с искоса  глянул на  своего соседа. Эдуард пребывал в полусидячей
позе, газета на животе, глаза уставлены в потолок О чем он думает?
     Мысли  Эдуарда  Тынупярта  были  прикованы  к  себе.  Радость,  которая
охватила его, развеялась. Он никогда не сомневался в  том, что встанет снова
на ноги. Даже в те часы, когда  он махнул на все, и на  себя тоже. Знал, что
по крайней мере недели через две его выпишут домой, больничный лист, видимо,
продлят  на месяц, а может,  и на  дольше. Но  он не ждал возвращения домой,
скорее боялся его.  Боролся с этим чувством, но понял, что сила воли на этот
раз  сдала.  Больше он уже не сможет гордиться  своей силой воли, которая  с
устрашающей быстротой таяла. Иногда  думал,  что  все идет от  Андреаса,  от
того, что Атс Яллак оказался рядом с ним и воскресил прошлое. В такие минуты
он  жалел, что не попросил перевести себя  в другую  палату. Мог бы сказать,
что не переносит храпа  и зубовного скрежета --  его сосед  справа храпел, а
"транзисторщик"  по  ночам  скрежетал зубами.  Почему  он  не сделал  этого?
Наверное,  потому,  что Атс  мог расценить  этот его шаг как  бегство.  Даже
тогда,  когда  его  несколько  дней назад  и  впрямь  хотели  перевести,  он
противился до тех пор,  пока его не оставили в покое. И все по той  же самой
причине.  Интересно, как поступил  бы Атс?  Впрочем, что ему до Андреаса, до
Андреаса ему никакого,  дела нет. Самое главное --  оставаться  самим собой.
Сможет  ли  он? Да  и  является  ли Андреас первопричиной того, что он  не в
состоянии вернуть себе равновесие, что отказывает сила  воли? Не  кроется ли
причина  все  же  в  чем-то  другом? Разве  он  не заметил  еще  до  болезни
ослабления  своей  воли? Почему  он нервничает? Он не убивал  Рийсмана,  его
расстреляли немцы. Ну хорошо, он  выбил из рук Рийсмана автомат, но  у него,
Эдуарда, не было выбора. Не было, в тот раз не было. Они бы все равно попали
в плен, и  Рийсман вместе с ними,  они уже  были окружены.  Рийсман,  может,
начал бы стрелять по окружавшим их немцам, может, кто-то и поддержал бы его,
но  что  бы это могло изменить. Все  равно политрук был  бы  убит,  фанатизм
Рийсмана лишь  дорого  обошелся бы  им  Все  могли  погибнуть,  все.  Эдуард
Тынупярт внушал себе это, но все труднее ему удавалось владеть собой.
     Неужто он и впрямь оказывается обычным слабым человеком? Он, который ни
перед кем не склонял головы.
     Неужто он  и впрямь должен посыпать себе голову пеплом? Не только перед
другими, но и перед самим собой?
     Да и что бы это дало? Все бы рухнуло, и он оказался бы  погребенным под
облаками. Если он уже не погребен.
     Прошла  неделя. И  Эдуард  Тынупярт поразил  Андреаса  Яллака  тем, что
протянул  ему  величиной с открытку фотографию.  Андреас взял и удивился еще
больше: со старой любительской фотографии на него смотрел  Рийсман. Политрук
роты  Биллем Рийсман. Что из того,  что запечатленный на фотографии  молодой
человек был одет так, каким Андреас его никогда не  видел: в темный пиджак и
светлые брюки, белый воротник летней рубашки лежит поверх ворота пиджака,  У
юноши открытое, радостное рийсмановское лицо и большие девчоночьи глаза.
     Андреас только что добрался  до своей койки и отдыхал.  И  он ходил уже
сам.  Его  тоже поддерживал  при первых  шагах  старый Рэнтсель, наставлял и
остерегал.  И Элла опять распространялась  о науке хождения.  Сказала,  что,
бывает, человек  так и  не  научается правильно ходить,  хоть  ноги у него и
перебирают,  как  мотовила. Потому  что,  если,  шагая по жизни, человек  не
заботится  о  других, если готов любого столкнуть со своей дороги  или  даже
растоптать его,  -- такой человек, конечно, может далеко уйти, но счастливым
он никогда не  будет. Все  понимали, в  кого  метит Элла, слова были слишком
тяжелые  и  необычные  для нее,  это  не  было ее всегдашней  непринужденной
болтовней. Эдуард Тынупярт то ли не слышал, то ли сделал вид, что не слышит.
Андреас и на этот раз  попытался  обратить все в шутку, и он, сделав  первые
шаги, рад был как ребенок, хотя коленки дрожали и в голове гудело. На душе у
него  было прият-ро и светло, и он хотел своей радостью поделиться со всеми,
даже с Этсом. Поэтому Андреас и сказал, что,  когда мужик гоняется за бабой,
он про  все забывает и  готов схватиться с любым соперником, как  это делают
изюбры, и хаять  тут нечего,  потому  что таков закон природы. Элла не стала
возражать, не сказала,  что думала  она  вовсе не о любовных  делах, поняла,
наверное,  что  творится  в  душе  человека,  снова  вставшего  на  ноги,  и
отступилась. Андреас считал Эллу  хорошей и разумной женщиной, явно с нежным
сердцем, любая грубость  и насилие были не по  ней. Эдуард лежал неподвижно,
как мумия, правда, не столь палкообразно, как настоящие  мумии на картинках,
а полулежал, в наиболее удобной  для сердечника позе. Но голова Эдуарда была
запрокинута, взгляд  устремлен  в  потолок, руки  крест-накрест  сложены  на
груди. Вначале, когда  Андреас  только готовился сделать первый шаг,  Эдуард
следил за ним, даже улыбался, но, как только дверь за Рэнтселем закрылась  и
Элла  принялась  тараторить, Эдуард застыл, словно мумия.  Андреас удивлялся
его  выдержке.  Чем больше  думал Андреас  о себе и об Эдуарде, тем  сильнее
крепла в  нем убежденность, что прожитая жизнь идет  рядом  с человеком, ему
трудно освободиться от  своего прошлого,  даже если он и желает этого. Часто
человек и не  хочет, он видит свое прошлое все в более  радужных  красках, в
большинстве случаев у человека и нет причин отказываться от своего прошлого.
У некоторых они есть, и тому, у кого они есть, сделать это бывает невероятно
сложно.  Тынупярт говорил о  гирях  на  ногах;  что же  Этс подразумевал под
гирями? Только ли службу в СС, борьбу против таких, как он, Андреас, или еще
что? О  службе в СС он не жалеет, Эдуард повторил это несколько раз, но  мог
говорить и просто из упрямства. Есть люди, которые не желают признаваться ни
перед  другими, ни  перед собой в  том, что  сделали не то, такое  нежелание
страшно.  Эдуард-- явно человек, который не подходит нынешнему времени, хотя
Этс такой же юхкентальский  парень, как  и  он. Дом,  которым по случаю и по
счастью завладел  отец  Эдуарда и которого же вскоре лишился, еще  не делает
Этса  другим,  разве  мало сыновей  --  бывших  домовладельцев  и  торговцев
занимавют  высокие  посты?  Даже сыновей  серых  баронов  и  промышленников.
Социальное происхождение не единственно определяющее, хотя он, Андреас, одно
время  и  считал так.  Натура у Эдуарда довольно занозистая, и  занозы  эти,
однажды обретенные, засели  в нем крепко. Андреас много думал о своем  друге
детства,  думал и с  гневом, v с  досадой, и со злостью, но и спокойно тоже,
пытаясь  понять Эдуарда, но  так ни к чему и не пришел. Топтался на  одном и
том же месте.
     Делая свои первые самостоятельные шаги, он не думал ни об Эдуарде, ни о
прошлом, которое люди носят с собой. Добравшись до окна и выглянув на улицу,
он  ни  о  чем определенном не задумывался,  просто обвел взглядом деревья и
крыши домов,  потому что долгие дни не видел ничего,  кроме белого потолка в
палате, кремо-ватых стен и цвета слоновой кости спинок кроватей. На деревьях
еще не было желтых  листьев, хотя нет, на березах проглядывала уже желтизна,
трава же  сверкала  яркой  зеленью, или,  может, он  просто  смотрел  на все
глазами,   которые   хотели  видеть  только  радостное.  Крыши  блестели  от
прошедшего  утром дождя, видимо, после дождя все и выглядело свежим и ярким.
Андреасу  не хотелось  отходить от  окна,  хотелось  снова  ощутить, как мир
распахивается  перед ним. Он ощущал  редко переживаемую радость  восприятия.
Радость восприятия -- это радость жизни, и  ему было  хорошо оттого, что эта
радость  вернулась вновь.  Не просто  вернулась, а  словно  бы  обновилась и
омолодилась. Андреас  полностыо предался этому мигу, таких мгновений  у него
уже давно не было.
     Наконец Андреас  оторвался  от  окна. Ему  не хотелось  этого'  делать,
потому  что  таких  мгновений  выпадает  человеку  немного,  к  тому  же это
переполненное  радостью жизни  мгновение уже  потускнело. Он снова был  едва
лишь  поднявшимся с койки больным, который должен считаться с требованиями и
предписаниями врача.
     Довольно твердым шагом вернулся к своей кровати и лег отдохнуть.
     Затем они  стали дразнить  товароведа. Этс и он. Эго  вышло как-то само
собой. Этс ходил в туалет и, вернувшись оттуда, сказал:
     -- В  туалете потянуло на  курево. Двое  мужиков  дымили "Приму", будто
вино шибануло в голову.
     --  Вы как  огня  бойтесь  папирос  и  сигарет, -- счел  нужным тут  же
остеречь  его  товаровед. -- Для легочников курение  --  беда небольшая,  но
сердечники и желу-дочники и думать не смеют  о табаке. Будь  у  меня  больны
только легкие, я бы курил, что с того, что объем их уменьшился вполовину. Но
из-за сердца держусь табака подальше.
     Эдуард улыбнулся:
     -- Я  больше  и шагу не  сделаю  в  туалет. Буду по-прежнему  сидеть на
троне.
     -- Человек не должен думать только о себе, -- снова вмешался товаровед.
-- Вчера вечером я чуть не задохнулся от вони. Я понимаю, если человека ноги
не  держат,  если  ему  противопоказано хождение.  Вам  и  самому  неприятно
оправляться у всех на виду, я это вижу.
     --  Из  меня  слишком  помногу  выходит,  --  продолжал  Эдуард  тоном,
напоминающим Андреасу прежнего Этса, который любил поддеть.
     -- В туалете со  мной чуть  приступ  не начался. Сижу  себе спокойно, и
вдруг как сдавит грудь. Доктор Рэнтсель запретил ходить в  туалет. Придется,
видимо, опять на трон садиться.
     -- Может, вы сильно тужились? -- предположил испугавшийся товаровед. --
От  лежания желудок крепит, и одновременно слабеет брюшной  пресс. Попросите
пурге-на или касторового масла. Послушайте, да вы же много едите всухомятку.
Заставляете  приносить себе  масло,  ветчину,  сыр.  Ешьте  больше  сушеного
чернослива и пейте кефир. Чрезмерная еда особенно вредна сердечнакам. Полный
желудок вызывает газы, газы подпирают диафрагму, вот тебе и боль.  Я знаю по
себе, что такое стенокардия.
     Андреас подхватил разговор, продолжая тоном и манерой Этса:
     --  Конечно, неловко на виду у всех подкладывать под себя судно, но что
нам остается. Зря  рисковать  не  хочется. Табачный дым еще  можно стерпеть,
куда страшнее спазмы. В уборной хоть есть звонок?
     -- Не заметил.
     -- Есть, есть, -- торопливо заверил товаровед. -- Сразу возле двери.
     -- А в кабинетах? -- невинно спросил Андреас.
     --  В кабинетах нет.  Но в туалете всегда  есть больные,  которые могут
позвонить.
     --  Просите,  чтобы  вас перевели в другую  палату,  --  кротким  тоном
посоветовал Эдуард.
     Сестра   открыла   дверь  и  позвала  поучавшего   всех  товароведа   в
процедурную.
     -- Надоедлив и глуп, -- сказал о нем Эдуард.
     Они  какое-то время улыбались про себя,  и вот  тогда Эдуард неожиданно
продянул ему фотографию.
     -- Узнал? -- спросил он.
     -- Биллем Рийсман, -- ответил Андреас. -- Мы были друзьями.
     -- А мы с ним свойственники, -- сказал Эдуард. -- Отец моей невестки.
     Это было для Андреаса еще большей неожиданностью.
     --  Я узнал об этом после  женитьбы сына. Меня словно обухом огрело, --
признался Тынупярт. -- Оказалось, что мать невестки  после войны снова вышла
замуж, и Сирье стала носить фамилию отчима.
     Андреас  не понял,  зачем Эдуард  говорит  ему  обо всем  этом.  Тут же
вспомнилось, что видел раньше в руках Этса какую-то  фотографию. В тот день,
когда перевели его сюда, в эту палату.
     -- Завтра меня выписывают, -- сказал Тынупярт, -- хочу, чтобы ты знал.
     Андреасу эти слова ничего не объясняли.  Эдуард сегодня вообще вел себя
необычно.
     -- Твоя невестка права -- у Кулдара глаза Рийсмана.
     -- Глаза Рийсмана, -- повторил Тынупярт его слова.
     -- Умный парень, -- заметил Андреас. -- И Биллем Рийсман был помешан на
книгах.
     Опять в палате наступила тишина. Другие больные вышли покурить.
     Эдуард Тынупярт прервал молчание:
     -- Рийсмана я не убивал. Ты не веришь...
     --  Хочу верить, --  сказал  Андреас,  -- только трудно мне представить
себе, чтобы он сдался в плен. Или я считал его тверже духом.
     --  Он  был  сильным человеком. До последней  минуты, -- сказал  Эдуард
очень тихо.
     Андреас  понял,  что  Эдуарда  гнетет  чувство  вины  и  что  ему  надо
выговориться. Он спросил:
     -- А невестка твоя знает, что ее отец попал в плен3
     -- Навряд ли. Нет, точно, нет, -- ответил Эдуард. -- Знает лишь то, что
он погиб в сражении под Великими Луками. У них есть извещение из военкомата.
Я не хотел говорить Сирье, что ее отец попал в плен.
     -- А то, что Рийсман был политруком твоей роты, об этом ты сказал?
     -- Спрашиваешь, будто  прокурор, --  вспыхнул Тынупярт,  но тут же взял
себя в руки. -- Нет, и этого я не сказал. Что еще ты хотел бы знать?
     Голос Тынупярта звучал вызывающе.
     -- Ничего. Спросил  только потому,  что  мы с  Рийсма-ном были хорошими
друзьями. И чтобы я знал, что известно твоей невестке. Не то...
     Эдуард не дал ему кончить.
     -- Что не то? -- спросил он и рывком сел на кровати.
     Андреас спокойно договорил.
     -- Не то могу вдруг сказать ей что-нибудь,  о чем ты  не сказал Но одно
Сирье должна знать непременно: что отец ее был мужественный человек.
     -- Рийсмана расстреляли немцы, -- Снова зачем-то повторил Эдуард.
     --  Знаешь,  Этс,  -- сказал  Андреас Яллак, словно  придя к  какому-то
решению, -- твоя семья и семья твоего сына должны жить отдельно.
     -- Ты прав, -- неспешно  произнес Тынупярт. --  Нет, -- оживился он тут
же, -- нет, Атс, ты не прав. Я должен быть Кулдару и  за  второго дедушку...
Вместо Рийсмана...
     Андреас Яллак  подумал,  что  Эдуард  переступил ру-бикон. Что  он  сам
свершил над собой суд. И что поэтому Этс и показал ему фотографию Рийсмана.
     Андреас  Яллак  уселся  на чурбак отдохнуть. В подвале  пахло  торфом и
березовыми  поленьями, он перетаскал брикеты в подвал и сложил их в ряд. Ряд
этот  закрыл  одну  стену  от  пола  до  потолка; чтобы выгадать  место,  он
складывал   брикеты   плотно,  как  кирпичи,  один  к  одному.  С  такой  же
старательностью  сложил  у  торцовой  стены   в  поленницу  мелко  наколотые
березовые полешки. Если бы просто накидал в  кучу брикеты и дрова, то сам бы
уже не просунулся в тесное подвальное помещение, теперь  же оставалось место
и чтобы посидеть.
     Андреас открыл окошечко, чтобы шел свежий воздух.
     В  сухом  и прохладном  подвале зимой  хорошо было  хранить  картофель,
овощи,  квашеную  капусту  и  банки  с  вареньем,  даже  при сильном  морозе
температура ниже нуля не опускалась, держалась на уровне двух-трех градусов.
Андреас ничего на зиму не запасал, обедал в столовой или сосисочной, утром и
вечером  ел то, что  было  куплено в магазине: хлеб, колбасу, консервы, сыр,
кильку и  прочий продукт, который не нужно было варить и жарить.  Иногда все
же варил картошку, макароны или яйца.
     От работы тело разогрелось. Вначале он таскал одним ведром, наставления
врачей  помнились.  Но так он таскал бы дотемна, к тому же ему казалось, что
очень  уж осторожничает.  В конце концов и силы не сэкономит: с одним ведром
вдвое больше  придется  вверх и вниз гонять  по  лестнице.  Лестница  утомит
сильнее,   чем   второе   ведро.   Был  у   него   и   помощник,   соседский
одиннадцатилетний Велло, который иногда  навещал его. Весной Велло выбил ему
мячом  стекло, мать послала его извиняться.  Он,  Андреас,  как раз клал  на
доску  глину  для  лепки,  когда Велло постучался  и вошел.  Парнишка  забыл
извиниться и во все глаза смотрел, как кусок глины постепенно обретает форму
собачьей головы. Велло любил собак, у них был черный пудель по кличке Йоозеп
с коротко остриженным по тогдашней моде задом. С того дня они стали большими
друзьями.
     Велло попросил и себе глины, н они принялись лепить вдвоем.  Велло снес
с улицы в подвал с десяток ведер брикета, он  бы перенес и больше, не позови
ребята  играть его в  хоккей.  Они  играли  не в настоящий  хоккей, а гоняли
клюшками твердый резиновый мячик. Однажды Велло дал и  Андреасу клюшку, ради
пробы. Первый раз Андреас промахнулся,  доставив ребятишкам радость,  другой
раз угодил  хорошо.  Мальчишки  признали,  что  удар  был  мировецкий. Велло
соблазнился хоккеем, хотя и  сказал,  что  пусть Андреас не надрывается, он,
Велло, вернется и еще поможет. Со слов Велло Андреас понял, что у них в доме
знают о его болезни. Конечно, знают, ведь его увезла "скорая".
     Если бы Велло не наставлял его со стариковской умудренностью, Андреас и
не вспомнил бы о болезни. Собираясь перетаскивать брикет, он подумал о своем
сердце,  из-за  него сразу и не взялся  за  два ведра, потом забыл о  всякой
осторожности.  Забыл потому,  что хорошо  себя чувствовал. Набитые  с верхом
ведра одышки не вызывали, все было как и прежде.  Поэтому забылись и сердце,
и докторские наказы избегать напряжения. Андреас и оберегал себя, может даже
слишком  оберегал  в первые  недели после  больницы. Профком  предложил  ему
санаторную путевку, от которой он отказался, обстановка лечебного учреждения
ему  осточертела. Санаторию  он  предпочел  небольшой  дом  отдыха,  который
принадлежал   строительной  конторе  и   который   осенью,  зимой   и  летом
использовался только  по  воскресеньям. Там было спокойно, лишь  по выходным
дням становилось  шумнее.  Тогда топили  финскую баню,  кутили и пели. И его
приглашали в компанию, он с удовольствием сидел перед камином и разговаривал
с  мужиками,  от  пива  и более  крепких напитков  отказывался.  На него  не
наседали, понимали,  что eмy нельзя рисковать.  Но  на полок  забирался  и в
бассейн плюхался, радуясь, что сердце не колотится и не чувствует недостатка
воздуха. Если бы врачи запретили ему  париться, он бы и на  полок не лез, но
от бани его забыли предупредить. Так шутил Андреас и  чувствовал себя  среди
разгоряченных парилкой и вином мужиков хорошо.
     В  будни  в доме  отдыха стояла  тишина. Кряжистый старик,  исполнявший
обязанности коменданта, сторожа  и истопника,  жил  в  поселке  и  работал в
лесничестве, Андреасу он не мешал. Так как лето уже прошло, то и столовая не
работала, Андреас питался в основном сосисками и варил  себе суп из  петуха.
Петушиным супом именовал он все консервированные  супы,  независимо от того,
были  они в стеклянных банках или в  целлофановых пакетах. Много пил молока,
жирного,  как   сливки,   деревенского   молока,  а   не  процентированного,
бутылочного. В первую неделю он точно выполнял наказы врачей, лежал и гулял,
снова лежал и опять гулял. Прогуливался и перед  сном, несмотря на темноту и
невзирая на  дождь. В  ясные дни, когда темнота словно приближала  звезды на
расстояние вытянутой руки, ему особенно  нравились эти  поздние прогулки.  К
сожалению,  ясных  дней было немного.  Если  бы  он не бродил  по лесу,  ему
пришлось  бы весь  долгий вечер сидеть у телевизора, что быстро надоедало. С
каждым днем он ощущал все большую потребность действовать. Руки чесались  по
работе.  Мысленно он уже начал составлять  конспект доклада,  с  которым  он
должен был в октябре выступить на семинаре. Но как только находила скука, он
чувствовал себя куда хуже, слишком ясно  понимал, что далеко еще не  здоров,
что,  может,  и не  будет никогда по-настоящему здоров. Мрачные мысли упорно
отгонял от себя, он не собирался поддаваться ни болезни, ни чему другому. От
скуки и одиночества куда  больше,  чем  телевизор, выругали книги.  Но  даже
литература  не давала  того, что  прогулка  по лесу. Днем  собирал грибы, он
открыл для  себя великолепные зеленушки, -- поджарив,  готов  был проглотить
вместе  с языком. К сожалению, эти нежные грибочки не удавалось окончательно
очистить от песка. Но  он не обращал внимания