плановые  обязательства выполняем,
из  Таллина и Москвы получаем  премии и красные  знамена, кто  хоть  немного
работает,  тому  либо  орден  на грудь,  либо грамоту дадут.  Даже мне "Знак
Почета"  повесили... Так все  ничего, только  вот председатель  склоняется к
культу собственной  личности: когда в контору ни заходишь, шапку  должен под
мышкой держать. Вот я  и говорю,  что мыза. Объясни, дорогой парторг, -- для
меня  ты останешься парторгом, -- не в обиду будь  сказано,  почему  люди на
высоких постах начинают считать себя непогрешимыми?  У того  же председателя
нашего вокруг десяток подручных, которые поют ему осанну. Работу делают все,
а почетный венок надевают на голову одному. Куда же мы так придем?
     -- Эту беду можно исправить, -- сказал Андреас.
     -- Парторг у нас мягкий, -- вздохнул старик.
     -- Тогда самим надо покрепче быть, -- посоветовал Андреас.
     --  У меня к  тебе  еще и  другой  вопрос. --  На лице Николая Курвитса
появилась  усмешка. --  Вот в чем  дело. Раньше колхоз портил людей тем, что
платил  им  за  работу  гроши,  теперь деньги  губят людей. Ты  говорил, что
пьянство порок капитализма, а сейчас лакают еще больше, чем при Пятсе.
     "Царского имени колхозник" лукаво глянул на Анд* реаса.
     -- С экономикой легче справиться, чем с человеком, -- отозвался  бывший
парторг волости.
     -- Это ты верно сказал, Железноголовый, -- согласился старик. -- Сам-то
хоть  знаешь, что так тебя величали? Больше  честью было, чем бранью. Тебя и
теперь еще у нас  помнят. После того как  волости отменили, надо  было к нам
идти в председатели. Знаю,  что на тебя жаловались, но  председателем мы  бы
все  равно  избрали, если бы только сам согласился. Разве Яска  Пыллумяэ  не
говорил с тобой?
     -- Говорил. Я не мог остаться. И мне нужен был диплом, послали учиться.
Жена  тоже только в  Таллин  требовала, в деревню ехать не хотела.  Да  и не
лучше  других тогдашних я был  бы у  вас  председатель. Это я  знаю. Не  раз
посылали  в те годы в разные  районы и  колхозы уполномоченным. Говорили: ты
был  парторгом  волости,  знаешь крестьян, поезжай, наведи  порядок.  Чуда я
нигде не сотворил. В большинстве скоро надоедал местным властям.
     -- Да, этот  недостаток у тебя  есть, с подчиненными ты обходишься, а с
начальством дела вести не умеешь. Конечно, чудо тогда сотворяли  не  многие,
больше   коммерсанты   ловкие,   которые,   вместо  того   чтобы  заниматься
земледелием, стали выращивать серебристых лис или крахмальный завод пускали.
У нас дела пошли на поправку только  тогда, когда передали колхозам тракторы
и комбайны. Чем ты сейчас ведаешь?
     -- После вас два года  учился, потом работал в политотделе  на железной
дороге, а когда политотделы ликвидировали, направили в райком партии, оттуда
послали  на автобазу -- заведовать  отделом кадров  и  быть парторгом. Затем
опять  райком, дальше горком, а сейчас работаю печником.  Голова  подвела, у
тебя с ногами беда, а у меня с головой.
     -- В партии-то все еще состоишь? -- испуганно спросил Курвитс.
     Андреас рассмеялся -- широко и заразительно.
     -- Сострю,  состою. Голова  действительно извела  меня. Раскалывалась с
утра до  вечера и с  вечера до утра. Подозревали рак:  к  счастью, видимо, у
страха глаза оказались велики. Объявили инвалидом, предложили вторую группу,
я попробовал другую работу. Вроде бы помогло.
     -- Так что за отцовское ремесло взялся, -- сказал Курвитс.
     --  Отец  был  настоящим  мастером,  мне  до него далеко, --  признался
Андреас.
     -- Жизнь, выходит, выкидывала с тобой всякие коленца, и узлы вязала, --
как бы в подтверждение своих слов кивнул Николай Курвитс.
     -- Было у меня по-всякому, хорошего больше, чем плохого. Я не жалуюсь.
     Старик стал растирать голень рукой.
     -- А когда ты ныл  и охал? Больно уж требователен к  себе, если делаешь
что, так уж от сердца, взваливаешь на себя ношу нескольких людей. Знаешь, --
неожиданно, кхекая,  рассмеялся Курвитс, -- Теодор-то, руйкве-реский пастор,
пропил свой приход. Это  твоя заслуга, Железноголовый. Да не пяль  ты глаза.
Ты подорвал его авторитет. После того как связал Мызаского Сасся пасторскими
помочами, песенка Теодора спета была.  Авторитет  -- тютю. Не должен  был он
давать тебе  помочи.  В глазах  людей  после этого  он выглядел обыкновенным
робким человеком, которого всякое слово  покрепче  пугает. Ведет проповедь с
кафедры, а люди внизу  смеются. Пить стал.  Приходил  ребенка  крестить  или
овечку  божью  провожать  в  стадо  господне -- за версту водкой несло. Души
набожные  возмущались.  Приходить-то  следует с  ясной головой,  трезвым,  а
уходить  --  хоть  на  карачках уползай.  Те,  кто устраивает  крестины  или
поминки,   обязательно  поднесут.  Ради  приличия  слуга   господень  обязан
противиться, а он  сам просил и не стыдился  с горлышка  булькать. Последние
два года читал  проповеди в  Пустой церкви, потом пропил церковные деньги, а
когда третий  год  налог не внес,  приход ликвидировали. И жена  тягу  дала.
Говорят,  живет сейчас  Теодор  на  харчах  у  какой-то вязальщицы  кофт  из
комбината "Уку", мужелюбивая  дамочка, по  слухам,  жаловалась: мол, поет ее
Теодор и впрямь чудесно, а  вот в  другом чем толку никакого. Петуха-то ведь
ради одного кукаре-' канья не держат... Послушай, чтобы не забыть, Мы-заский
Сассь вернулся.
     -- Мызаский Сассь? Поджигатель и убийца? А ты не путаешь чего-нибудь?
     -- Вернулся. Наша власть милостивая.
     --  Слишком милостивая, -- резко  сказал  Андреас-- У него  же  руки  в
крови. По меньшей мере пять-шесть человек на совести.
     -- Значит, доказать не смогли, сумел выкарабкаться. Ни ты, ни  я своими
глазами  ничего не  видели, -- сказал Курвитс. --  Привез  из России молодку
себе, бабенку  румяную,  через год вернулась она в  свои края:  не иначе как
прослышала кое-что. Разумная была, говорят, женщина, уже по-нашему лопотала,
за скотиной  ходила.  Сассь  не  в  Руйквере поселился,  боялся.  Работал  в
Кязикуре по  мелиоративной части, Кязикуре от нас сорок верст на север. Если
бы  не  увидел  его  собственными  глазами,  посчитал  бы  разговоры  пустой
болтовней.
     Нервы у этого  волка,  правда, сдали. По  ночам, говорят, ему чудилось,
как огонь трещит и как дети кричат. Он ведь не щадил ни женщин, ни детей.
     -- Я должен был его своими руками... -- вырвалось у Андреаса.
     -- Благодари  небо, Железноголовый, что нет на твоей душе чужой  крови,
-- успокаивал его  Курвитс. -- Спасибо скажи. Мызаский Сассь сам себя судил,
стрельнул в рот картечью.
     Андреас  чувствовал,  что кто-то  следит за  ними,  глянул  в  сторону.
Тынупярт не отвел глаз. "Пусть таращится", -- решил Андреас.
     -- Еще говорят, что и латыш вышел под чистую, и он подпал под амнистию.
Вернулся в Латвию, живет в Даугавпилсе.
     -- А новостей повеселее у тебя нет?
     -- Есть.  В нашу реку выпустили мальков форели. -- Форель  там не будет
жить, форели холодная
     нужна вода, как родник чистая, -- сказал Андревс. -- А в Руйквере речка
мутится, дожди намывают туда землю. Вдобавок еще из болота ржа сочится.
     -- У почтарши Эды теперь трое  детей, -- сказал Кур-витс, уставившись в
потолок. -- Мужа порядочного, домоседливого заимела.
     Андреас рассмеялся:
     -- Ну и пес же ты старый! А в партию-то хоть вступил?
     --  Я бы  вступил, да  ты  уехал, а другие парторги  меня  не жаловали.
Сознания у меня недостаточно.
     --'Я напишу парторгу вашему.
     --  Не  пиши.  Заварят старое  дело.  Я  однажды  ездил рыбу ловить  на
тракторе,  -- объяснил  "царского имени колхозник",  и  по тону  его Андреас
понял, что это была очередная проделка Курвитса. -- После ледохода щучий жор
начался. У меня ноги в коленях вовсе уже не гнулись. Но душе  покоя не было.
А тут "Беларусь" во  дворе, тогда я уже на тракторе не работал. Сводный брат
Мызаского Сасся, тихий такой  мужичонка, и мухи  не  обидит, поднабрался как
следует, проезжал мимо нас,  а  трактор у него  так и  вихлял  из  стороны в
сторону, ну, думаю, на шоссе, чего доброго, наедет на кого-нибудь. Остановил
я его, сманил мужичка рябиновкой с  трактора и спать уложил. Утром черт меня
дернул. Сводный брат Сасся еще храпел, я и решил, что раньше десяти глаз  он
не  продерет, забрался на  трактор --  и прямым  ходом  к  реке.  Но трактор
понадобился,  тракториста нашли у нас, и меня  отыскали  по следам. Уже  два
щуренка  было  в  садке,  да и  они не  спасли. В  конторе сказали,  что это
кулацкий  заговор, я брат серого барона, тракторист -- сводный  брат главаря
лесных братьев, дело,  что называется, было  заведено. Тогда мне стало ясно,
что за водкой на тракторе гонять можно, катай себе сколько влезет, но к реке
-- это уже саботаж. Так что, будь добр, не пиши.
     -- А что сказала Мариета?
     -- Что дураку и в церкви на орехи достается. Старуха у меня милосердной
души человек. А твоя семья как?
     -- С женой я развелся, -- Андреас ничего не таил,
     -- Тогда мне повезло больше  твоего, --  покачал головой старик. -- Как
выздоровеешь,  приезжай, поглядишь на нас.  Порыбачим. Уж не  обезножею я. А
если и обезножею, то колхоз должен "виллис" дать, на "Волге" к рыбным местам
не подъедешь. Разве они посмеют отказать? Я же учредитель  колхоза, железный
фонд и оплот его, портрет мой висит на стене в главном здании, "Знак Почета"
на  груди и  все  прочее. Если  раньше не  выберешься, приезжай через четыре
года, в семьдесят втором будет юбилей, колхозу "Кунгла" ровно  двадцать пять
лет  исполнится.  Видишь,  имя, которое  ты ему дал, до  сих пор живет, хотя
"Кунгла"  было только одним из шести  хозяйств, которые теперь объединились.
"Сталины"  переименовали,  и  нам  в  свое время  предлагали  "Сталина",  ты
отстаивал "Кунглу". Не влетело тебе за "Сталина"?
     -- Да нет. Против "Сталина"  у меня ничего не  было, только колхоз  для
такого имени слишком немощным был. В  сорок девятом году Сталин  являлся для
меня богом.
     --  Недоброжелатели  твои  в анонимках тебе в вину ставили и то, что ты
против имени этого возражал.
     Андреас заметил,  что  Тынупярт по-прежнему наблюдает  за  ними.  В  их
сторону   он  больше  не   смотрел,  глаза  его  уставились  в  потолок,  но
чувствовалось, что слушал он внимательно. Андреаса это не трогало. К Эдуарду
он уже привык. Временами, правда, в душе подымалось что-то, но, к счастью, у
старых дрожжей больше не было прежней закваски, чтобы неожиданно чему-нибудь
прорваться.
     -- Времена анонимок кончились, -- заметил Андреас.
     -- Не скажи. Может, столько не значат, как  в свое время, но пишут  все
равно  по-прежнему.  Даже  я  высиживаю  жалобу.  Прямо  министру  сельского
хозяйства, под своим  именем  -- и никаких. На председателя. Чтоб не  считал
меня батраком. Я хочу быть хозяином, полноправным хозяином.
     -- Если душа  не  дает покоя, сходи  сам на прием к министру,  вроде бы
честнее будет, -- подсказал Андреас.
     -- Честнее, конечно. Приколю орден -- и пошел.
     -- А с председателем ты поговорил как мужчина с мужчиной?
     -- Он не принимает меня.
     -- Тогда выступи на общем собрании.
     -- Думаешь мне, увечному старику,  легко чесать язык на общем собрании?
Что хуже  всего -- теряюсь  я  там, уже  пробовал. Между собой болтаю  сверх
всякой меры, на собрании язык в узел вяжется.
     -- Начни все-таки со своего колхоза.
     --  Ты  серьезно?  Оно,  конечно,  будет  честнее.  Сперва  побываю   в
сумасшедшем доме, потом видно будет.
     -- Посылают на исследование в психоневрологическую больницу?
     -- Говори так, как  в народе говорят.  Если Сээвальд, то Сээвальд.  Ты,
наверно,  не знаешь, что вначале я  лежал  в этой палате.  Отсюда перевели в
хирургию: мол,  ревматизма нет, сердце  здоровое, можно резать. Хирурги  уже
ножи  точили,  но  потом  махнули  рукой и  теперь  хотят  сплавить  меня  в
сумасшедший  дом.  Я  даже  пикнуть  не  смею своей старухе о Сээвальде,  --
засмеялся  старческим   смехом  Николай   Курвитс.  --  Не  то  возьмет  под
опекунство. И председателю ни гугу -- прикушу язык, нельзя давать ему в руки
козырь.   И   старухе,    и   председателю   вместо   Сээвальда   скажу   --
невропатологическая  или нейрохирургическая клиника. Если  оперировать,  то,
конечно, будет нейрохирургическая, я узнавал. Сомневаются, что у меня вообще
воспаление  суставов, --  все  вдруг заговорили о  нервах. Не  о тех нервах,
которые  человека  с ума сводят, а о  других,  от которых двигаются и руки и
ноги. А может,  у меня сразу два воспаления -- и суставов,  и  нервов.  Поди
знай, Поживем -- увидим.
     Николай Курвитс  с трудом встал  и, опираясь о спинки коек, полувыволок
себя из палаты.  Радовался, что все-таки встретил Железноголового.  Конечно,
больница  не самое лучшее место для встречи. Совсем другое дело, если бы они
повстречались на певческом  празднике, туда Николай  Курвитс всегда ходил со
своей старухой,  которая на  предпоследнем певческом  празднике  пела еще  в
смешанном хоре.  Вот там, или у речки,  или в  пивной. А  встретились они  в
лазарете. По словам Эллы, даже доктора удивлялись, что Железноголовый вообще
жив остался. Мужик он крепкий,  а  таких крепких как раз и валит  разом.  Но
жить  он не умел,  постоять, за себя  -- самым страшным грехом  считал. То в
деревню,  то  на железную дорогу,  то на автобазу,  теперь На строительстве.
Куда  ни  пошлют,  идет безропотно, и всюду умеет как бы поддать людям жару.
Или места не нашел он своего правильного?  Есть же  такие, кто  все ищет  да
ищет, пока волосы не поседеют, пока горб не наживут и силенки не выдохнутся.
Теперь, конечно, должен занятие полегче найти,  где на  нервах  не  играют и
работа не мочалит.  Если бы еще  дома вздохнуть можно было. Мужик прочнее на
ногах стоит, если дома понимающая  супружница. А Железноголовый подкрепления
душе у своей жены не находил. Не будь  у него, "царского имени  колхозника",
такой верной и преданной Мариеты, давно бы черви уже съели его. Или завшивел
бы  вконец,  или  кто  знает,  в  какой  богадельне  пребывал  бы  под чужим
приглядом. Нет,  Железноголовый  не  поддастся,  головы не  повесит.  Такого
человека домашнее горе не сломит, лишь бы полегче жилось ему.
     В эту ночь  сон у Андреаса Яллака был опять беспокойный.  Он  несколько
раз просыпался, к счастью, засыпал снова.  Тынупярт вроде бы совсем не спал.
Всю ночь лежал, уставившись в потолок. По крайней мере, Андре-асу показалось
так. Утром Тынупярт жаловался  на  плохой сон. Когда все время находишься  в
помещении и лежишь, то какой там сон. Даже снотворное не помогает.
     Лембит Тынупярт полностью походил на  отца. В молодости Эдуард выглядел
точно  так же.  Может,  был чуть плечистее  и пониже, конечно, думал Андреас
Яллак.  Эдуард тогда рос быстрее  его, Андреаса. В пятнадцать лет Этс сходил
уже  за взрослого  мужчину, в школьные годы  он завидовал росту  Этса.  Но в
шестнадцать и  сам  начал  вытягиваться, а  спустя два года  они  Снова были
одного  роста, обоим до метра восьмидесяти не хватало  одного  сантиметра. У
сына Тынупярта  рост явно за  метр восемьдесят.  В  этом отношении Тынупярты
подтверждают  истину, что в двадцатом  веке сыновья вымахивают выше отцов. И
Этс был выше своего отца. У них же, у Яллаков, это общепризнанное правило не
действует, он, Андреас, правда, был выше отца, но сын  Андрес ростом выдался
ниже.  И по обличию Андрес  походил на мать, Лем*бит же Тынупярт  внешне  --
копия  своего отца. Такой же холодный взгляд, даже цвет глаз,  темный, почти
коричневый вокруг  зрачков,  а  затем светлевший  и  обретавший  зеленоватый
оттенок,  и  тот  совпадал.  Смуглое  лицо,  чуть  с  горбинкой нос, крутой,
выдававшийся  вперед  подбородок,  прядка  волос  уголком  на  лбу,  широкий
тонкогубый рот. Большие руки, а также ноги, башмаки, как и у отца, наверное,
сорок  пятого размера. Этсу еще в последнем классе  начальной школы покупали
обувь со взрослых полок. Он гордился этим. Ни у кого из ребят с  их улицы не
было таких  ножниц, как у  Этса  Тынупярта, у сына почтового служащего, отец
которого  в  середине двадцатых годов  сумел  встать  на  ноги,  купил,  как
говорили в свое время люди постарше, за сущий пустяк себе дом, "Он мне будто
с неба свалился", --  похвалялся старый  Тынупярт. По  слухам,  он назанимал
денег  у  всей  родни, сам  и половину цены не смог  бы оплатить, хоть и был
бережливый  человек, и с царской  поры всегда на  постоянной службе. Прежний
хозяин дома,  перебравшийся еще  до первой мировой войны из деревни в город,
владелец дровяного  склада, внезапно  умер  от воспаления легких; потерявшая
голову вдова  собралась к уехавшим в Бразилию детям. Продажа дома свершалась
впопыхах.  Так и  сошелся со счастьем старый Тынупярт, он первым пронюхал  о
том, что вдова собирается  уезжать. Они  дружили  семьями. Бабы сплетничали,
что,  мол,  неспроста вдовушка  предпочла Тынупярта,  у  мужа  ее глаза были
всегда залиты вином. И был он грубый и  неопрятный. Тынупярт же всегда ходил
в  отглаженных брюках,  при  галстуке или в мундире, нежно и прочувствованно
пел, когда собирались  на дни рождения. Супруга владельца  дровяного  склада
открыто сетовала, что  почему ее  Леопольд не такой вежливый и образованный,
как Тынупярт,  уж явно между ней и Тынупяртом что-то  было. Окажись Тынупярт
вдовцом,  она бы не  уехала в  Бразилию,  но супруга Тынупярта была в полном
здравии  и глаз с муженька своего не  спускала. Тынупярт овдовел после того,
как  жена  владельца дровяного  склада  уже  несколько лет прожила  в  Южной
Америке, ходил  даже слух,  что,  не  будь войны,  она вернулась бы обратно,
только  это  могло быть и  чистой сплетней  посадских  кумушек,  потому  что
Тынупярт к тому времени снова  был неимущим  человеком.  Так  же как вдруг и
неожиданно стал домовладельцем, так же  внезапно и лишился своего положения.
Во время  всеобщего  кризиса, когда  всем было  туго, он остался  без  дома.
Оказалось,  что не успел  расплатиться со всеми. Кредиторы потребовали свое,
опротестовали векселя, и дом пошел с молотка. Что  же до ног Этса, то он был
твердо убежден, что станет самым известным в Юхкентале человеком, потому что
по рогам и бык.  Большие ноги  были и у  сестры Этса Каарин,  --  во  всяком
случае,  так  уверяли соученицы  ее,  хотя  Андреасу  ноги Каарин  вовсе  не
казались  большими.  На его взгляд,  у  нее были  красивые ноги,  по  правде
сказать, он особо и не приглядывался к ним. Если бы у него спросили о глазах
Каарин, он не раздумывая сказал бы, что таких красивых и глубоких  глаз  нет
ни  у  одной другой  девушки.  У  Каарин  были большие темные  глаза, сплошь
коричневые, а не только вокруг зрачков, как у Этса. Он, Андреас, восторгался
глазами Каарин,  ее длинными, толстыми  косами, позднее любовался  ее пышной
темноволосой мальчишеской прической,  улыбкой и  пушком  на верхней  губе. У
Каарин была самая тонкая в классе талия, о чем соученицы ее не заговаривали.
Чем старше,  тем краше становилась сестра  Этса.  В  глазах Андреаса  Каарин
затмевала всех других девушек, и в Юхкентале, и в школе.
     Внук Кулдар ни  в отца, ни в деда не вышел, для Тынупяртов  он выглядел
слишком бледным  --  смуглолицего  Этса в  школе  дразнили цыганом.  Большие
голубые с длинными ресницами глаза внука были  бы к лицу и  девочке; Андреас
не смог как следует разглядеть глаза матери, но,  судя  по всему остальному,
внук  все  же  пошел  больше  в нее,  чем в  отца.  Невестка Тынупярта  была
невысокой, хрупкой женщиной.
     Лембит Тынупярт вел себя уверенно,  но и Эдуард Тынупярт запросто  ни в
каком  положении  головы не терял. Войдя  в  палату, Лембит  поздоровался со
всеми и улыбнулся также Элле, которая как раз ставила под койку отца вымытое
судно. Жене  своей он  принес  стул, сам уселся на  край кровати. И внук  не
робел,  с  порога громко сказал  всем "здравствуйте"  и побежал  к  дедушке,
который протянул ему руку.