можешь  получить пулю в живот, немцы все время короткими очередями прошивают
темноту. То и дело строчит у них  пулемет, в  первую же ночь на передовой он
заметил это. Его повергла в уныние мысль, что перейти не так уж просто,  все
зависит  от  случайности, которая  его  ожидает. Начавшиеся  с утра немецкие
атаки не оставляли ему времени на  размышления, бой диктовал поведение, и он
стрелял,  когда  этого  требовали  голоса  командира  взвода  и отделенного,
съеживался в своем укрытии, когда слышал вой  приближающихся мин. Лишь после
того,  как они  оставили  высоту,  Эдуард  Ты-нупярт подумал, что  он мог бы
остаться в  своем гнезде и  сдаться в  плен.  Кто бы там  в  неразберихе боя
заметил его поднятые вверх руки?
     * Имеются в виду революционные события 1940 года.

     Теперь,  когда  град мин поредел, Эдуард  Тынупярт  ждал  появления  из
тумана танков и следом немецких пехотинцев. Но этого не случилось. Вскоре он
понял, что  немцы  направили главный удар левее --  оттуда доносился  грохот
моторов,  там строчили яростнее пулеметы, и автоматы. Он словно почувствовал
облегчение,  встал на  корточки  и полез во  внутренний карман  за  табаком.
Промокший и замерзший валенок  жал ногу, валенки ему  достались маловатые. С
обувью вообще была  беда, ботинки тоже  жали, на его ногу никак не удавалось
подобрать подходящей обуви.  "Нужно  потребовать другие  валенки. Потребую у
Рийсмана! -- именно такие вертелись в голове мысли, -- Рийсман должен дать".
Глупости все это, сказал он самому себе. Дальше все внимание сосредоточилось
на том, что он потерял кресало,  что на донышке  кармана есть еще  махорка и
что  есть  газетная  бумага,  но прикурить самокрутку  придется  у  соседей.
Вставать ему  не хотелось,  недавно обрушившиеся мины, казалось, пригвоздили
его к земле.
     Подробности  того,  что  произошло  потом,  он   всякий  раз  вспоминал
по-разному. То  ему  казалось,  что  он  слышал  крики  на  эстонском  языке
"Сдавайтесь",   то,   наоборот,  немецкие   приказы  "Hande   hoch",  иногда
представлялось, что  ни  эстонских, ни  немецких возгласов не было,  что это
среди своих вдруг из уст в уста пошел слух, что они окружены и сопротивление
бесполезно.
     Ясно помнит Рийсмана, тот нервно мечется, временами исчезает в тумане и
тут же  появляется снова,  кричит бойцам, чтобы не  сбивались в кучу,  чтобы
возвращались  на свои  места,  что вовсе  они  не окружены,  что наступление
противника ослабло. И тут же Рийсман устремляется  к солдату, который бросил
винтовку  и  поднял  руки.  Политрук пригибает  его  руки  вниз  и  начинает
размахивать  пистолетом.  Неожиданно   политрук  оказывается  рядом  с  ним,
Тынупяртом, и он  тоже поднялся, теперь  в руках  политрука автомат, Рийсман
стреляет,  в  кого  и  куда,  этого  он,  Эдуард,  точно  не  знает,  вокруг
по-прежнему  густая  белесая  мгла, которая все скрывает, искажает.  Рийсман
что-то  говорит  ему, голос у Рийсмана возбужденный,  Рийсман  убеждает его,
Рийсман словно бы ищет у него поддержки, он бьет Рийсмана прикладом. Рийсман
падает, автомат отлетает  далеко в сторону и  скользит под бугорок. И тут он
видит  большие девчоночьи глаза Рийсмана  так ясно, будто  при свете солнца,
хотя Рийсман лежит поодаль  от него и туман  еще не  рассеялся. Потом Эдуард
Тынупярт не  мог сказать себе, видел ли он глаза Рийсмана на самом деле, или
это ему только показалось.
     Наутро  он  действительно  встретился   с  глазами  политрука.  Пленных
затолкали в какой-то сарай, в щели между досками задувал  ветер. Большинство
сидело на полу,  кое-кто стоял,  прислонившись  к стене.  И Рийсман  стоял и
смотрел на него, он  чувствовал  себя неуютно под взглядом политрука. Эдуард
Тынупярт  знал,  что  Рийсман  не может  шевельнуть правой  рукой, двигались
только пальцы, от удара приклада плечо у политрука распухло.
     Издали доносился грохот боя, до передовой отсюда было километров десять
или пятнадцать, по крайней мере так предполагали.  С позиции их увели ночью,
до  них  туг  уже  были  другие  пленные,  и  эстонцы  и  русские,  а  также
смуглолицые--,казахи или узбеки. В эту ночь он  ненадолго  уснул, они жались
друг к другу, чтобы теплее было. Воспаленные глаза Рийсмана  говорили о том,
что он так и не  ложился, хотя ему и освободили место. Курить не  разрешали,
но внимания на  запрет  не  обращали.  Ребята свернули  цигарку  и Рийсману,
обыскать их не успели,  проверили только,  чтобы ни у кого  не было  оружия.
Махорка  в уголках  карманов  еще  оставалась. Сидели  мрачные, от  холода и
голода -- есть им до  сих пор не давали. Больше всего тревожило неведенье, а
также неясное чувство вины.  Он, Эдуард Тынупярт, правда, утверждал, что  им
бояться нечего, разговоры о жестоком обращении с военнопленными -- это байки
политруков, к тому же немцы относятся к эстонцам лучше, чем к русским. Но ни
у кого настроение от этого особо не поднялось.
     Взгляд  Рийсмана  начал  раздражать  его,   раздражение  это  вынуждало
говорить.
     -- Немцы прорвут  оборону  сегодня и,  самое позднее, завтра  войдут  в
город. Жалко ребят, сколько их останется в живых к вечеру.
     -- Вот молотят, -- вздохнул кто-то дребезжащим басом.
     И тут раздался голос Рийсмана:
     -- Свою  судьбу  я  знаю, что будет с  вами,  могу предположить. Легкой
судьбы не ждите. И ты, Тынупярт, тоже. Одно имейте в виду все -- немцы войну
не выиграют. Не давайте обмануть себя.
     Он вскочил и хотел броситься на Рийсмана, но ему
     не дали это сделать. Политрук не отвел от него взгляда.
     Вскоре его и еще с десяток других  увели. Вернулись, четверо, шестерых,
и среди них Рийсмана, больше они не видели.
     -- Если бы я не выбил из его рук автомат, не знаю, как бы уже тогда все
обернулось, --  оправдывал он свой  поступок.  -- Рийсман оголтелый фанатик.
Все фанатики оголтелые. Или мы должны были дать убить себя? Во имя чего?
     Ему не возражали. Вскоре он понял, что его стали бояться.
     На  следующее  утро  они  под вооруженным  до  зубов  конвоем  шагали к
железнодорожной  станции,  кто-то  сказал,  что  Рийсману   было  предложено
обратиться к солдатам Эстонского корпуса с призывом прекратить сопротивление
и сдаваться в плен,  за  это ему была обещана жизнь. Рийсман  отказался. Его
уговаривали, били, но он остался тверд. Вечером расстреляли Об этом будто бы
рассказал говоривший по-эстонски немецкий офицер. Офицер удивлялся выдержке.
Рийсмана.
     Яак  Ноотма и  парень,  который  все  время слушал транзистор,  помогли
Андреасу снова улечься в постель. Андреас и без них бы забрался, -- опираясь
о  край койки,  он  уже стал подниматься на ноги. Ноги не  слушались, колени
дрожали.
     Парень рассказывал, что он слышал падение. Грохнуло  так, что заглушило
транзистор.
     Каарин уверяла, что грохот был слышен в коридоре.
     Андреас  не  заметил  ее  появления.  Мучительное  вставание  от  всего
отвлекло.  В  ушах гудело,  сердце  колотилось. Узнав Каарин,  он  оторопел.
Теперь все его внимание сосредоточилось на ней, он забыл и Эдуарда и то, что
вскинуло его.
     Появление  Каарин  подействовало  и на Эдуарда. С сестрой  своей он  не
виделся несколько лет, общались они реДко.
     -- Дурацкая история, -- буркнул Андреас, -- вывалился из кровати.
     Он  не  сводил  глаз  с  Каарин.  Андреас ушиб  себе  'локоть,  на  лбу
кровенилась ссадина.
     --  Вы  разговаривали,  --  сказал  молодой  человек, -- сквозь  музыку
доносились голоса.
     --  Беседовали,  -- пробормотал побледневший Эдуард, он все  еще не мог
прийти в себя.
     -- Болтали о том о сем, -- добавил Андреас. --  Вдруг... бац на пол. Не
пойму, как это я умудрился.
     Яак пощупал у Андреаса пульс. То же самое он сделал с Эдуардом.
     -- Вам  надо смерить давление, -- переводя взгляд с одного  на другого,
сказал он.
     -- Сперва  поздороваемся,  --  Каарин протянула руку вначале  Андреасу,
потом Эдуарду.
     Эдуард думал,  что  Каарин  пришла ради  Андреаса. Несмотря на это,  он
долго держал руку сестры. Лицо  Каарин пылало. И она растерялась. Яак в свою
очередь пожал обоим руки.
     -- Давление надо проверить обязательно, -- повторил он снова.
     Андреас усмехнулся:
     --  Сейчас  время посещения,  и ты посетитель.  Старый  Рэнтсель завтра
смерит.
     При  этом  он  подмигнул  Каарин.  Будто  им  всего  по  семнадцать  --
восемнадцать лет.
     Эдуард наблюдал за  ними  со стороны. Он  подумал,  что гости пришли  в
плохое время. Вопрос Андреаса здорово долбанул его.
     --  Я --  врач,  --  не унимался  Яак, -- ваши пульсы требуют  измерить
давление. Так упасть не шутка. Ты лежал три недели? -- спросил он Андреаса.
     -- Три.
     -- А ты, Эдуард?
     -- У меня месяц с гаком. Месяц и пять дней. Пять недель.
     -- Вот видишь, Яак, мы уже почти здоровы, -- засмеялся Андреас.
     -- У меня все в порядке, -- заставил себя улыбнуться Эдуард.
     --  Ты   и   впрямь   можешь  оставить  свои   докторские  заботы,   --
присоединилась к Андреасу Каарин.
     Доктор Яак Ноотма не дал себя убедить. Он принес из докторской тонометр
и стетоскоп, выслушал у  обоих сердце  и  смерил  им давление.  Промыл также
смоченным в риваноле тампоном ссадину на лбу Андреаса.
     Когда  Яак занимался  Эдуардом, Андреас  разглядывал сидевшую  на стуле
Каарин. Больше двадцати  лет он не видел ее. Пополнела, четырьмя  пальцами а
талии  уже  не обхватишь.  Вместо  молодой девушки перед ним сидела среднего
возраста женщина, которая выглядела чуточку даже старше своих лет. В  Каарин
изменилось все, кроме глаз, которые по-прежнему были крупными и темными. Чем
дольше они смотрели друг на друга, тем теплее становился ее взгляд. И чем он
теплее становился, тем больше она представала перед ним прежней Каарин.
     -- Яак мог бы и  мне смерить давление, --  пошутила Каарин и продолжала
уже серьезно: --  Я страшно испугалась,  когда  увидела тебя на  полу  между
кроватями.
     -- Извини, если бы знал, кто  идет в гости, не вывалился бы из кровати,
--  в ответ пошутил Андреас.  И он говорил вполголоса, чтобы не мешать Яаку,
который внимательно выслушивал сердце Эдуарда.
     -- Ты должен беречь  себя.  Таавет говорит, что ты относишься к  людям,
которые не думают о себе.
     -- Не принимай его слова за чистую монету. И Таавет не очень-то бережет
себя.
     -- Как же ты упал?
     -- Еще мать жаловалась, что не лежится мне в кровати.
     -- По-прежнему любишь все обращать в шутку.
     -- А ты по-прежнему наставлять.
     -- Как вы уживаетесь? Я просто испугалась, когда узнала, что вы в одной
палате.
     -- Годы сделали свое.
     -- Дай бог, если это так. К сожалению, я слишком хорошо знаю вас обоих.
     --  Не  забывай,  что  мы  уже старики.  Каарин  отрицательно  тряхнула
головой:
     -- Вы с Эдуардом относитесь к людям, которые остаются верны себе.
     -- Я рад видеть тебя.
     --  Не смотри все время на меня. Я уже старуха, Андреас, Что поделаешь,
время безжалостно"
     -- Яак говорил, что у вас дочь и два сына*
     -- Я покажу тебе их фотографии.  -- Каарин открыла сумочку. -- Я всегда
ношу их с собой. Яак смеется, что у меня обезьянья любовь.
     Она  протянула  Андреасу  с  десяток фотографий и стала рассказывать  о
своих детях,  о том, что из-за них  ей пришлось уйти с  работы. Рассматривая
фотографии  и слушая  Каарин, Андреас  думал, что  ее  первый ребенок,  тот,
которого  она носила под сердцем, когда приходила объясняться в сорок  пятом
году, должен  быть старше его сына. Вспомнилось, как грубо он тогда обошелся
с нею, и его охватило чувство жгучего стыда.
     -- Наш первый ребенок родился раньше времени и умер, -- услышал Андреас
спокойный голос Каарин.
     -- Когда? -- быстро спросил Андреас.
     -- В июне, -- ответила Каарин. Андреас вздрогнул и  произнес: -- Прости
меня.
     Каарин не  поняла,  почему он сказал так,  а догадавшись, покраснела  и
объяснила:
     -- Нет, нет, Андреас, ты тут ни при чем. Спустя  две недели после нашей
встречи  я выходила  из  трамвая, упала,  и  так  неловко, что  это  вызвало
преждевременные роды. Ты ни в чем не виноват.
     Андреас вздохнул с облегчением.
     -- Мне жаль,  что  я не  сдержался тогда,  обвинил и тебя, и  Яака. Так
что... еще раз: прошу прощения.
     --  Мне и  в этом прощать  тебя нечего, -- возразила  Каарин, -- это ты
должен простить нас.
     -- Разве Яак не говорил тебе, что я ни в чем не упрекаю вас. Я вел себя
грубо.
     -- Мне жаль, что все вышло так, -- призналась Каарин.
     -- Мне тоже. От души рад, что ты пришла.
     -- Яак говорил, что ты обещал проведать нас. Сделай это обязательно, мы
будем очень рады.
     " Яак закончил осмотр Эдуарда и принялся за Андреаса.
     Каарин  смотрела некоторое время, как муж закрепляет  на руке  Андреаса
манжет  тонометра, словно  собираясь  с  мыслями  --  разговор  с  Андреасом
взволновал ее, -- и уселась на краешек койки Эдуарда.
     -- Как ты себя чувствуешь?
     -- Хорошо, -- коротко ответил брат.
     -- А если всерьез? -- допытывалась сестра.
     -- Я вовсе не шучу. Нет причин на что-нибудь жаловаться.
     -- У тебя взгляд чужой.
     -- Ты просто долго не видела меня,
     -- Все могло быть совсем иначе.
     -- То, что было, никуда не денешь. -- Постараемся забыть.
     -- Фрида была у тебя?.
     -- Приходила  вместе  с Кулдаром. Прелестный ребенок. Чего он только не
знает.
     -- Они его испортят. Относятся как к чудо-ребенку,
     -- Кулдар все время говорит о тебе. Он очень к тебе привязан.
     -- Он -- парень, а парней  тянет  к мужчинам,  у Лем-бита  нет для него
времени, вот Кулдару и приходится мириться со мной.
     -- Фрида  -- чудесная  женщина, хорошо, что  у  тебя хоть  дома  все  в
порядке. Я просто удивилась: Фрида,  кажется, довольна и Сирье. Редко, когда
свекрови нравятся невестки.
     -- Я ни на что не жалуюсь.
     -- Ты за последние годы здорово постарел,
     -- Дальние  рейсы измотали  меня.  Иногда случалось,  что по  нескольку
месяцев не удавалось как следует вы-спаться.
     -- Тебе и там было нелегко.
     -- Там... -- Эдуард махнул рукой. -- Спасибо, что пришла. Тяжелее всего
для меня было твое... отлучение.
     Последних слов Эдуарда почти не было слышно.
     -- Нам, Тынупяртам, трудно жить, мы все помним, легко не  прощаем, даже
друг другу.
     Какое-то время они не произнесли ни слова.
     --  Скоро  разрешат вставать,  -- сказал затем Эдуард. -- Мне уже стали
ноги массировать.
     Яак закончил обследовать и Андреаса.
     --  Знаете, мужики,  --  выпрямившись,  полугрустно-полушутливо, сказал
Яак, -- не нравитесь вы мне. То есть ваши насосы не нравятся.
     -- Тебе все черти мерещатся, -- сказал Эдуард.
     --  Я могу ошибиться, --  спокойно сказал Яак, --  но  этот  аппарат не
ошибается.  Давление у тебя  несколько высоковато, дорогой свояк.  Не думаю,
чтобы оно подскочило настолько от испуга, что Андреас упал. - Яак повернулся
к Андреасу  и предупредил:-- Второй раз не советую тебе вываливаться. И твое
давление и сердечные тоны оставляют желать лучшего.
     -- Яак,  помилуй нас и насосы наши, -- попытался Андреас обернуть все в
шутку.
     -- Даже  у  меня зашлось сердце, когда мы вошли и я увидела Андреаса на
полу. Эдуард мог действительно испугаться, ты сам говоришь,  что от волнения
поднимается давление, -- сказала Каарин.
     -- Я должен поговорить с  Рэнтселем, -- стоял на своем  Яак  Ноотма. --
Между прочим, вам повезло, Рэнт-сель только с виду старомоден, на самом деле
он  в курсе всех новейших методов лечения.  К  тому  же прирожденный врач, с
редко встречающейся интуицией диагностики. Можете ему во всем доверяться.
     -- И у тебя бы давление скакнуло делений на двадцать,  если бы ты вдруг
свалился с кровати, -- сказал Андреас.
     -- С чего это таким беспокойным стал? -- спросил Яак. -- Когда я слушал
тебя дней десять назад, сердце твое мне больше нравилось.
     -- Тебе не  нравится  мое сердце, -- сказал Андреас. -- Я и сам себе не
во  всем нравлюсь. Но что делать,  приходится мириться с  тем,  что есть. --
Затем повернулся к Каарин и попросил: -- Если  у тебя есть хоть какое-нибудь
влияние на мужа, то потребуй, чтобы к нам был поснисходительней.
     -- Как  врач он меня  не  слушается,  --  так  же  шутливо пожаловалась
Каарин. Эдуарду это не понравилось.
     -- Ты позволила ему отбиться от рук, -- засмеялся Андреас.
     --  Вы  упрямцы,  я  бы  не хотел быть  вашим лечащим врачом,  -- снова
полусерьезно-полушутя сказал Яак.
     -- Рэнтсель что, жаловался на нас? -- спросил Эдуард.
     -- Рэнтсель твоего склада человек, жаловаться и плакаться он не станет,
-- ответил Яак.
     -- Не забудь, о чем ты хотел спросить у них, -- напомнила Каарин.
     -- Очень хорошо, что вспомнила, а то  совсем заговорился. Между прочим,
я тоже несколько старомоден, руководствуясь принципом; лучше остеречься, чем
сожалеть. Теперь о деле, которое меня заботит.  Мне нужен  ваш совет. Вы оба
знатоки  автомобиля,  поэтому скажите,  что мне делать.  Что  лучше:  купить
новенький   "Москвич"  или  же  "Волгу",   которая  прошла  семьдесят  тысяч
километров?
     --  Я бы взял  "Волгу",  но  тебе советую нового "Москвича", --  сказал
Эдуард.  -- "Волга" -- машина мощная, семьдесят тысяч километров не развалят
ее, хотя кое над чем придется подумать. С новым "Москвичом" забот  меньше. Я
не очень представляю тебя лезущим под машину, с гаечным ключом в руках.
     -- Эдуард  прав, --  согласился Андреас. -- Даже  я предпочел  бы новую
машину, что  же говорить о  тебе,  человеке, который  впервые берет  в  руки
баранку.
     -- Он еще и прав-то не  получил, да  и сдаст ли  вообще экзамены. Жилки
механика и в помине нет, пробки перегорят -- сама заменяю,  -- поддразнивала
Каарин мужа.
     Хотя  разговор  стал  общим,  хотя  и Эдуард  и  Андреас  повели речь о
достоинствах  и  недостатках  тех  или  других  автомобилей, хотя их  беседа
протекала свободно и легко, Яак  понял, что  его  бывшие товарищи по школе и
детским играм находятся под каким-то внутренним напряжением. Прежде всего на
это, указывали  уже их пульсы., которые  были учащенными, как после большого
усилия или возбуждения. От него не  ускользнуло  и то, что  Андреас и Эдуард
избегают встречаться взглядами. Хотя кровь и прилила к лицу Эдуарда, оно все
же оставалось напряженным, он словно  был  весь настороже, будто был готов к
чему-то. И давление  было слишком высоким. Обычно после инфаркта давление на
некоторое время снижается. Даже и у тех больных, у которых инфаркт возник на
почве  повышенного  кровяного давления и  артериосклероза, как,  например, у
Эдуарда.  Учащенный  пульс и повышенное давление у Андреаса  можно объяснить
падением  и испугом, только падение Андреаса  не  могло подействовать  столь
сильно  на Эдуарда. Свояк показался  Яаку  выбитым  из колеи, и Андреас  был
возбужден явно больше,  чем от падения, даже неожиданного,  и все же  он  не
настолько   выведен   из  равновесия.  Падение  Андреаса   показалось   Яаку
невероятным. Если бы он еще  во  сне  вывалился, а  то ведь бодрствовал, как
заверял молодой человек с койки напротив, Андреас и Эдуард разговаривали. Из
этих  кроватей с  продавленными  сетками даже во  сне  трудно  вывалиться, а
представить,  что  это  случилось  с  больным,  который  бодрствовал,  почти
невозможно. Ну,  а если ссорились? Тогда их нужно поместить в разные палаты,
больше  всего  им  сейчас   противопоказано   напрасное   волнение,  которое
сопутствует даже пустяковой словесной дуэли.
     Яак Ноотма знал, что Андреас и Эдуард не ладят. Андреас как-то  заявил,
что он больше знать не желает  Тынупярта, несмотря  на  то  что они когда-то
были свойскими ребятами. Яак  давно  понял, что  для Андреаса политика имеет
очень  важное  значение.  Для  многих  она остается  как бы стоящим  вне  их
явлением, такие люди могут спорить порой на  какие-нибудь политические темы,