лазами,
     -- Почему ты так говоришь?
     В голосе ее прозвучала укоризна.
     -- Знал, --  упрямо стоял на своем внук. -- Он привез к нам домой такой
же баллон.
     Бабушка с облегчением рассмеялась.
     -- Да, привез, -- отрубил внук, решивший, что она смеется над ним.
     -- Привез,  конечно, привез, --  согласился дедушка. -- чтобы  заняться
сваркой.  И для сварки кислород нужен. В гараже у нас стоит такой же баллон.
Кулдар прав.
     -- Что такое сварка?
     -- Это когда сваривают железо, сплавливают его. Вот выздоровею, вернусь
домой, тогда увидишь. Будем вместе сваривать.
     -- Дедушка, приходи скорей.
     -- Как только смогу, сразу же приду. Лишнего дня не останусь здесь.
     -- А если ты не выздоровеешь? Бабушка снова сочла нужным вмешаться:
     -- Так нельзя говорить, Кулдар. Дедушка обязательно выздоровеет.
     --  Ты  же  сама  сказала,  что  кто  знает,  будет  ли  еще он прежним
ломовиком.
     Лицо бабушки залилось краской.
     -- Ой, Кулдар, ну что ты мелешь. Ты все путаешь! Не придумывай, дорогой
мой.  Когда  дедушка заболел,  я  сразу  ведь  сказала,  что  он  непременно
поправится, что нашего сибирского медведя  ни одна хворь не сломит. Говорила
я так, Кулдар?
     -- Говорила.
     -- Ну вот. Не  принимай,  милый, всерьез слова  ребенка.  Кулдар  такой
фантазер.  При этом полная каша в голове. Что услышит, из книг вычитает, все
перепутает... Уже давно читает. Третий год, как читает. Наш сын, отец его, с
четырех начал, а Кулдар читает бегло с трех. А теперь вдруг пристрастился  к
"Библиотеке "Лооминга".  Совсем  не  легкое  чтение.  Бывает,  что и сама не
пойму,  о чем  там  пишут.  Он же  все прочтет от корки  до корки,  ни одной
книжечки раньше не отложит.
     Последние слова предназначались постороннему уху, для  других больных и
их гостей,
     -- С трех лет? -- удивилась женщина,  сидевшая возле старого, лежавшего
на  соседней  койке  худого,  сморщенного  человека.  Ей   было  далеко   за
шестьдесят,  но все  еще гладкощекая;  явно  жена больного, она принесла ему
домашнюю ветчину, копченого леща, варенье, яйца, масло и творожный  сыр.  --
Наш Ильмар и букв-то по-настоящему не знает, хотя и повыше  мальца вашего на
полголовы. Это самый младший у моей дочери, а вообще-то у нее четверо. Дочка
и три сына. Он у вас, хозяюшка, бледноватый. Вам бы почаще его от книг да на
улицу.
     --  Кулдара  никто  не  заставляет  сидеть в  комнате  за  книгами,  --
усмехнулась бабушка, которую смущали чем-то живые, по-мальчишечьи любопытные
глаза больного сморщенного  старичка.  -- Он сам делает  то,  что хочет. Наш
Кулдар проявляет к  книгам огромный интерес, который  так свойствен детям  с
быстрым духовным развитием. Не можем же мы прятать от него  книги. У нас вся
квартира  в  книгах.  Кулдар  во  двор  бежит с  книжкой под  мышкой,  будто
профессор какой-нибудь.
     Бабушка  привлекла к  себе  Кулдара,  обняла и,  вытянув  губы, ласково
сказала:
     -- Професюленька ты мой!
     Отпустив внука, она повернулась к соседней койке:
     -- Солнце его не берет, у него моя белая кожа. Могу сколько  угодно  на
солнце быть, и все равно не загорю.
     У  нее действительно было тщательно ухоженное, белое лицо. Всяк мог это
видеть.  Для  бабушки  она выглядела на удивление молодо,  трудно  было дать
больше  сорока, хотя,  судя по  Кулдару,  должна быть гораздо  старше. Фрида
оставалась видной, чуточку  пополневшей женщиной, все у  нее было  к месту и
все ухожено. И вкус хороший. Легкий летний костюм и блузочка были в тон, так
же как и  перчатки. Держалась она прямо  и передвигалась легким шагом совсем
еще  молодой женщины...  Но  в  эту минуту Эдуарду Тынупярту  его  жена была
неприятна.  Чего она вертит, чего играет  и хвастается? "Читает бегло с трех
лет". Ну читает, но к чему трубить об этом на целый  свет? Похваляться перед
людьми, о которых через  каких-нибудь несколько недель даже и не вспомнит...
Подумав об этом, Тыну-пярт  тут  же  понял, что дело не  в похвальбе сыном и
внуком. Фрида ими  всегда гордилась,  до сих пор это  лишь слегка раздражало
его, Ее слова о том, что  быть ли ему  еще  прежним ломовиком, больно задели
его. Неужели Фрида и впрямь говорила так? И еще при Кулдаре? Видно, и она не
владеет собой. Так спроста его жена не  потеряет самообладания, как бы там в
душе  ни  кипело. Особенно при  чужих. И при  Кулдаре  тоже. Его она бережет
очень. Многослойна душа  человеческая, уж  не  открылся ли  в этих ее словах
новый пласт, о чем он до сих пор подозревал, больше боялся,  чем подозревал,
потому что хотелось видеть жену все же человеком широким и великодушным.
     --  Да,  у  некоторых такая  кожа бывает,  --  отступилась  гладкощекая
крестьянка и  повернулась  к  мужу,  страдавшему  тяжелой формой  воспаления
суставов.
     --  А  на  пианино  ваш  внук  тоже  играет?  --тихо  спросил  старик с
морщинистым лицом и любопытными, мальчишескими глазами.
     "Насмехается",  --  подумал  Эдуард  Тынупярт,  который не  переваривал
старика.
     -- О нет, -- махнула рукой  Фрида.  -- К музыке его не  тянет, к чему у
него  нет интереса, того и делать не заставляем. Хватит и книг. А ваш Ильмар
играет?
     -- Нет,  Ильмар овец  пасет  и  лещей  ловит.  "Насмехается",  -- снова
подумал Тынупярт. Кулдар увидел на тумбочке у старика свежий номер
     "Пиккера"*  и  вежливо попросил  разрешения  полистать  журнал -- Фрида
неустанно  учила  внука  хорошим  манерам,  себя  она  считала  воспитанной,
воспитанной она и была  и  мечтала,  чтобы из Кулдара тоже вышел воспитанный
человек.
     Тынупярты повели  меж  собой разговор.  Больше говорила Фрида, а Эдуард
слушал или думал о чем-то своем.
     -- Приходили рабочие колодец рыть, -- сообщила она, -- уверили,  что не
подведут. Старые знакомые твои. Оказывается, в Сибири ты мужик  был что надо
и пройда порядочный. Высокий  говорил  еще о какой-то  признательности тебе.
Само  собой,  предложила  им кофе.  От коньяка они отказались.  У них была'с
собой бутылка "Южного". Полагают, что должны через двадцать пять -- тридцать
метров добраться до воды.
     * Эстонский сатирический журнал.

     Эдуард думал, что жена, конечно, не  предложила им коньяк. Фрида  жадна
до глупости, хотя нет им нужды скупиться. Убалехт обязательно сдержит слово.
Человек  он честный  и  точный уже по натуре, что обещает,  то и  сделает. В
Магадане  блатные пришибли  бы  его, он,  Тынупярт, и  другие взяли  его под
защиту, блатные от  них держались подальше. Своих было мало, но никто из них
не  вешал  носа,  не  дрожал  за свою  шкуру. После  одной  страшной  ночной
потасовки в бараке их оставили в  покое. Просто счастье, что он встретился с
Убалехтом. Жене же своей Тынупярт сказал:
     -- Пусть  бурят  хоть на пятьдесят, но  чтобы дошли  до чистой  воды. И
чтобы хватало ее. Центральное отопление и баня берут уйму воды.
     -- И я так считаю. Лембит возьмет воду в лабораторию на пробу,
     Эдуард Тынупярт пропустил эти слова мимо ушей.
     --  Трубы привезли? Торуп обещал позаботиться.  Я говорю  о трубах,  по
которым вода пойдет в дом.
     Сказав это, Эдуард Тынупярт вдруг обнаружил, что  на самом-то деле  ему
совершенно все  равно, есть  трубы или нет.  Попадет  трубчатый  колодец  на
хорошую жилу или придется  копать шахтный, с железобетонными кольцами. Дача,
проект  которой сделал  лучший архитектор наших дней, привозивший  с каждого
конкурса  призы,  -- молодой  Сихт  только  по настоянию  своего отца  пошел
навстречу  ему,  --  со  старым  Сихтом они вместе  отбывали срок; дача, для
которой  он  тщательно  продумал  каждую  мелочь,  добыл  самые  современные
материалы,  привлек  к  работе потомственных,  знающих  свое  дело мастеров,
сейчас была  ему как-  бы  чужой.  Шло ли  это  от болезни,  от злосчастного
инфаркта, которого  он не  сумел избежать, хотя и  лечил его  сам знаменитый
Гирген-сон. Сердце стало напоминать о себе в конце пятидесятых годов, вскоре
после возвращения. Гиргенсон посоветовал удалить миндалины, и дело  вроде бы
на  лад  пошло. Он почти забыл о  прошлых щемящих болях, и вдруг его  словно
молния ударила. Так ударила, что он  вроде бы ничего  и  не почувствовал. Во
всяком  случае, ни  боли,  ни сдавливания в груди. Только воздуха  стало  не
хватать,  и  голова  закружилась.  Фрида  вызвала  Гир-генсона  и  врача  из
поликлиники -- Гиргенсон не мог выписать  больничный  лист, -- и  оба словно
сговорились: инфаркт. Сначала врач из поликлиники, потом Гиргенсон. А может,
он  не верит  уже в то, что поправится, если больше не проявляет  к даче, то
есть  к земным  делам, интереса?  Но ведь и Гиргенсон, так же как и  здешние
врачи,  не  сомневается  в его  выздоровлении.  Хотя  вдруг Фриде он  сказал
другое? В  ушах  у  него  снова прозвучали  повторенные Кулдаром слова: "Кто
знает, быть ли ему еще ломовиком".
     -- Привезли. Оцинкованные трубы. За колодец и воду не тревожься. Трубы,
насос, бак, раковины, душ -- все уже на месте. Как только  поступит на склад
электропровод,  будет  и у  нас  моток. Торуп, твой старый приятель,  обещал
позаботиться, чтобы все было тип-топ.
     Фрида чуть было не добавила, что не только ради тебя, и ради меня тоже,
но  вовремя  придержала язык.  Болезнь  странным  образом  подействовала  на
Эдуарда.  Он так  изменился, взрывается по пустякам. Еще  за год до инфаркта
стал невыносимым. Она, Фрида, опасалась: может, не ладится у него с работой.
Но Торуп  уверяет,  что  там все  в  полном ажуре. Тынупярту доверяют  самые
ответственные  перевозки, он  бережет  машину  и  товары так, будто они  его
собственные.  После возвращения  из  Сибири Эдуард  понимал шутки,  а теперь
может  ни  за что ни про  что вспылить,  как  в молодости. Потому-то Фрида и
удержалась,  хотя  и не  было бы это пустыми словами.  Торуп  глаз  с нее не
сводит, хоть и на десяток лет моложе  и у самого дома двое ребятишек, всегда
сопливых, как он жалуется, мальчишек. Удержалась и добавила:
     -- Если Убалехт и его товарищи сдержат слово, то  к твоему  возвращению
все будет на даче уже  в порядке.  Иногда  конец  сентября  и октябрь бывают
такими  чудесными,  в  этом  году  тоже  обещают  теплую и сухую осень,  еще
захватишь чудесный конец лета.
     Эдуард Тынупярт с большим бы  удовольствием  желал,  чтоб жена поскорее
ушла. Он  готов  был  уже напрямик сказать  ей об  этом,  но  стерпел. Нужно
подчинить  себе нервы, не поддаваться им.  Сдадут  нервы  -- и все  пропало.
Неужто  настолько  воля у него ослабела, что он уже не  может себя сдержать?
Больше всего Эдуард Тынупярт  ценил в  человеке  силу воли.  И  считал  себя
последователем  Иммануила  Канта.  Он  не изучал сколько-нибудь серьезно его
философию,  хотя  и  пытался  еще  в  гимназии  одолеть   в  оригинале  труд
кенигсбергского мыслителя "Kritik der reinen Wernunft"1, Он приписывал Канту
истины, которые считал превыше всего и которым он пытался следовать и тогда,
когда   стал  уже   взрослым.  Вершиной  человеческого  сознания  он  считал
практический критический  разум, высшей  этической  нормой существования  --
выполнение  вопреки  всему  и  любой  ценой  своих  обязанностей,  а основой
человеческой  деятельности -- силу  воли. Сам  он и сейчас  был убежден, что
смог выстоять во всевозможных передрягах именно благодаря своей силе воли. И
в  физической  силе  тоже  не  было  у него недостатка, в  противоположность
великому  философу,  который в молодости  был  хилым  и слабонервным.  Но  в
последнее  время  он нет-нет да  и поддается  судьбе  -- сила воли, эта мать
энергии всего сущего, покинула его. Тынупярт мрачно уставился в потолок.
     * "Критика чистого разума" (нем).

     Внук между койками подбежал к нему:
     --  Дедушка,  что   такое   эквили...  эквилибристика?  Эквилибристика.
Правильно я сказал?
     Гладко   произнесенное,  с  едва   заметной   запинкой,  сложное  слово
подтверждало, что искусством чтения Кулдар и впрямь овладел. Он ловил своими
большими голубыми глазами взгляд деда.
     -- Правильно, -- ответил тот, заставив себя взглянуть внуку в глаза. --
Эквилибристика  означает  умение  держать  равновесие.  Хотя  нет, искусство
равновесия,  так  будет  вернее.  Канатоходцы и  есть  эквилибристы. Мастера
равновесия.
     -- А ты, дедушка, умеешь ходить по канату? Фрида упрекнула:
     -- Дедушка болен, к дедушке нельзя все время приставать.
     -- Не умею, -- призвался Эдуард. Вздохнул и добавил:  -- Но должен был,
наверное, уметь.
     -- Я научусь, -- пообещал Кулдар. -- Арво не умеет, и Хандо не умеет, а
я сумею.
     Тут он увидел на подоконнике брошюру и побежал к окну.
     --  Он  у  вас  и  вправду умный, -- удивилась гладко-щекая  сельчанка,
которая  до этого  осудила цвет  лица  у Кулдара.  -- Эквилибристика. Смотри
какое трудное слово вычитал!
     -- Эквилибристика, -- поправила Фрида. -- Кулдар произнес правильно.
     Тынупярт  уловил  в голосе  жены  злорадство. Отплатила за  бледность и
необходимость  посылать  Кулдара  на прогулку. Неожиданная  мелочность Фриды
покоробила так же, как и хвастовство внуком.
     -- Экбилибристика, конечно, -- согласилась старушка.
     Тынупярт  чувствовал, что,  если  жена поправит еще  раз,  он скажет ей
какую-нибудь грубость.
     Фрида усмехнулась, но поправлять больше не стала.
     -- Тему диссертации Лембита утвердили,  -- продолжала она. -- Но защита
должна  состояться  все   же  в  Тарту.   В   Таллине  нет  докторов  нужной
специальности.
     Опять хвастается,  отметил Тынупярт. Сегодня  его раздражала  каждая ее
фраза, все поведение.
     -- А время защиты тоже определили?
     Спросил   машинально,  и  диссертация   сына   его  тоже  нисколько  не
интересовала.  Раньше он  пристрастно  следил за его  успехами.  Весной  они
затеяли ожесточенный спор,  который  увел их далеко от  темы  предполагаемой
диссертации.  Он  обвинил Лембита в карьеризме, а  тот в свою очередь назвал
его  человеком,  живущим с  шорами на  глазах, которому ход истории подкосил
ноги. Спор  закончился некрасиво. Эдуард,  потеряв самообладание, набросился
на сына с кулаками; не заметь он округлившихся, испуганных глаз забравшегося
на дерево внука, может, и прибил бы до бесчувствия. К счастью, Лембит держал
язык за зубами,  и  Кулдар тоже молчал. Какое-то время  внук избегал деда, и
понадобились усилия, пока он стал снова относиться к нему по-прежнему.
     -- Наверное, через полтора года. Точно не знаю. Рано еще.
     Отвечая,  Фрида украдкой взглянула на ручные часы. У  нее были  модные,
большие, четырехугольные золотые часы. На себя Фрида не жалела денег. Иногда
у Эдуарда  возникало  подозрение,  что у  жены  есть  любовники  --  мужчины
помоложе,  которым лень работать  и которые  за  хорошую выпивку  и  любезно
подносимые рублики готовы улечься в постель хоть с бабкой самого дьявола,
     --  Тебе,   кажется,   некогда,  не  смею  больше  задерживать,   --  с
нескрываемой скукой и издевкой сказал Тынупярт. -- Спасибо, что нашла время,
навестила. Чувствую  себя куда лучше, вполне достаточно, если разок в неделю
заглянешь. Кулдара можешь с собой не брать.
     Фрида чувствовала его  недовольство, но не  понимала причины. Гиргенсон
предупреждал,  правда,  что  болезнь  сердца, особенно  инфаркт,  влияет  на
психику,  но Фрида  сочла это  докторским  умничаньем. Ей казалось,  что она
знает своего мужа, но теперь Эдуард становился все более чужим.
     -- Кулдар  так рвался к тебе, прямо дождаться не мог, когда я  соберусь
навестить тебя, --  оправдывалась Фрида и пытливо взглянула на уставившегося
в потолок  мужа.  --  Еще вчера  начал просить,  чтобы  я  не  уходила одна,
обязательно взяла с  собой.  Он так привязан к тебе. Все дедушка да дедушка,
когда он поправится, когда домой вернется? Только об этом и слышишь,
     По-прежнему глядя в потолок, Тынупярт сухо сказал:
     --  Сегодня был,  и хватит. Больница  не  для  детей.  И  пусть  гуляет
побольше.
     -- Кулдар, иди сюда и попрощайся с дедушкой, -- поднялась Фрида.
     Эдуард понял по  голосу  жены, что  она обиделась. -- Мы уже уходим? --
спросил внук.
     --  Да, мой  маленький.  Дедушке нужен покой.  Идем,  почитать можешь и
дома.
     Кулдар послушно подошел и протянул деду руку.
     -- До свидания, Я всегда буду приходить с бабушкой. И с мамой и с папой
тоже приду. Поправляйся скорее.
     Тынупярт чувствовал, как внук изо всех сил старается пожать ему руку,
     -- Будь хорошим ребенком папе и  маме и бабушке, -- глядя куда-то мимо,
сказал Тынупярт внуку.
     Фрида думала, что  если так  пойдет дальше, то скоро с мужем невозможно
будет жить.  Не стесняется посторонних, обижает,  хочет поскорее отделаться,
не терпит никого, даже Кулдара, который Пыл для него всем.
     -- Дедушка, почему ты не смотришь на меня?
     -- Дедушка болен, -- попыталась выйти из положения Фрида.
     -- Когда подаешь руку, надо смотреть в глаза.  -- Кулдар был  убежден в
своей правоте. -- Дедушка сам учил.
     -- Ты прав. -- И Тынупярт глянул в глаза внуку. -- Всего доброго.
     -- До свидания,
     Внук уже "подбежал к двери.
     -- Раньше времени со счетов меня не сбрасывай, -- сказал он жене, когда
она  нагнулась  поцеловать  его  в  лоб.  Такое  целование  стало  во  время
пребывания его в больнице для Фриды ритуалом. В первые недели она дни и ночи
просиживала  возле него, кормила с  ложечки,  как грудного,  и  поила соком,
который выжимала из собственных вишен. После, когда Эдуарду разрешили сидеть
и есть самому, стала навещать через день. Приходя и уходя, всегда целовала в
лоб. Теперь Фрида являлась раз в два дня,  посещения стали реже, привычка же
целовать  осталась.  Фриде   нравилось  быть  дамой   "тонкого"  обхождения,
великосветскую даму Фрида  начала  строить  из себя еще со школьной  скамьи.
Тыну-пярт вдруг  обнаружил, что ему вообще  не понять ее подлинную сущность.
Может, то, что Фрида  ждала те двенадцать лет, сделало  его слепым, и только
сейчас он прозревает. "Кто знает, быть ли ему еще прежним ломовиком" -- не в
этом ли она,  истинная Фрида?  А  может,  он несправедлив к  ней? Извелся от
болезни,  озлобился  от лежания,  помешался от идиотского  сведения счетов с
самим  собой, ожесточился  и обозлился  на весь  свет? Разве  жена,  которая
думает только о себе, дожидалась бы двенадцать лет?
     Тынупярт  почувствовал,  как  вздрогнули  ее  губы,  но  держалась  она
великолепно. Только шепнула; "Ты несправедлив", выпрямилась, даже улыбнулась
и  грациозно  направилась к двери.  Да, несмотря на сорок шесть лет, шаг  ее
оставался  легким,  фигура  лишь чуточку округлилась. Завитая, подкрашенная,
стянутая корсетом, в туфлях на высоком каблуке, которые так шли к ее статной
фигуре, Фрида выглядела лет на десять моложе.
     Она не забыла обернуться в дверях, улыбнулась, и ему, и другим больным,
и их  гостям.  Фрида неизменно ведет  свою  роль, демонстрирует свойственное
истинной даме пренебрежение к мелочам.
     Кулдар помахал дедушке рукой:
     -- Я приду еще.
     -- Умный  у вас мальчик,  -- сказала гладкощекая старушка, занятая тем,
что заставляла мужа есть.
     --   Очень  умный,  --  дожевывая  сыр,  согласился  худой,  сморщенный
жизнерадостного вида старичок, -- Повезло бы только ему с женой,
     -- Все ты ерунду мелешь, -- пожурила старуха.
     Тынупярт вспыхнул.  Ему показалось, что старичок нарочно поддел его. Он
сжал зубы, чтоб не куснуть в ответ. На этот раз воля взяла верх.
     Андреас Яллак заметил своих гостей только тогда, когда они остановились
у его  постели. Может быть, вздремнул, большую часть дня он все еще спал или
пребывал  в  каком-то  тумане,  между  сном  и явью. Определенно ему  давали
по-прежнему успокоительное  или это  следствие шока.  Со слов врачей Андреас
понял, что находился в  шоковом  состоянии. Тряхнуло так, что до сих пор еще
не пришел в  себя. Он не допытывался,  что  ему вводили,  какими  таблетками
пичкали.  Был  споко