Серые  бароны в  Вали хотели поставить меня к  стенке, да Пярнуский
истребительный батальон помешал.
     Элиаса словно ударили по лицу. Все  в нем оцепенело. На миг он перестал
что-либо соображать. Лишь собравшись кое-как с  мыслями, он дал себе отчет в
том,  что сидит  рядом с  человеком,  которого Ойдекопп  и  Харьяс  кинули в
волостной амбар. Вряд ли этот человек разговаривал бы с ним  так дружелюбно,
если бы знал, что и он, Элиас, участвовал в разгроме исполкома в Вали.
     Этот  человек имел  бы право ударить его, плюнуть ему  в лицо.  У него,
Элиаса, нет нравственных оснований ставить себя выше тех, кто сейчас в Пярну
охотится за людьми, хватает их и расстреливает. И если здесь, в камере, есть
хоть один  человек, заслуживающий  высшей меры наказания, так это он, Эндель
Элиас. Именно он, и никто другой.
     Больше  Элиас не колотил в дверь и  не  требовал, чтобы его отпустили к
начальству  на  допрос.  Он перестал  дергаться, замкнулся в  себе,  притих.
Словно бы примирился со всем заранее.
     На следующий день перед рассветом его  и еще человек десять перегнали в
закрытый грузовик  и повезли за город. Куда -- Элиас этого не понял, да и не
особенно хотел  понять. Не все ли равно куда. Он старался не думать  о  том,
что их ждет, страшась, что ему откажут  нервы. В грузовике он оказался рядом
с милиционером из Вали, -- он уже знал, что это милиционер из Вали, тот ведь
сам ему сказал. Элиас обрадовался ему.
     У низкорослого сосняка  грузовик остановился, и им  приказали вылезать.
"Чахлые  сосенки",  -- отметил  про себя Элиас,  словно качество леса  могло
сейчас  иметь какое-то значение. Он увидел, как  их окружила  большая группа
вооруженных  людей в штатском.  Почти  все  были  в  форменных  фуражках,  в
основном кайтселийтов-ских.
     Кого-то  громким,  раскатистым  голосом   ругали  за   опоздание  и  за
отсутствие всякого порядка. Голос показался  Элиасу  знакомым. Он не ошибся:
неподалеку  от  них стоял, расставив ноги, констебль Аоранд. Элиас  поспешно
отвернулся, чтобы его  не  узнали.  В  голове, правда, мелькнула  мысль, что
стоило ему подать Аоранду знак, и он  был  бы  спасен,  но осуществлять этой
мысли не стал.
     Их с воплями куда-то погнали. Вскоре Элиас оказался на краю  неглубокой
канавы.  "Каменистая  земля", --  снова  машинально отметил он. При  бледных
лучах рассвета на дне канавы отчетливо были видны камни, величиной с кулак и
больше. Песок был крупный, почти коричневый.
     "Могила, братская могила".
     И это он отметил почти автоматически. Странно, что подобное открытие не
вызвало у него страха. Словно тут  собирались  расстрелять не его, а кого-то
другого.
     Один из  его спутников  упал  на  четвереньки. То ли споткнулся, то  ли
нервы отказали. Милиционер помог упавшему подняться.
     --  Выстроиться  в шеренгу! -- закричал  на них щуплый человек в  форме
Кайтселийта.
     -- В шеренгу! -- подхватил кто-то, словно  эхо. Они выстроились на краю
канавы.
     Элиас не понимал, почему все старались поскорее выполнить команду. Он и
сам послушно ей подчинился.
     Наконец  всех их выстроили  на краю рва. Вооруженные люди отошли от них
шагов на десять и тоже построились в шеренгу.
     -- Отделение, смирно!
     Элиас снова узнал голос Аоранда. В голове  опять  мелькнула мысль,  что
следовало бы окликнуть констебля, сказать, что это он, вояка Элиас, попавший
сюда по глупому недоразумению. Но он вновь подавил это желание.
     Аоранд как-то напрягся, откинул голову назад и крикнул:
     -- Заряжать! Защелкали затворы.
     В  этот  миг Элиаса охватил страх.  Он во все  глаза глядел  на  людей,
заряжающих винтовки, и вцепился в руку человека, стоявшего рядом.
     -- Целься!
     Теперь  Элиас думал только об одном: выстоять, не  упасть.  Он перестал
держаться за соседа, и руки его вяло обвисли.
     -- Отставить!
     Что это значило? Почему винтовки опустились? Что произошло?
     Их строй  зашатался.  Некоторые  упали  на  колени,*  некоторые сделали
несколько неуверенных шагов. Элиас тоже закачался на ногах, но устоял.
     Констебль Аоранд,  стоявший справа  от вооруженного строя и  отдававший
приказания, размашистым шагом шел к ним.  Элиас перехватил изумленный взгляд
констебля.
     Не успел он и опомниться, как Аоранд уже оказался перед ним.
     -- Инженер Элиас? Элиас крепко стиснул зубы,
     -- Элиас, это ты?
     Элиас  по-прежнему  молчал.  Констебль Аоранд  пристально всмотрелся  в
него. И  спросил  в  третий  раз,  в самом ли деле он инженер  Элиас. Сердце
Элиаса  бешено колотилось, горло было перехвачено, руки судорожно дергались.
Но он не произнес ни слова.
     Аоранд вернулся назад.  Он подозвал к себе двух человек и что-то сказал
им. Оба направились к Эли-асу.
     Подойдя  к  Элиасу,  они  схватили  его за руки  и  выволокли из  строя
расстреливаемых. Элиас пытался вырваться, но эти двое были сильнее.
     Его дотащили  до  машины  и  швырнули  в кузов. Он  упал на  дно кузова
ничком, уже почти без сознания. Он не слышал, как захлопнули  дверцу фургона
и  закрыли  ее  болтом. Словно  бы очень издалека  и приглушенно  доносилась
команда.
     А потом грянул залп.
     Примерно через полчаса или  час загудел  мотор.  Сначала машину  сильно
трясло, потом она поехала плавно.
     Элиас ни о чем не думал, ничего не чувствовал, кроме душащего отчаяния.
Перенапряженные нервы,  правда,  воспринимали  внешние  впечатления, но  эти
впечатления словно бы уже не доходили до сознания.
     Очнулся Энделъ Элиас только к вечеру.
     Он обнаружил себя в какой-то квартире, обставленной прилично, но как-то
беспорядочно. За  открытым окном веял морской ветерок, шевеливший шторы. Они
то надувались парусами, то опадали.
     Элиасу вспомнилось, словно сквозь  сон, что Аоранд долго разговаривал с
ним,  а сам  он  не отвечал ни слова. О чем  говорил  констебль,  это совсем
выветрилось  из памяти.  Наверно, сперва  о чем-то спрашивал,  потом пытался
убеждать. А  он сидел, уронив голову, и ничего не  соображал. В конце концов
Аоранд оставил его одного.
     Элиас не помнил и  того, спал ли  он все эти часы или просто валялся  в
кресле. Хотя он за два дня не съел ни крошки -- в арестантской камере давали
только  воду,  --  он не  чувствовал  голода. Интерес к себе и происходящему
пропал полностью.
     Он тупо пялился в стенку и вяло думал о том, что следовало бы уйти.  Но
тут же забывал об этом и снова начинал смотреть, как полощутся шторы.
     В конце концов он поднялся и  пошел в соседнюю комнату. Там тоже никого
не было. Вся трехкомнатная квартира оказалась пустой; кроме него,  в ней  не
было  ни  души.  Наружная дверь  была, правда,  закрыта,  но,  чтобы открыть
изнутри английский замок, достаточно было одного движения.
     Нет, его никто не караулил. Он мог и остаться и уйти.
     Почему это насторожило Элиаса? Ему показалось, что его оставили в таком
положении не просто так и вовсе не для  того, чтобы он мог делать что хочет.
За всем этим таилась какая-то задняя мысль.
     -- Нервное потрясение. Кто это сказал?
     По-видимому,  эти  слова  донеслись  из-за наружной двери.  Так и есть:
замок щелкнул, и кто-то вошел в квартиру.
     Элиас вернулся в комнату и отступил к окну.
     Дверь комнаты открылась, и он увидел Ойдекоппа с Аорандом.
     Напрягшись всем телом, Элиас следил за Ойдекоп-пом. И вдруг закричал:
     -- Него вы от меня хотите?!
     -- Ничего мы  от тебя не хотим, Эндель. Поступай, как  считаешь нужным;
хочешь  -- живи здесь, хочешь -- уезжай. Это я и пришел сказать. И еще одно:
тем, кто посадил тебя в арестантскую камеру, объявлен выговор.  Надзирателя,
который не обратил внимания на твои протесты, мы прогнали к черту. Нам таких
типов не надо. При перемене власти на поверхность  всплывают всякие подонки,
от которых возникает только смута и бессмыслица.
     Ойдекопп возвращался  к  этому  без конца.  Слова и  фразы менялись, но
мысль была все той же.
     Элиас и  Ойдекопп остались вдвоем  --  констебль сразу ушел. Перед ними
стояли на столе  тарелки с закуской и рюмки. Первая бутылка была уже выпита,
и Ойдекопп успел открыть вторую.
     Вел разговор Ойдекопп, иначе бы обоим пришлось молча таращиться друг на
друга. Элиас слушал, слушал и наконец спросил:
     -- Кто вы такие?
     Ойдекопп посмотрел на него озадаченно. Он явно не понял смысла вопроса.
Элиас пояснил:
     -- Ты все время говоришь: "мы", "мы", "мы". Кто, по-твоему, эти "мы"?
     Ойдекопп торопливо заговорил:
     --  Уцелевшие  представители здоровых  и  жизнеспособных  слоев  нашего
народа... Так сказать, сердце и мозг эстонства. Те, кого не заразили красные
восточные микробы.  Те, кто связан стремлением  пробудить к жизни  эстонскую
государственность на  конституционных  основах. Те,  кто  связан стремлением
продолжить налаживание нашей общественной жизни с того момента, на каком она
оборвалась в  июне сорокового года. У нас еще нет ничего определенного, даже
мы сами не знаем, станут ли вообще считаться с нами немецкие власти.
     -- Тогда по какому же праву вы арестовываете и убиваете людей?
     И Элиас впился взглядом в Ойдекоппа.
     -- Неподходящие  слова  ты  употребляешь,  Эндель.  Я  тебя  понимаю --
слишком взвинчены нервы. Выслушай спокойно и попытайся меня понять, Я пришел
к  тебе  не  как враг, а как друг,  как  товарищ по  судьбе. Мы товарищи  по
судьбе, Эндель.  Ты должен понять, что,  борясь против русского большевизма,
мы боремся  и за свое личное благополучие. Попросту выполняем свою первичную
обязанность  существовать  как  биологические особи.  Да-да, во  имя  своего
существования мы  должны сейчас  быть  суровыми. Если эстонский народ  хочет
уцелеть и  в будущем, то  сейчас в его  душе  неуместна никакая жалость. Нас
вынуждает к беспощадности неизбежность.
     Никогда  ни  за  что  не забывай, Эндель, что эстонский  народ  --  это
маленький народ. Карликовое государство,  зажатое великими державами. И не в
нашей   власти  тут  что-нибудь  изменить.  Это,  так  сказать,  объективная
неизбежность. Так-то, друг... Что же я хотел сказать тебе? Ах, да! Послушай!
Маленький народ может уцелеть лишь  в том случае,  если он внутренне крепок.
Мой отец  был садовник, и я хорошо знаю, что тот, кто  хочет снимать  осенью
плоды, должен старательно истреблять  сорняк. Во имя будущего  нашего народа
мы  должны  выполоть  всех  бациллоносителей  красной  чумы.  Ибо нет  более
опасного и смертельного врага нашего единства, чем коммунизм.
     Нет,  погоди, инженер. Я,  конечно, военный,  моя профессия --  кровь и
смерть, но и  я испытываю отвращение к тому, чем должен заниматься, однако я
понимаю и  то, что плохо любил бы родину, если бы не сумел ожесточить своего
сердца. Это не любовь, мой дорогой.
     Он вонзился  взглядом в глаза  Элиаса и добавил:  -- Иного  выхода нет.
Коммунистов надо уничтожать, и нельзя щадить тех, кто им сочувствует,
     Рассудок  еше  плохо  подчинялся Элиасу. Настороженность и  напряжение,
вызванные  в нем  появлением Ойдекоппа  и  Аоранда,  спали,  конечно,  но до
непринужденности было еще  далеко. Аоранд приказал вытащить его из  шеренги,
но ведь Элиас не сказал ему ни  слова  благодарности. Разум говорил ему, что
он остался жив только из-за вмешательства Аоранда, но видеть в этом человеке
спасителя   Элиас  все-таки  не  мог.  Пускай  констебль  относится  к  нему
распрекрасно, для Элиаса он по-прежнему остается убийцей. Аоранд спас его не
как человека,  а как бойца, как подобного ему самому убийцу. Освободиться от
этого ощущения Элиас не мог. Оно давило его всем своим гибельным грузом.
     -- Молчишь, Эндель? Молчи! Подумай о моих словах.
     Ойдекопп наполнил рюмки  и уговорил  Элиаса  выпить. Элиас  опрокинул и
новую рюмку до  дна, как  и все предыдущие, в надежде забыть хоть  на минуту
утренний  кошмар. Но алкоголь ничему  не помогал Напротив, перед глазами все
назойливее маячили чахлые сосенки, неглубокий ров, на дне которого виднелись
камни  величиной с  кулак и  крупный  зернистый  песок. В  ушах  по-прежнему
звучали, будто  сквозь туман, команда Аоранда и глухой далекий залп. Плечи и
руки  все  еще  ощущали  прикосновение  соседей  по  шеренге,   и  от  этого
перехватывало горло.
     Он вдруг посмотрел Ойдекоппу в лицо и сказал:
     -- Вы .. убийцы. И я тоже убийца.
     Элиас увидел, как на лбу Ойдекоппа вздулись вены.
     -- Ты не сознаешь, что говоришь.
     Голос у Ойдекоппа был шипящий, он с трудом сдерживался.
     --  Раскрой  же   наконец  глаза!   --  продолжал  Ойдекопп,  сдерживая
озлобление. -- У тебя и понятия нет о реальном положении вещей.  Обезвредили
десятка два красных грабителей, и ты уже выбит из колеи.
     Нет, он  хотел  сказать  другое,  что-то  более унизительное, но  сумел
сдержаться.
     -- Твои бесплодные метания  из  стороны в сторону  --  обычная вещь для
нашей интеллигенции, -- спокойно продолжал Ойдекопп. -- Жалуешься,  стонешь,
обвиняешь себя и своих товарищей  по борьбе. Пялься на меня сколько  хочешь!
Да, мы были и останемся товарищами по борьбе! Думаешь, Аоранд  вытащил  тебя
чуть ля не из могилы  ради  твоих красивых  глаз? А ты  ему даже  спасибо не
сказал, святая душа... Погоди, поговоришь, когда я кончу1 Сейчас все эстонцы
опять оказались на распутье: выбирай, к чьей силе ты примкнешь. Европейская'
немецкая культура,  уважающая великую  индивидуальность,  в тысячу раз ближе
духу  нашего  народа,  чем  азиатская проповедь массового  человека.  Навеки
заруби и то, что наш первобытно-племенной дух не позволит нам спустить тому,
кто покусится на эстонское добро. Плачь или ругайся, но ты был и  останешься
бичом в руке главного своего божества -- народа,  бичом, истребляющим нашего
коренного врага.
     Элиас несколько раз хотел прервать Ойдекоппа, но  тот не давал вставить
ни словечка Элиаса сильно задели гневные слова Ойдекоппа, что Аоранд вытащил
его из могилы не ради красивых глаз. Он и сам знал правду, но услышать ее от
другого  было  куда  убийственнее. Он  с  нетерпением ждал,  когда  Ойдекопп
кончит, чтобы кинуть  ему  в  лицо, что он теперь думает об Ойдекоппе и всей
его банде. Но когда капитан замолчал, Элиас  неожиданно для себя самого тихо
произнес одно-единственное слово:
     -- Фашист!
     Эндель Элиас ждал,  что его опять заберут. Но проходил день за днем,  а
его  никто не  трогал. Он по-прежнему  жил у  госпожи Фельдман.  Теперь  его
кормили даже  обедом, не вспоминая больше  о трудных  временах. В  ответ  на
слова Элиаса,  что вскоре ему  нечем будет расплачиваться, хозяйка  сказала,
что с этим не к спеху. В будущем,  когда жизнь станет чуточку нормальней, он
-наверняка все уладит. К тому же едок он никудышный.
     Господин Крийсталь  снимал  при  виде  него  шляпу  еще  издали.  Элиас
понимал, что, пока пекарь приветствует  его так церемонно,  дела его еще  не
так плохи. Господа вроде Крийсталя чувствуют перемены в  атмосфере нюхом, не
глядя на  барометр.  В пекарне Крийсталя начали усердно выпекать  булочки  и
пирожные:  видимэ,  муки  ему хватало. Откуда она взялась,  купили  ли  ее в
деревне  или выменяли у  военных  снабженцев,  этого не  знала  даже госпожа
Фельдман.
     Иногда  Элиас   раздумывал,  не   благоразумней   ли  переменять  место
жительства. Ведь самооборонцы явятся  к нему мигом, как только  будет решено
свести с ним счеты окончательно. Но Элиас не внимал этим увещеваниям разума.
     Элиас был готов к самому худшему. Он уже привык без конца убегать. Да и
куда  ему  деваться? Назад,  к сестре?  Видеть  каждый день фарисейское лицо
Роланда,  разговаривать  с ним, жить рядом с таким человеком? Одна эта мысль
вызывала у Элиаса отвращение. А  видеть Харьяса  ему хотелось и того меньше.
Наверняка  тот   стал  в   Вали  большой   шишкой   и   поступает,  как  ему
заблагорассудится. Нет, возвращение в Вали невозможно.  У него  не  осталось
ничего общего с Роландом и Харьясом, а также с Ойдекоппом и Аорандом. Почему
Ойдекопп не прислал людей арестовать его, оставалось для Элиаса загадкой.  В
тот вечер они разругались вконец. Слово "фашист" привело Ойдекоппа в ярость.
Жилы  на его висках  стали  чуть-чуть не  толщиной с палец. Сгоряча  он даже
схватился  за  пистолет,  но  все-таки не  вытащил  его  из  кобуры.  Что-то
удерж