емя стало  ходить слишком  много народу.  Он,
наверно,  продает знакомым  из-под  полы  сахар, керосин  и  прочие товар'ы,
которых уже не хватает. Но больше всего я боюсь, что Ойдекопп запутает и его
и тебя, Эндель, в какую-нибудь скверную историю.
     Элиас насторожился. Сестра еще ни разу с ним так не разговаривала.
     -- Ты это про что? Сестра села к столу.
     -- Я  ничего не знаю, просто у меня  такое чувство.  Ну, зачем Ойдекопп
шныряет по всей окрестности, да и Роланда не оставляет в покое? Тебя сегодня
не позвали к нашему соседу?
     -- Позвали.
     -- Тогда ты сам знаешь все лучше меня. Роланд, правда, уверяет,  что он
сумеет поладить и с теми и с другими,  что никто  не  задурит ему голову, но
душой он все-таки, видимо, заодно с богатыми хуторянами.
     Элиас сказал:
     -- Так ведь он и сам хуторянин.
     Теребя пальцами клеенку, Хелене сказала:
     -- Этот хутор  загубит всю нашу жизнь. До его покупки  все было хорошо.
Роланд  во  всем  со  мной  считался.  А как  только  стал хуторянином,  все
переменилось. Пошли  разговоры, что жена, дескать, замок дома, что  если она
не помогает ставить хозяйство на ноги, так от  нее дому только разор.  Начал
косо смотреть на то, что я ходила  в Народный дом.  Сам он махнул рукой и на
хор и на драмкружок и пртребовал, чтобы я тоже сидела дома. Слишком быстро я
ему подчинилась, вот он больше и не считается с моим мнением.
     -- Когда на  душе  скверно, все выглядит  в  черном свете, -- попытался
Элиас утешить сестру.

     --  Он  превратил  меня  в  батрачку.  Я  тут ничего  не стою. Какая-то
принадлежность по хозяйству,  и все. Только тем  и выше скотины, что со мной
он хотя бы спит.
     Хелене   была  почти  в   исступлении.  Элиасу  вдруг  открылось,   что
супружеская жизнь сестры вовсе  не такова,  какой показалась  ему с  первого
взгляда, и он ужаснулся.
     -- Хутор превратил Роланда в другого человека, -- продолжала жаловаться
Хелене. -- Или я раньше сама была  слепой. Когда я сегодня спросила, куда он
так поздно собрался, то он просто накричал на меня: нечего, мол, разыгрывать
из себя няньку. Ну, к чему может прийти наша жизнь?
     -- Мужья всегда  ссорятся с женами, -- успокоил ее Элиас. -- Без ссор в
семье не обходится.
     --  Тебе  могут  показаться смешными мои  разговоры, а  мне  все  время
плакать хочется.
     Элиас еще не  успел уйти к  себе  на  сеновал, как вернулся  Роланд. Он
внимательно  всмотрелся  в них и начал жаловаться, что сердце  замучило его:
барахлит, будто засоренный мотор.
     -- Мы тут поссорились с твоей сестрой без тебя, --  сказал  Роланд, как
бы извиняясь. --  Распоряжения, приказы так  и  сыплются, лезешь из кожи,  а
тобой все равно никто не доволен. Приходишь домой измочаленный и нервничаешь
из-за  каждого  пустяка.  Если  Хелене  перестанет меня  понимать,  то  хоть
вешайся.
     При  этих  словах,  как  заметил   Элиас,   Хелене  явно  обрадовалась.
По-видимому, Роланд не такой уж бесчувственный, как ей казалось.
     Они поговорили еще  о  разных пустяках, а потом Элиас поднялся. Проходя
лугом,  он  услышал  вдали выстрелы.  Стреляли за лесом. На  каждый  выстрел
откликались лаем собаки.
     Элиас растянулся на сене, не раздеваясь. При этом он подумал:  а  вдруг
выстрелы означают предпринятую  в деревне  облаву, тогда ведь могут прийти и
сюда? Видимо, следовало  на всякий случай покинуть сеновал. Провести ночь  в
лесу и вернуться назад  утром. Но  не  было  сил подняться. Элиаса  охватило
какое-то  безразличие и равнодушие. Будь  что  будет. В  голове у него  даже
промелькнула мысль  о  том,  что,  может быть, самое  лучшее  попасть в руки
милиции или  истребительного  батальона.  Его не оставляло  ощущение, что он
действительно  все  больше и  больше впутывается в какой-то неприемлемый для
него заговор.
     Элиаса совсем не радовало безудержное наступление немцев. Ему казалось,
что  Ойдекопп  и  все  остальные  сами  не знают, что делают  и  чего хотят.
Почему-то  они никак не хотят понять, что прусские юнкеры смотрят на Эстонию
как на свое поместье, что те немцы, которые идут сюда, это  не освободители,
а захватчики! Захватчики  и господа. Они спорили насчет этого с Ойде-коппом.
Элиас и хуторян хотел  бы  предостеречь: не ликуйте, мол, раньше времени. Но
кто станет его слушать? Никто. Над ним просто посмеются.
     Словом,  он  почувствовал  себя  оказавшимся  в  ситуации,   когда  его
собственная  воля  перестала иметь  всякое  значение.  Какие-то чуждые  силы
распоряжались его  судьбой,  его  мнение никого  не интересовало.  Он  начал
принимать это как неизбежное,  как то, с чем бессмысленно бороться. Вчера он
был  главный инженер, сегодня -- бездомный беглец. А  что будет завтра, он и
сам не знает.
     Для него было тяжелым ударом, что Ирья не приехала в  Пярну. Он ждал ее
с утра  до  вечера. В  голове  мелькали бесконечные  предположения. В  конце
концов пришлось остановиться на одном: Ирья все узнала и отреклась от него.
     Да, Ирья удалялась от него с каждым днем -- Элиас это понимал, возврата
к ней  поистине не  было,  и  все-таки он с прежней силой тосковал по ней. И
тоска становилась все мучительнее.
     Утром его разбудил зять.
     Расставив ноги,  Роланд стоял перед ним с винтовкой. Приставил винтовку
к стене сарая и сказал:
     -- Это тебе.
     Элиас приподнялся. Кто прислал винтовку? Ойдекопп? Ну нет, винтовка ему
не нужна. К чему она ему? И что они вообще затеяли?
     -- Поскорее одевайся, Ойдекопп и  все остальные уже  ждут, Юло  отведет
тебя к ним, он там курит внизу.
     Элиас вскочил и, с трудом сдерживаясь, процедил: -- Мне спешить некуда.
Я  никому  ничего не обещал.  Зять  смерил  его  взглядом. Нет,  он  уже  не
улыбался, как всегда, по-приказчичьи.
     -- Это что еще... значит?
     Тон зятя стал вдруг угрожающим, даже хамским. Да, это был совсем другой
человек.
     --  Не  надо  мне  вашей  винтовки,  --  сказал  Элиас  по  возможности
спокойнее.
     -- Черт бы тебя побрал! -- взорвался Роланд. -- Так  вот ты какой! Пока
мы были тебе нужны, мы  на  что-то годились. А теперь,  когда ты  нам нужен,
тебя нет. Свинья! Из-за тебя я рисковал всем-всем, а ты... Свинья!
     Этот  взрыв  поколебал  самоуверенность  Элиаса.  Не  потому,  что  его
напугала ругань, нет, но Роланд сумел  задеть больное место. Какой бы  он ни
был, этот Роланд, он без колебаний принял его. И в самом деле рисковал всем.
Свободой, благополучием, добром.
     -- Я перед  тобой в  большом  долгу, --  буркнул Элиас.  Роланд тут  же
успокоился.
     -- Бери винтовку и пошли, -- сказал он своим обычным голосом, разве что
еще немножко сиплым от недавнего возбуждения. -- Не заставляй себя ждать.
     Сказав это, зять повернулся и вышел из сарая.
     Элиас  стряхнул с одежды клочья сена,  схватил винтовку и последовал за
ним.
     Когда он вышел, спина Роланда уже исчезала в кустах.
     Чуть в стороне его ждал Юло.
     Минут  десять Юло,  сын  хозяина соседнего  хутора, и Элиас шли  молча:
Элиас  --  сзади,  Юло  --  впереди.  У  Элиаса  не  было  никакого  желания
разговаривать, и Юло, видимо, понимал его настроение.
     Больше  всего  Элиаса  раздражало  навязанное  ему  оружие.  Он  держал
винтовку  за  цевье,  как  носят какую-нибудь  дубинку,  а не  огнестрельное
оружие.
     Оба шли быстро. Юло все прибавлял шагу -- Элиасу стоило труда поспевать
за ним. Вскоре между деревьями замелькали какие-то здания. Минуту спустя они
оказались  во  дворе  большого  незнакомого  Элиасу  хутора.   Жилой  дом  с
антресолями, каменный хлев, старинного вида амбар из крупных бревен, колодец
с насосом. Между амбаром и хлевом  росли  высокие плакучие березы, за  домом
виднелся яблоневый сад.
     На дворе толпилось много народу.
     Юло скрылся в доме, Элиас остался  на дворе.  В толпе Элиас узнал  тех,
кто  был вчера  у  Ойдекоппа:  Самый  старший из  них,  бородатый,  сидел на
приступке амбара. Ногами он сжимал карабин.
     Вскоре из дома вышли Ойдекопп, Юло,  Харьяс и  еще три-четыре человека.
Все, кроме Харьяса, были вооружены. На груди у Ойдекоппа висел автомат.
     Ойдекопп подошел к Элиасу и молча стиснул его руку.  Потом посмотрел на
часы и объявил:
     -- Пора начинать..
     После того как все столпились вокруг него, он пояснил:
     -- Пойдем через Метсаэрское  пастбище.  Будем держаться  за деревьями и
кустами. Со стороны  шоссе к нам подойдет Аоранд  со своим  отрядом. Бояться
нам некого. Раньше, чем из Пярну явится милиция, немцы будут уже здесь.
     "Откуда  взялся у Ойдекоппа немецкий автомат?" -- подумал Элиас. Кто-то
сказал:
     -- Так вот оно что! Значит, немцы так близко!
     Ни Ойдекопп, ни кто другой не откликнулись на возглас.
     Вдруг раздался спокойный голос:
     -- Я с вами не пойду.
     В человеке, который это произнес, Элиас узнал невозмутимого хуторянина,
которого звали Сассем. Это он  не  верил вчера ничьему  радио и советовал не
соваться башкой в огонь.
     Ааду Харьяс подскочил к Сассю:
     --  В  такой  момент  каждый  из  нас  обязан  что-то  сделать  во  имя
освобождения  родины. Подумай,  Сассь! Время-то какое! Точно такое  же,  как
освободительная война, а ты ведь в ней участвовал.
     Но Сасся это не смутило.
     -- Не забывай, что я дрался и с ландесвером.
     --  Сейчас  некогда   спорить,  --  заявил  Ойдекопп  кате-  горическим
офицерским тоном. -- Мы никого не принуждаем,  но нечего и не забудем! Люди!
За мной!
     И  размашисто  зашагал первым. Сассь и еще несколько совсем  незнакомых
Элиасу крестьян все же не пошли за ним.
     Юло,  по-прежнему  шагавший  впереди  Элиаса,  оглянулся через плечо  и
сказал с невеселой улыбкой:
     -- Вечная наша беда -- никогда весь народ не бывает заодно.
     За спиной глухо слышались разговоры:
     --  Если  немцы до  вечера  не придут, здорово  мы  влипнем. Позвонят в
Пярну, прикатит истребительный батальон и спалит всю деревню.
     --  Пожалуй,  было  бы умнее  не  слишком  злить  красных.  Можно  ведь
подождать денек-другой.
     -- Где же они, эти немцы? Дошли хоть до Мыйзакюлы?
     Элиас слышал эти разговоры, но делал вид, что они его не  интересуют. С
того момента, как на сеновале ему  вручили винтовку, все пути к  отступлению
были отрезаны Сейчас он хотел только одного -- чтобы все поскорее кончилось.
     Они прошли каким-то болотом, где  ноги  увязали чуть  ли  не по колено.
Потом  выбрались на  пастбище, где  было  посуше. Потом начался  низкорослый
ельник,  здесь тоже  чавкало  под  ногами. Когда они вышли из ельника, Элиас
увидел  перед собой  большое многооконное деревянное  здание. Уж не исполком
ли?
     Да, это был волостной комитет.
     Изо  всего,  что  потом  случилось,  в  памяти  Элиаса  уцелели  только
отдельные картины. Он  стоит за кустом сирени и ждет. Харьяс, который присел
на корточки за поленницей, без  конца повторяет:  "Он  там, я знаю,  он там"
Вдруг появляется откуда-то Ойдекопп и подает ич знак, после чего Ойдекопп --
первым, остальные -- следом, все через черный ход,  врываются в волисполком.
В дверях  возникает  толчея;  Харьяс почему-то непременно  хочет  прорваться
первым.  Перед  глазами  Элиаса  качается  его   жирное  лицо.  Рот  Харьяса
приоткрыт,  изо  рта  разит  водкой,  глаза  блестят.  Откуда-то   доносится
заливистый младенческий  плач.  Харьяс внезапно  начинает орать:  "Я!.. Я!..
Я!.."
     Элиас обнаруживает себя в просторной, перегороженной  барьером комнате.
Взгляд его останавливается на  человеке, который стоит  в  стороне от всех с
какой-то бумагой в руке.
     Ворвавшись  в  дом, только  что  толкавшаяся  в  дверях толпа  внезапно
притихла. Все сбились в  кучу и  пялятся на того, в чьих пальцах белеет лист
бумаги.
     Домотканый  пиджак  этого  человека расстегнут; почему-то  именно  этот
пустяк  привлекает внимание Элиаса. Человек  скользит взглядом  по всем, кто
ворвался в помещение: он, видимо, догадывается, чего следует ждать.
     Харьяс подскакивает  к нему, задирает  голову.  Он  гораздо ниже  этого
человека  и поэтому  выглядит  комично. Потом  вдруг  ставит  к  стене стул,
забирается  на него, срывает с гвоздя портрет и швыряет на пол.  Соскакивает
со стула и снова кидается к человеку.
     Тот спрашивает со спокойной насмешкой:
     -- А портретом Гитлера ты уже обзавелся?
     Заносчивый старик,  покрасневший  пятнами, отступает на шаг, вскидывает
подбородок, тычет рукой в дверь и тонко взвизгивает:
     -- Выходи!
     Не глядя на Харьяса, тот говорит:
     --  Все-таки зря  мы  не  отправили  тебя в  Сибирь.  Здорово ты можешь
напакостить.
     --  Выходи]  -- кричит Ааду Харьяс еще  визгливее. Ойдекопп  подходит к
человеку и командует клокочущим басом:
     -- Давай пошел! Человек не двигается.
     -- Так, значит, это вы сегодня ночью Роберта?.. Тогда и Аоранд подходит
к человеку и бьет его
     по лицу. Начинается всеобщая суматоха, всеобщий крик.
     Человека хватают за руки. Он отбивается и кричит:
     -- Расстреливайте здесь!
     По его подбородку течет кровь.
     Харьяс выхватывает из-за пазухи пистолет и кричит:
     -- И расстреляю! Как собаку!
     Ойдекопп отталкивает осатаневшего старика в сторону.
     Кто-то снова накидывается на человека, выталкивает его на улицу.  Почти
все остальные вываливаются следом.
     Элиас остается, оцепеневший.
     Ойдекопп подходит к нему и говорит:
     -- Гнев народа. Это понятно.
     -- Кто он... этот человек?
     -- Канавы копал. Коммунисты сделали его председателем волисполкома.
     -- А... Харьяс?
     С какой-то неохотой Ойдекопп признается:
     -- Бывший  волостной  старшина,  законный. После того как  стало  тихо,
снова отчетливо зазвенел заливистый детский плач.
     На древке у волисполкома развевается сине-черно-белый флаг.
     Каждый  раз,  когда Элиас смотрит на исполком,  ему  вроде  бы слышится
плач. На самом же деле в исполкоме уже нет никакого ребенка. Малыша вместе с
матерью  отвели в  большой волостной  амбар,  который вид-'неется  вдали  за
березами и  ольхой. И не  их  одних. По предположениям Элиаса, там уже сидят
несколько  десятков  человек, и  все время  приводят новых.  Большей  частью
мужчин, но и женщин тоже, некоторых даже с детьми. Но такого маленького, как
тот, который плакал в исполкоме, нет больше ни одного.
     Ойдекопп  объяснил  Элиасу,  что ради осторожности  следует изолировать
всех красных функционеров.  А не то  кто-нибудь пошлет донесение в Пярну или
Вильянди, и тогда кровопролития не миновать.
     -- Председателя исполкома расстреляли?
     В  ответ на  это  Ойдекопп  бросил вскользь, что  хуторян,  дескать, не
удержишь. Люди доведены до ожесточения, тут уж ничего не поделаешь.
     Теперь Элиас  знал  немножко  больше, чем утром. Знал и то, кем  был на
самом деле  Александер  Ойдекопп. Вовсе  не  банковским служащим,  а  бывшим
офицером в звании  капитана.  Но когда бывшие  эстонские  соединения вошли в
состав  Красной Армии, ему  дали отставку, и он около  пяти месяцев служил в
банке.  Юло  сообщил,  кроме того, что стоило им опоздать часа на два,  и на
исполкоме  по-прежнему  развевалось  бы  красное  знамя. На десять  часов  в
исполкоме был назначен сбор советского актива для несения вооруженной охраны
и поддержания в волости порядка.
     --  Уж  тогда мы  вряд  ли управились  бы  так быстро  с  приспешниками
красных, --  откровенно признался  Юло. --  Сами видели,  какой он  оказался
несгибаемый, этот председатель исполкома. Понятно,  не все такие твердые, но
уж  отпор  они нам оказали  бы.  Оружия  у  них,  правда,  мало:  в  комнате
председателя мы нашли
     пистолет, у  милиционера тоже были  пистолет и винтовка, да  еще кое  у
кого мы  отобрали револьверы и  дробовики.  Но  разве  скажешь наперед,  что
выйдет, если засвистят пули.
     Юло нравился Элиасу  все  больше  Рассудительный и откровенный  парень,
который и впрямь  верит в  то,  что  поступает  так, как  и должен поступать
честный  патриот.  И  вроде  бы  в  самом  деле  всей душой  переживает  эту
разорванность  эстонского народа  надвое: одни поддерживают русских,  другие
ждут немцев.
     -- Жалко мне  председателя,  -- признался Юло,  --  по похоже, Ойдекопп
все-таки прав: те, кто заодно с русскими, нам, эстонцам, враги.
     Выяснилось,  что  благодаря Роланду  Поомпуу  Ойдекопп  и  догадался  о
намерениях исполкома и партийцев и решил их опередить. Роланда, оказывается,
тоже вызвали в волостное правление  и велели прихватить охотничье  ружье. Он
сообщил   об  этом  Ойдекоппу,  так   что  Ойдекопп,  Аоранд  и  Юло  успели
предупредить своих единомышленников, --  только поэтому и удалось  захватить
волостное правление.  Активисты же,  которые подоспели в  исполком к  десяти
часам, были схвачены и заперты в волостном амбаре. А других вытащили из дома
силой.
     Теперь исполком на перекрестке стоял совершенно опустевший.
     Напоследок  по  нему  шнырял  бывший  волостной   старшина.  Выскакивал
временами  на  крыльцо,  бежал обратно,  рылся по шкафам и  ящикам, какие-то
бумаги откладывал, какие-то бросал на пол.
     Но в конце концов исчез и он.
     Элиас поднялся, решив вернуться к сестре. Хелене должна покинуть своего
мужа, решил он, Роланд  оказался не  тем  человеком, каким ей  показался. И,
видимо, Хелене права в своих жалобах на то, что она больше ничего не  значит
для мужа.
     Но не прошел он и нескольких шагов, как  увидел, что люди опять бегут к
исполкому. Окликнули и его. Нехотя он направился к ним.
     Еще издали Элиас услышал разъяренные выкрики и увидел окруженную людьми
машину. Вдруг прогремела  короткая автоматная очередь, и люди  вокруг машины
засуетились. Там, видно, происходила какая-то  схватка. Подойдя к машине, он
увидел  на земле двух  окровавленных  людей. Бородатый  лесной брат  избивал
одного  из  раненых, колотя  его ногой  в  живот.  Миг  спустя  Элиас увидел
застреленного  лейтенанта  в  морской форме.  Ойдекопп следил за избиением с
автоматом-наперевес.
     К своему ужасу,  Элиас узнал одного  из двух  избиваемых.  Это  был  их
слесарь-водопроводчик  Соокаск,  неизменно  веселый,   увлекавшийся  спортом
парень.

     Вечером  Ойдекопп повел Элиаса на какой-то  хутор, где был  накрыт стол
человек  на десять. Почти все  собравшиеся  опять  оказались незнакомыми. Из
всех людей за столом Элиас знал только Ойдекоппа, Аоранда и Юло.
     Элиас  много пил, надеялся хоть немного поднять  настроение. Чувствовал
он себя паршиво. С большим трудом он сумел спасти Соокаска и его спутника от
расстрела. Но ему  одному вряд ли удалось бы  обуздать осатаневших  людей. К
счастью, его поддержал Юло, а затем и Ойдекопп.
     -- Уж слишком вы  чувствительны,  --  ворчал на  него  Ойдекопп. --  Мы
должны быть беспощадны к врагам. Законы войны суровы.
     -- Мы ведем себя не как солдаты, а как бандиты, -- спорил с ним Элиас.
     Ойдекоппу не понравились эти слова.
     -- Вы пользуетесь термином большевиков, --  это они называют борцов  за
нашу свободу бандитами.
     Элиас не нашел нужного ответа, хотя, по его мнению, Ойдекопп оправдывал
то, что не имело оправдания.
     Но его тревожило  и другое. Как только он увидел Соокаска, так сразу же
с пронзительной ясностью вспомнил свою работу, Ирью и все то, что он оставил
в Таллине. Вспомнил и свои прежние мысли  и убеждения. И когда Соокаска, еле
державшегося на  ногах, уволокли  в  волостной  амбар, он  почувствовал себя
предателем,  отрекшимся  от всего  того, что  еще месяц назад он сам  считал
справедливым.   Сколько  бы  он  себя  ни   оправдывал,  горечь  в  душе  не
рассасывалась.
     В полночь, уже  основательно напившись, Элиас  заметил, что рядом с ним
очутился какой-то  хорошо одетый господин с  длинными  холеными  пальцами. В
первый миг ему бросились в глаза именно руки: до чего ж  они  были не похожи
на  крестьянские --  на  мужские, грубые и  обветренные, да  и  на  женские,
бесформенн