ужиться, начнешь выдавать
всех честных рабочих. Ты в десять раз хуже Элиаса.  Он не  притворяется и не
скрывается.
     Я уже не могу остановиться и как следует отхлестываю словами Нийдаса. И
под конец приказываю:
     -- Одевайся,  пойдешь  с нами. Выясним в  штабе батальона, что ты здесь
набрехал, а что правда.
     В жизни не  видел такого перепуганного и  убитого человека. Губы у него
дрожат. Он не может выговорить ни слова.
     -- Ладно,  -- говорю  я, успокоившись,  --  сегодня мы тебя не заберем.
Если  ты  человек, явишься  завтра сам.  А если  шваль, так  катись  ко всем
чертям.
     Я оставляю его в  задней комнате, кричу  парикмахерше, которая зазывает
меня  к  столу, что пусть она лучше  позаботится о своем  нахлебничке, и  мы
уходим.
     У меня такое чувство, будто я освободился  от чего-то  очень грязного и
гнусного. Догадываюсь, что Нийдас не явится  в батальон, но я ничуть об этом
не жалею. После того как я увидел Нийдаса  во всем  его  убогом ничтожестве,
мне становится  ясно,  что  такой,  как  он,  никогда  не  сделал  бы Хельги
счастливой. Должен, однако, признаться, к своему  стыду, что, придя к такому
решению, я испытываю даже удовольствие.
     -- Что это за тип? -- спрашивает на улице мой товарищ.
     Я  отвечаю ему уклончиво. Не хочется  признаваться, что мы имели дело с
человеком, удравшим из батальона.
     Я никому  не  говорю  про  то, что  видел  Нийдаса. Ни  Тумме,  ни даже
Руутхольму. Да и нри встрече с Хельги держу язык за зубами.
     Потом я прихожу  к  мысли,  что  нашей  санитарке следовало бы  увидеть
Нийдаса таким, каким увидел его я. Тогда она  поняла бы, что нечего горевать
о таком подонке.
     Она  все  еще  печальная. Иногда,  правда, уже  улыбается,  и  тогда  я
радуюсь. Но теперь  она уже не такая доверчивая, как прежде. Меня и то стала
немножко побаиваться.
     Иногда мне становится за нее страшно. Ужасно она импульсивная. Хитрости
в ней никакой  -- что  думает, то и  говорит  без всяких  колебаний. Сказала
Мюркмаа прямо в лицо, что тот бессердечный человек. Из-за того, что командир
роты хотел послать в ночной обход человека с температурой.
     --  Вам бы  в детском саду служить, а не в истребительном батальоне, --
бросил Мюркмаа.
     Хельги, не растерявшись, ответила:
     -- А  такому  человеку, как  вы,  я не  доверила  бы  даже конвоировать
пленных.
     Об  этой стычке  между Хельги  и  Мюркмаа  мне рассказал  Коплимяэ.  Не
сомневаюсь в том,  что  оба  могли  и так  разговаривать. Мюркмаа, тот любит
уязвить,  а Хельги не умеет сдерживаться. Если уж она верит кому, так  верит
до  конца,  а  кого  она  не  переносит, так высказывает  свое  презрение  в
открытую,.
     Тумме говорит про нее, что слишком она легко вспыхивает. И  пожалуй, он
прав.
     Вот этот притворщик, этот  Нийдас,  и воспользовался ее характером,  Да
что  говорить  о  Хельги  --он  же обманул  вcex  нас.  Исключая  разве  что
Руутхольма, которому Нийдас не сумел заговорить зубы.
     Хельги сочувствует каждому несчастному. Без конца осматривает мое лицо.
Если я сам  не явлюсь в медпункт, она разыскивает меня в роте. Поняв это,  я
стал  аккуратно являться  по  утрам  к врачу.  Зачем доставлять ей  ненужные
хлопоты?
     С помощью  врача  санитарке удалось добиться того, что в поликлинике на
Тынисмяэ  мне  сделали рентгеновский  снимок  лицевой кости. Конечно,  кость
оказалась целой. И Хельги обрадовалась, а я попробовал отшутиться, но у меня
как-то  неважно  это  вышло.  Хельги даже рассердилась, что я такой тупой  и
бесчувственный.
     Мне приятно бывать с ней. К сожалению, мы встречаемся только  по утрам,
а после  того, как последние синяки исчезают с моего лица, у нас не остается
и  этой возможности.  Хоть опять попадай  в лапы бандитам, чтоб тебя избили!
Неохота же крутиться вокруг медпункта под всякими глупыми предлогами.
     Сам не понимаю, что со мной  происходит. Смотрю  косо на  всех,  с  кем
разговаривает Хельги.  Неужели Нийдас  в самом деле прав  и я ревную  ее  ко
всем?
     Глупость!  Сперва  надо полюбить,  а  уж  потом  ревновать. То,  что  я
испытываю,  это вовсе  не ревность:  просто  я  злюсь  на тех,  кто  не дает
девчонке покоя.
     Вот  год  назад  я  в  самом  деле  влюбился. Слонялся словно ошалелый.
Избранница моя была  замужем. Муж ее работал посменно, и, когда вечерами его
не бывало дома, я бегал за ней по пятам,  словно щенок. Даже  мать заметила,
что со мной что-то происходит, и спросила, в  чем дело. Сестры, услышав это,
захихикали, как полоумные. А потом начали шептаться с матерью, и я  чуть  не
убежал из дома.  Не  знаю,  чем кончилось бы  дело, потому  что  эта женщина
разрешала целорать  себя, жаловалась, что муж  ее  не  понимает,  и  в конце
концов я оказался  в ее объятиях у нее в постели. Она была  красивая, и все,
что меня  интересовало на  свете, это  были ее  ласки. Но,  к счастью  или к
несчастью, они переехали в Кивиыли, где ее муж нашел место получше.
     А к  Хельги я  ничего такого  не испытываю. Просто симпатичная девушка,
которую мне жалко. Я  отношусь  к  ней, как к своим сестрам.  Наверно, из-за
сестер я  так и принял  к сердцу ее  огорчения. Я и  рассказывал eй о  своих
сестрах, и она знает, что они должны эвакуироваться вместе с матерью.
     -- Одному тяжело, -- сказала Хельги.
     -- Я никогда еще не бывал совсем один, -- признался я.
     -- И я раньше не поверила бы, что быть одной иногда ужасно грустно.
     -- Тумме хороший человек, вы же с ним знакомы.
     -- Да, мы живем в одном  доме. Но ему не расскажешь все, что у тебя  на
душе.
     -- Отца с матерью никто не заменит.
     -- У вас две сестры?
     -- Две.
     -- Как их зовут?
     -- Рийна и Эллен.
     -- Сколько им лет?
     -- Пятнадцать и четырнадцать. Рийне скоро будет шестнадцать. С виду она
не младше вас.
     -- А у меня нет ни братьев, ни сестер.
     -- Вы могли бы быть мне сестрой. Мне  даже кажется иногда, будто вы моя
третья сестра.
     Хельги смутилась. Она посмотрела мне прямо в лицо и покраснела.  Я тоже
почувствовал, что мое лицо начинает гореть. С  великим удовольствием взял бы
свои слова обратно.
     Вдруг она весело рассмеялась:
     -- Ладно. Считайте меня своей третьей сестрой.
     -- Брат с сестрой должны разговаривать на "ты".
     -- Должны? А еще чего я должна?
     --  Младшая  сестра  должна  слушаться  старшего  брата. Родные  сестры
слушаются меня.
     -- А вы строгий брат?
     -- Как раз такой строгий, каким должен быть старший брат, если в  семье
нет отца.
     -- У меня есть отец.
     -- Но я ведь вам не родной брат.
     --  Слишком строгим  братом вы  и не  можете быть.  Я так  и  не понял,
условились ли мы считать друг
     друга братом и сестрой или  нет. Но  если кто-нибудь еще раз огорчит ее
вроде Нийдаса, то  убереги  бог  этого  прохвоста.  Тумме  тоже  заботится о
Хельги. И тоже вроде меня следит недобрым взглядом за теми ребятами, которые
болтают с Хельги. Даже и меня он, кажется, считает ухажером. А то  зачем ему
было  говорить мне, что Хельги по-детски  откровенна, что ей чертовски легко
причинить  боль.  Намек  Тумме задевает  меня. Подозревать  меня,  человека,
который хочет Хельги только хорошего! Я хочу быть ей добрым братом, и больше
ничего. Я  чуть не начал  убеждать  Тумме, что меня ему опасаться нечего. Уж
кто-кто  ее обидит, но только не я. Но я  вовремя спохватываюсь.  Таавет  не
понял бы меня. Да и какое впечатление произвел бы на вас человек, который ни
с того  ни с  сего  начинает вам доказывать,  что  не  собирается  причинять
никакого зла ни вашей дочери, ни дочери ваших добрых друзей. Вы сочли бы его
или  хитрецом,  или дурнем, а  в глазах  Таавета Тумме  мне не  хотелось  бы
выглядеть ни тем, ни другим.
     Вечером  проходит  слух,  что  скоро  нам  предстоит  настоящее  боевое
задание. Наверно, нас пошлют на фронт.
     Мы мчимся по городу.
     Мне кажется, что на улицах Таллина  гораздо меньше  людей  и машин, чем
раньше. Большинство рабочих и служащих копают окопы и противотанковые рвы на
окраинах. В центре людей побольше,  но  и  здесь не увидишь прежней  толчеи.
Поглядев  с Тынисмяэ  на  Пяр-нуское  шоссе, я не увидел ни одной машины, ни
одной пролетки, даже трамваи  не гремели. Только  по тротуару  торопливо шли
прохожие.
     Как  бы  мне хотелось,  чтобы на улицах  было полно  машин и пешеходов!
Чтобы  все  оставалось таким  же,  как месяц назад. Чтобы  война  так  и  не
наложила печать на мой родной город.
     Мы торопимся. Нам  надо  догнать  два взвода из своей роты, которые час
назад уехали  с  Мустамяэ на автобусах  по направлению к Пярну. Мы,  то есть
Коп-лимяэ и я, отстали. Мы должны были бы лихо мчаться на мотоцикле, впереди
всех, но вряд ли мы вообще их догоним раньше чем через  час-полтора. Отстали
мы из-за глупой случайности.
     За час до выезда командир роты Мюркмаа послал меня с какими-то бумагами
в штаб  батальона,  приказав вернуться вовремя. Зная Коплимяэ  и его  умение
ездить,  я не сомневался,  что  мы уложимся в назначенный срок. От Мустамяэ,
где теперь занимает оборону наша рота, до города нет и десяти километров.  А
если дать Коплимяэ волю, он будет нестись как угорелый.
     Однако все обернулось иначе.
     Мы  думали,  что  выбрали самую верную дорогу.  С Мустамяэ мы поднялись
возле рыночного здания в Нымме  на Пярнуское шоссе и потом, дав полный  газ,
помчались через Рахумяэ, по  виражам Ярве и  Халлива-на  в город,  где сразу
после  железнодорожного переезда свернули  на  улицу Койду.  Быть может,  по
низу, по Ка-дакаскому и Палдисскому шоссе, ехать было  бы прямее, и днем  мы
наверняка  поехали  бы  этим  путем, но ночью, в темноте,  нам не захотелось
добираться до порядочных мостовых по всем этим ухабам.
     На  улице  Койду  нас   остановил   флотский  патруль.   Едва  мотоцикл
затормозил, как один из  матросов подскочил  к Коплимяэ  и содрал с его плеч
погоны.  Точно так  же, не говоря ни  слова, с нас  обоих сорвали карабины и
лишь после этого спросили, кто мы такие.
     Опять вся беда  была в том,  что  я  не  умею говорить по-русски,  да и
Коплимяэ по этой части не намного меня умнее. Что поделаешь? Когда мы ходили
в школу, русскому не учили. Но мы все-таки поняли, что они спрашивали у нас,
и я вызывающе ответил им: "Истребительный батальон". Честное слово, с каждой
секундой я начинал все больше выходить из себя.  За  кого они нас принимают!
Но  тут мне вспомнился Сергей Архипович, и я призвал себя  к порядку. У меня
даже возникло какое-то теплое чувство к этим не в меру бдительным  матросам,
и я дружелюбно им улыбнулся.
     -- Пароль?
     -- Русалка.
     -- Документы?
     Коплимяэ,  который  без конца  носится  на  своем  мотоцикле, предъявил
удостоверение,  в  котором  было написано  черным  по  белому,  по-русски  и
по-эстонски,   что   мотоцикл  номер  такой-то  принадлежит  истребительному
батальону и что водителем его является боец Коплимяэ  Ильмар  Карлович. А  я
протянул свой комсомольский билет.
     Матросы осветили  фонариками наши бумаги, переговорили  о  чем-то между
собой, после чего  один  из них сел  за  спину  Коплимяэ, а другой ко мне на
колени в коляску. Махнув рукой вперед, они скомандовали:
     -- Давай!
     Коплимяэ завел мотор, и мы поехали.
     Третий матрос, у которого осталось  наше оружие,  пошел следом  за нами
пешком.
     Черт  подери, наивные  они были ребята! Если  бы  мы в самом деле  были
бандитами, за которых они нас  приняли из-за погон Коплимяэ,  то им пришлось
бы плохо. Плевое  усилие, и  сидящий у меня на коленях матрос оказался бы на
булыжниках, а уж вдвоем мы управились бы и с другим. И наверняка бы удрали.
     Вскоре  нам  скомандовали  "стоп",  и мы  прекрасно поняли эту команду.
Коплимяэ моментально затормозил.
     Сидевший на мне матрос выскочил, подбежал к светло-зеленому дому, сунул
пальцы  в  рот  и  свистнул. На  свист  открылось  окно на втором  этаже, из
которого  высунулся человек в  форме  моряка. Человек этот мигом  спустился.
Взгляд мой  еще  раз скользнул  по открытому  окну,  и все стало ясно: из-за
гардины за нами следила светловолосая девушка.
     Старшина  --  вызванный сверху моряк  носил  нашивки  старшины -- снова
проверил  наши документы, спросил пароль  и с  подозрением взглянул на плечи
Коплимяэ, на которых еще видны были следы погон.
     Я и ему улыбнулся дружески И сказал "истребительный батальон", но  лицо
его  при этом не изменилось. И тут я сделал ошибку,  решив немножко  поддеть
этих  не в меру бдительных парней (они  ведь  были немногим старше  нас!). Я
двинул  Коплимяэ локтем в  бок, кивнул  головой в сторону  открытого  окна и
пошутил про матросов: проворные, дескать, ребята.
     Поведение мое явно обозлило старшину,  потому  что он официальным тоном
приказал  матросу  отвести  нас в комендатуру.  Уж я-то понял, что  означает
слово "комендатура", он повторил несколько раз.
     В комендатуре все разрешилось мигом. Наши бумаги и объяснения (мы оба с
Коплимяэ, как могли,  лепетали по-русски) вызвали доверие у дежурного, у нас
попросили извинения и сказали, что мы можем ехать куда хотим.
     Но на получение обратно оружия  тоже  ушел  добрый час.  Никак не могли
найти Петьку, у  которого  остались  наши карабины.  Конвоиры снова свистели
возле того же дома, но на этот раз окно оставалось закрытым.
     Нам пришлось опять  помчаться в комендатуру, куда наконец явился Петька
с нашими карабинами.
     Так что в штаб  батальона мы добрались только без четверти семь. Там  у
нас  тоже ушло больше  времени, чем  мы  надеялись. Сначала  я  не мог найти
начальника штаба.
     Коплимяэ,   без  конца  подгонявший  меня,  посоветовал  вручить  прямо
дежурному тот рапорт  или донесение, которое нам дал Мюркмаа, но я  напомнил
ему, что нам приказали передать бумаги лично начальнику штаба.
     Мне  повезло. Как раз когда я уладил все  дела с начальником штаба, мне
встретилась Хельги.
     -- Здравствуй! -- сказал я ей радостно. "
     -- Здравствуй!
     Она улыбнулась, и на душе у меня стало чертовски хорошо.
     Мы  разговаривали  минут  пять или  даже  немножко  дольше.  Коплимяэ и
подмигиваниями и  жестами торопил меня,  но я делал вид, что не понимаю  его
знаков. Лишь после того, как  Хельги сообщила, что она должна дать лекарство
одному больному с высокой температурой, я решился уйти.
     -- Ваша рота сегодня выезжает? -- спросила напоследок Хельги.
     -- Уже выехала. Мы с Коплимяэ должны их догнать.
     -- Счастливого пути!
     -- Спасибо! До свидания!
     -- Будь осторожен, братец! -- крикнула она мне вслед.
     Господи, до чего же чудесная девушка!
     Так что в глубине души теперь я благодарен был матросам. Если бы они не
задержали нас, я бы не повидал Хельги.
     Ильмару, который с  упреком посмотрел на часы,  я весело сказал, что он
должен  винить не  меня,  а  себя.  Нечего  было  напяливать  френч с такими
подозрительными  погонами.  Откуда  он  вообще  выудил  такую  старорежимную
рухлядь.  Пока  я   все  это  болтал,  Коплимяэ  смотрел  на  меня,  как  на
законченного идиота.
     Но теперь нам надо было жать вовсю.
     Коплимяэ все время  прибавляет скорость. Не  стоило  бы  нестись так по
городу, но мы должны догнать роту.
     И чем раньше,  тем лучше. Потому что Мюркмаа не признает так называемых
объективных причин. Отлично себе представляю,  что  он скажет: "Не  пускайте
мне  пыль  в глаза.  Когда люди  знают пароль,  их любой патруль  пропустит.
Послать  бы вас на "губу", но, к вашему счастью, истребительный батальон  --
это не регулярная армия. Ну, спорить нечего! Все!"
     Моя мама уже взяла на фабрике  расчет, и они каждый день могут выехать.
Неизвестно, застану ли я мать и сестер, вернувшись после  операции  назад. С
отправкой эвакуационных эшелонов произошла какая-то непредвиденная задержка:
то ли дорогу разбомбили, то ли еще что случилось, иначе бы  они уже, миновав
Нар-" ву, катили бы к Волге.
     На железнодорожном переезде мотоцикл сильно подбрасывает.
     Коплимяэ ругается:
     -- Не переезд, а какой-то свиной выгон.
     Мне  почему-то кажется, что Ильмар ругается просто для порядка. Или для
самооправдания -- ведь  он должен  был сбавить скорость  перед переездом.  А
может,  просто хочет дать понять, сколько драгоценного времени я потратил на
болтовню с Хельги.
     Проезжаем мимо окруженной деревьями больницы, --  в ней еще до  сих пор
можно  встретить  сестер-монашек  в черных  балахонах,  --  мимо  мыльной  и
спичечной фабрик. Коплимяэ гонит еще сильнее.
     Я смотрю на него сбоку.
     Он  сосредоточенно  всматривается вперед.  Крепкие пальцы цепко сжимают
руль. Руки у Коплимяэ тонкие  этот парень может показаться с первого взгляда
слабым и хрупким.  Но я-то знаю,  что это  не  так. В его  жилистых мускулах
силы, пожалуй, побольше, чем в мышцах какой-нибудь жирной туши.
     Не знаю, почувствовал ли он мой взгляд или нет, но  только  он повернул
ко мне  голову  и улыбнулся.  Простил, значит. Я улыбаюсь  ему в ответ.  Мне
хочется сказать хоть что-нибудь, и я говорю:
     -- Сегодня будет хорошая погода.
     Приходится кричать, чтобы перекрыть рев мотора,
     -- Жаркое лето! -- орет он в ответ.
     На Мустамяэ  мы больше  не заезжаем,  нет смысла: наши автобусы  уже на
полпути к  Пярну. Слава богу, что нам  по крайней мере известно  направление
маршрута. А то, глядишь, наши ребята уже встретили бы грудью врага, а мы все
еще петляли бы, как идиоты, по городу.
     Здорово  приятно  было услышать,  что  в  Мярьямаа  отбили  наступление
немцев. Кое-кто  говорит,  что их уже  отогнали  до самого  Пярну,  а другие
уверяют, будто наши войска даже  отбили  Пярну обратно. Не очень-то  я в это
верю.  Да и  Руутхольм относится к этому  известию скептически.  Но что  под
Мярьямаа немцам крепко дали по зубам, это точно.
     Возле школы в Рахумяэ Ильмар поворачивается ко мне:
     -- Я  бы задержался в Кивимяэ минут на пять, потом в  дороге наверстали
бы.
     -- Хочешь заскочить домой?
     -- Я живу в Сикупилли.
     -- Иначе никак нельзя?
     -- Можно,  --  сознается Коплимяэ. Он  чертовски  честный. -- Но все же
было бы неплохо задержаться в Кивимяэ.
     Я,  конечно, соглашаюсь. Хорош бы я был, если  бы  начал спорить.  Ведь
сам-то я разговаривал с Хельги.
     После Хийу  Коплимяэ сворачивает с бульвара  Свободы  направо,  мчится,
вздымая  густые облака  пыли, по немощеным песчаным улицам  и возле какой-то
калитки затормаживает. Кинув на меня виноватый взгляд, он пускается бегом во
двор.
     Я закуриваю.
     Сквозь высокий коричневый  штакетник виднеется  за соснами  двухэтажный
дом. Пожалуй, слишком большой для обычного жилого дома, да и окна в нем выше
н шире обычных. Рядом с домом стоит пять-шесть шезлонгов. "Что же это за дом
и почему моему другу было так необходимо заскочить сюда?" -- ломаю я голову.
     Ильмар  сдерживет слово. Не  успеваю я докурить  и папиросы, как он уже
появляется между сосен. Включает мотор, вскакивает в седло, и  мы уже мчимся
дальше, оставляя за собой пышный шлейф пыли.
     Перемахнув через речной мост в Пяаскюла, Коплимяэ кричит мне:
     -- Во время войны хуже всего больным.
     Тут  я понимаю, что мы заезжали в больницу. Нет, наверно, в  санаторий:
где-то не то в  Кивимяэ,  не то в  Пяаскюла, вспоминаю  я,  должна вроде  бы
находиться какая-то лечебница для легочных больных.
     -- Кто у тебя там? -- кричу я ему.
     Дурацкий, конечно, вопрос.  Коплимяэ  отвечает не  сразу.  Потом что-то
говорит, но ветер относит слова в сторону.
     Чтобы оправдать свою бестактность, ору ему прямо в ухо:
     -- Сказал бы мне, так я бы тебя не торопил.
     -- Пообещал  своей сестренке опять заглянуть к  ней на обратной дороге.
Может, тогда будет больше времени потолковать.
     Скорость все  время нарастает.  В  ушах  свистит  ветер. Сбоку мелькают
одинокие  дома,  рощицы,  верстовые  столбы.  М