ая. Об этом говорил Андреас.  Неужто
он так и останется печником? И опять она была себе противна.
     В этот момент открылась дверьми на пороге остановился Андреас. Он был в
темно-серых брюках и тонком, с открытым воротником, свитера Маргит была не в
силах  удержаться,  она встала  и  направилась  навстречу  шагавшему  к  ней
Андреасу. Положила ему руки на  плечи  и подставила для поцелуя губы. Хотела
сразу же отстраниться, но вместо этого еще крепче прижалась к нему. Сознание
говорило, правда, что  она не  должна  волновать  Андреаса,  но желание было
сильнее. Мгновение спустя сопротивление  сознания  полностью унялось,  и она
желала только одного, чтобы Андреас не отпускал ее, крепко обвила руками его
шею  и стала  жадно целовать.  Чувствовала, что  и  он загорается, не думала
больше  ни  о  болезни Андреаса,  ни  о  чем  другом,  она  жила  лишь  этим
мгновением, тем, что предстояло. Хотя и шепнула  еще, что им нельзя,  но это
было уже игрой, не запретом, ее тело, руки, бедра и ноги действовали вопреки
словам.   Маргит   на   секунду  оттолкнула  Андреаса,  лишь  затем,   чтобы
освободиться  от  платья,  потом она  сказала  себе,  что  сделала  это ради
Андреаса, чтобы еще  больше не возбуждать его. Отдаваясь ему, Маргит ощутила
особую   нежность  к   Андреасу,   его  самоотрешенность  странным   образом
подействовала на нее, одеваясь, она снова подумала, почему бы ей все-таки не
начать жить вместе с Андреасом, болезнь нисколько не изменила его.
     Андреас  оставил ее одну, звонок в дверях позвал его в прихожую. Маргит
не  встревожилась, Андреас сказал,  что  кто-то,  видимо,  опять разыскивает
хозяина квартиры, у железнодорожника было много друзей и знакомых.
     Вдруг послышались возбужденные голоса.
     Что там случилось?
     Незнакомый, явно молодой голос перекрывал слова Андреаса.
     Вначале Маргит решила остаться в спальной. Но тут же сказала  себе, что
должна быть рядом с Андреасом, в конце концов они одно целое.
     В столовую слова доносились уже ясно.
     Маргит поняла, что Андреас пытается  сдержать себя и унять скандалиста.
Поняла и  то,  что  молодой  голос принадлежит сыну  Андреаса, это  открытие
отрезвило ее.
     Маргит знала, что у Андреаса взрослый  сын, но до сих пор  он оставался
для нее далеким, почти  что абстрактным  понятием. Теперь  вдруг он оказался
рядом, явно  выпивший; он  не выбирал  слов,  наоборот, злил  отца.  Грубые,
распущенные молодые люди зачастую стараются побольнее задеть ближнего, и сын
Андреаса вел себя именно так.
     -- Замолчи! --  услышала  Маргит крик  Андреаса. -- Я не  желаю слушать
твое хамство. Ты не получишь от меня и пенни.
     -- Копеечку,  папочка, копеечку! Теперь у нас копейки, дорогой папочка,
-- раздался насмешливый голос.  -- Если выложишь мне  десятку, я исчезну, не
то и с места не сдвинусь.
     -- Говорю тебе последний раз, что и пенни тебе не дам. Приходи трезвым,
поговорим, помогу, как сумею. А сейчас -- доброй ночи.
     Послышался щелчок, -- наверное, Андреас открыл дверь.
     Сын повысил голос:
     -- Для потаскух у тебя хватает денег! Чье пальто здесь...
     Раздалась  звонкая  пощечина,  и донесся  рык сына. Послышалась возня и
кряхтенье,  и потом все стихло Испуганная  Маргит  отступила  в спальню. Она
старалась  двигаться  тихо, понимая лишь одно: она должна как  можно  скорее
исчезнуть  отсюда  и  никогда не возвращаться. Связав  себя с Андреасом, она
свяжет себя и с его сыном, выпущенным из рук, опустившимся  парнем,  который
станет  шантажировать  и ее. Зачем самой  совать  в петлю голову.  Боже мой,
насколько легкомысленно и необдуманно она  собиралась поступить. Обыденность
и без того наседает отовсюду, с какой стати позволить ей совершенно подавить
себя.  Маргит  стояла  перед зеркалом  и ждала Андреаса.  Она. уже полностью
привела  себя в  порядок,  поправила  прическу,  подкрасила  губы,  натянула
получше колготки. До этого  она все же спешила. Но Андреас не появлялся. Она
еще  раз внимательно  оглядела себя в зеркале. На платье ни одной складочки,
краска  возбуждения  сошла с лица, прическа безупречная. Так как Андреас  не
приходил,  Маргит  осторожно  открыла   дверь   спальной,  пробралась  между
обеденным столом  и  буфетом -- квартира и впрямь  была  забита мебелью -- и
вышла в прихожую. Прихожая была  пуста. Пустая прихожая испугала  ее. Где же
Андреас?
     Ощущение у Маргит было весьма неприятное. Андреаса она нашла в кухне.
     Он сидел на табуретке, тяжело уставив локти на ' стол.
     "Боже мой, -- подумала Маргит,  --  он же совершенно  больной человек".
Громко спросила:
     -- Тут кто-то был?
     Вопрос прозвучал неподдельно.
     Андреас  медленно перевел взгляд  на  Маргит. Лицо  его было в пятнах и
набрякшим. И снова Маргит отметила про себя,  что Андреас болен.  Болен куда
больше, чем она думала..
     Ее встревожили глаза Андреаса.
     Так он раньше никогда не смотрел на нее. Это был совсем другой взгляд*,
под которым  Маргит потеряла свою уверенность. Андреас, казалось,  видел  ее
насквозь.
     -- Извини, -- сказал он и поднялся. Опираясь рукой о стол, выпрямился.
     -- Мне надо  идти, -- быстро  сказала  Маргит.  -- Завтра  на  коллегии
слушается  мой отчет, нужно  еще  немного  подготовиться,  и я  зашиваюсь со
временем. Сейчас еще девять, думаю, к полночи успею.
     Ей было тяжело врать, но еще тяжелее было оставаться здесь.
     -- Спасибо, что пришла, -- сказал он. -- Прости.
     -- Тебе плохо?
     Андреас мотнул отрицательно головой.
     Он проводил  ее в  прихожую и помог надеть  пальто. У  мужчины, который
только что был таким сильным, теперь каждое движение вызывало одышку. Маргит
сказала себе, что она не смеет оставлять Андреаса одного. И все же позволила
одеть   пальто,  старательно  приладила   перед  зеркалом  в  передней  свою
широкополую шляпу. На Андреаса она боялась глянуть.
     -- Я вызову доктора?  -- сказала она, когда Андреас  собирался  открыть
входную дверь.
     -- Не  надо, -- успокоил Андреас.  -- Все прошло. Приходил сын,  у  нас
произошла некрасивая стычка, я не сумел своего  сына... не сумел своих детей
воспитать... Спасибо тебе .. за все.
     Так как Андреас заверил, что все  в порядке, Маргит  внушила  себе, что
она вполне может уйти, что если кто напрасно волнуется, так'это она, Маргит.
Андреас  чувствует  себя лучше. Она была рада, что  дело не  приняло  худший
оборот. Уходя, Маргит  не  подставила  для поцелуя губы,  она боялась сейчас
Андреаса, боялась его глаз.
     Андреас закрыл следом за Маргит дверь, волоча ноги, добрался  до кухни,
сел, тяжело  дыша,  на  табурет и,  склонившись  над столом,  подпер  руками
голову. Так он сидел и перед тем, как  пришла Маргит,  так вроде было легче.
Ожидая, пока пройдет боль, он сидел некоторое время, опершись грудью о стол.
Тут он вспомнил,  что купил в  аптеке нитроглицерин, и поднялся, чтобы найти
его. Нашел в ящике тумбочки и  сунул таблетку под язык. Подумал, что должен,
наверное, полежать, но потащился обратно на кухню. Распахнул  окно, время от
времени  появлялось чувство  удушья.  С улицы  доносились  треск  мотоцикла,
скрежет  автомобильных тормозов и лепет пьяных мужиков. Андреас снова уселся
за обеденный стол. В груди немного отлегло, сердце  словно  освободилось  от
тисков. Наконец  Андреас  все же прилег.  Жгущее щемление  в груди полностью
отошло, удары сердца уже  не отдавались в ушах,  но нетерпение снова погнало
его на кухню. На  этот раз он не сел к столу, а достал из-за занавески доску
для  лепки, специальную подставку  он еще  не успел изготовить себе,  ею  он
обязательно  обзаведется, сам сделает ее,  потому  что  таких приспособлений
нигде  не  продают.  Доска  для  лепки  представляла  из  себя  обыкновенную
чертежную  доску,  которую   он  купил,  когда   мучился  головными  болями,
поворачивать  чертежную доску было  хлопотно.  Доска вместе с куском глины в
человеческую  голову  весила порядочно, и он подумал,  что разумнее было  бы
избегать  всяких  напряжений. И  все же  напрягался  еще больше, потому  что
вспомнил,  что видел  в почтовом ящике  письмо, собирался  взять его,  когда
начал подниматься из подвала, но  забыл  и решил  -теперь  сходить  за  ним.
Письмо могло быть от дочери.
     Спускаться  по  лестнице было  не трудно, но, поднимаясь,  вынужден был
через каждый  десяток ступеней  отдыхать.  Не  задумывался, поступает  ли он
легкомысленно или нет, просто не мог иначе.
     Писем было даже два, ни одного от Юлле.
     Первое было от Яака. /
     Это было приглашение на похороны.
     Яак коротко писал, что Эдуард ехал  с внуком в Кло-огу, приступ схватил
его возле моста через реку Кейлу, прежде чем потерять сознание, Эдуард успел
все  же переехать  мост и  остановить машину на  обочине, что подтверждают и
следы машины и рассказ внука. Кул-дар-то рассказывает, что, когда въехали на
мост,  дедушка склонился на руль, машина  стала странно вихлять из стороны в
сторону, дедушка  с трудом выпрямился и  повернул руль. В тот самый  момент,
когда  машина  остановилась,  дедушка  скрючился  между  сиденьем и  рулевой
штангой. Эдуард словно  бы  отодвинул  от себя  смерть на  несколько секунд,
чтобы  спасти  внука,  едва  ли  Кулдар уцелел  бы,  если  бы с ходу  машина
врезалась в перила или после моста перевернулась в кювете.
     Андреас  долго держал  письмо  Яака. Ему  казалось, что  Эдуард пытался
искупить свою вину, Он решил обязательно пойти на похороны.
     Другое письмо было  из общества  "Знание", откуда  сообщали, что колхоз
"Орувере" просит его выступить у них.
     И туда Андреас решил поехать.
     Часы показывали уже полночь, когда он начал лепить.
     Вначале Андреас сосредоточенно разглядывал глиняную глыбу с очертаниями
человеческой  головы.  Тот, кто знал Николая Курвитса,  мог при внимательном
изучении определить, что  Андреас  Яллак пытается вылепить  образ  "царского
имени колхозника".
     На оконные стекла упали тяжелые капли. Пошел дождь.
     +++



   Пауль Аугустович Куусберг
   В разгаре лета


     Перевод Леона Тоома
     М., "Советский писатель", 1978, 736 стр.
     Тираж 200 000 экз.     Цена 2 р. 70 коп.
     OCR: Ихтик (Ihtik@ufacom.ru) (г.Уфа)

     Русский читатель хорошо знает  творчество одного  из  ведущих эстонских
прозаиков Пауля  Куусберга. В издательстве "Советский писатель" выходили его
романы "Два "я" Энна Кальма" и "Случай с Андресом Лапетеусом".
     Романы  "В  разгаре  лета",  "Одна  ночь"  и "Капли  дождя"  составляют
своеобразную трилогию  о Великой Отечественной войне.  В  книге  "В  разгаре
лета" повествуется  о первых  днях и  месяцах  войны. В романе  "Одна  ночь"
писатель  продолжает  разрабатывать  тему войны,  тему мужества  и  героизма
советских людей.
     Действие  романа "Капли дождя",  завершающего эту книгу, происходит  на
протяжении двух-трех месяцев 1968 года, но и в ней  П. Куусберг обращается к
событиям  Великой  Отечественной  войны.  В  центре  произведения  --  образ
коммуниста Андреаса Яллака, че ловека, который"через все жизненные испытания
пронес страстную) убежденность борца за коммунистические идеалы.


В РАЗГАРЕ ЛЕТА
     ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
     ГЛАВА ПЕРВАЯ

     Мы едем на особое задание.
     Группа  у нас небольшая: политрук Аксель Руутхольм,  Эндель Нийдас, я и
еще двое. Кто они, эти двое, Руутхольм нам не докладывал, сказал, что выедем
впятером, и все. Уж ваял  бы тогда и Таавета  Тумме, чтоб не разбивать нашей
компании.
     Ведь мы же с одного завода: и Руутхольм, и Нийдас, и Тумме, и я. В один
и тот же день в истребительный батальон записались, попросились все вместе в
один взвод.  Руутхольм быстро стал политруком роты. Натуральное дело. Он еще
в  буржуазное  время в  рабочем движении участвовал.  Двадцать  первого июня
привел  нас,  полсотни  шульцевских водопроводчиков,  на площадь Свободы,  и
стали  мы ниспровергателями. В  акционерном обществе  "Г.  Шульц  и сыновья"
народу трудилось  побольше,  но  рабочие  были разбросаны  по всем городским
стройкам,  да и струхнул кое-кто. Дескать, кто его знает, как обернется: еще
свинца  влепят. После национализации монтажник центрального отопления Аксель
Руутхольм  сначала  стал  комиссаром  у  нас  на  предприятии,  а  потом  --
директором. От директорства Руутхольм долго отбрыкивался,  объяснял  там,  в
наркомате, что центральное отопление,  дескать, и водопроводное оборудование
-- это большой  и громоздкий механизм и,  значит, здесь  нужен инженер, а не
слесарь-водопроводчик, да к тому же и образование у него невелико. Долго его
обрабатывали,  пока  не уломали.  Он  и вправду такой, что  за  карьерой  не
гонится. Удивительное дело! Я уж сколько раз замечал, что, кем бы человек ни
был, из рабочих или из образованных, каждый старается забраться повыше. Я бы
и минуты не стал сомневаться, сразу бы уселся в директорское кресло.
     Инженеры и  мастера дело  знают, монтажников тоже учить  нечего, где им
трубы  прокладывать да  раковины ставить: уж дело бы не стало. Нет, ей-богу,
сидит во  мне что-то вроде  карьеризма. Иначе  с какой  стати я обмозговываю
мыслишку, чтобы закончить среднюю школу  и попасть  в институт да  забраться
малость повыше. Ладно, как  бы там со мной  ни  было, а авторитет Руутхольма
после этой истории с директорством здорово поднялся среди рабочих.
     Меня Руутхольм сделал комсомольцем. Просто подошел ко мне и спросил, не
хочу  ли вступить.  Я ему говорю, что  не думал  об этом и как-то  оно чудно
решать такие дела с маху. А он говорит, что если я не жалею о том, как ходил
двадцать первого июня  на  площадь  Свободы, в  Кадриорг, к Централке  и  на
Тоомпеа,  то  совсем это не с маху, ну,  а  если  жалею,  тогда  -- конечно.
Словом, сумел мне втолковать, какая это большая для меня ошибка --  стоять в
стороне от комсомола, а недельки через две вручили мне членский билет. После
этого  набросился я на  политическую литературу, ведь если  ты  стал  членом
организованного авангарда молодежи,  то обязан кое в чем и разбираться тоже.
А  перед  самой  войной  тот  же  Руутхольм  возвел  меня в  комсорги нашего
предприятия. Сперва я было стал отнекиваться, даже выторговал себе время  на
размышление, но в конце концов согласился.
     Заведующий мастерской  Эндель Нийдас -- член нашего  профкома, отличный
оратор, куда  языкастее нашего политрука. Политруком его не  назначили -- не
член  партии.  А  то,  что  он  беспартийный  большевик,  -- это  уж  точно.
Большинство  инженеров,  техников и старых  мастеров  норовят  держаться  от
общественной  работы подальше, а  кое-кто не прочь и  проехаться  при случае
насчет всего нового. Нийдас не такой. Он часто выступает на собраниях и дает
жару  всяким нытикам, которые без конца  жалуются на материальные трудности,
на плохой инструмент и запутанную систему оплаты. И хотя в последнее время и
впрямь  частенько  не  хватает оцинкованных  труб,  хотя,  если говорить  по
правде,  новые инструменты хуже старых, я все-таки согласен с Нийдасом:  что
за охота бубнить об этом без конца?
     Когда грянула война и у нас был  митинг,  Нийдас очень горячо выступал.
Заявил без всяких, что теперь долг каждого сознательного советского человека
-- защищать свое социалистическое отечество. И не впустую ведь болтал; сразу
в истребительный батальон вступил.
     Руутхольм  и Нийдас  --  люди  во  многом  разные. Даже  по  внешности.
Руутхольм -- коренастый, широкоплечий,  с  длинными  руками  и  здоровенными
кулаками:  из  такого  и штангист мог  выйти, и  боксер. Высокий  и стройный
Нийдас  с  маленькими  детскими  руками  кажется рядом  с  ним даже  щуплым,
хрупким.  Руутхольм   любит  брить  голову  наголо,   Нийдас  носит  пышную,
артистическую шевелюру. У Руутхольма голос будто у ржавой дверной петли, а у
Нийдаса  --  нежный тенор  первого  любовника.  Если  Руутхольм кажется  мне
замкнутым, то  Нийдас выглядит  свойским  парнем: с любым  человеком  найдет
общий язык. Одинакового у них только возраст: обоим по тридцати.
     Но кто меня и вправду  поразил, так это  наш бухгалтер, Таавет Тумме. Я
просто удивился,  когда  увидел,  что  и  он шагает вместе  с нами на  улицу
Кандле, к зданию школы, где формировался истребительный батальон. Человек он
молчаливый, замкнутый, на собрании никогда не выступит.  Я  всегда причислял
этого тощего коротышку,  носившего, чтобы прибавить себе  росту, башмаки  на
толстой подошве и высоких каблуках, к той аполитичной интеллигенции, которая
будет ревностно  служить любым хозяевам. Страшно хочется понять, по какимэто
соображениям он увязался с  нами.  Порой подмывает  даже спросить.  Скажите,
мол,  товарищ Тумме, зачем вы  вступили в наш истребительный  батальон? Но я
все же сдерживаюсь: еще, чего доброго, обидишь. Во всяком случае, меня такой
вопрос разозлил бы. Я  бы такого  болвана  послал  с  его любопытством  куда
подальше. Вступил, и все. Разве этого недостаточно?
     Людей, их вообще трудно понять.
     Был у  нас один инженер, которого многие уважали. Даже Руутхольм,  а уж
он  никого зря не похвалит. Но Эндель Элиас  -- инженера звали так же, как и
Нийдаса,  --  оказался врагом. Его  хотели сослать в Сибирь, но не застали в
ночь на четырнадцатое июня дома.
     Я  это не от других знаю. В ту ночь я сам ходил с Акселем Руутхольмом к
нему домой.
     Тринадцатого, чуть  ли  не  на ночь  глядя,  меня,  как  комсомольского
активиста,  вызвали   вдруг  в  бывшее  кино   "Гранд-Марина".  Сейчас   там
красноармейцев разместили. Большой кинозал был весь заполнен. Нам сообщили о
решении  насчет  высылки враждебных элементов, потом разбили  собравшихся на
тройки  и четверки и дали  каждой  группе задание отконвоировать на товарную
станцию Копли по два-три контрика.
     Я и  Руутхольм  попали  в  одну  группу.  Вернее говоря,  я сам заметил
директора в толпе и пробился к нему поближе. Здорово  мне повезло, что я его
высмотрел, с чужими было бы еще тяжелее.
     Бывших эксплуататоров не жалко. Помню, когда мне было девять лет, к нам
домой пришли с обыском. Ничего подозрительного не нашли, так что полицейские
и фараоны в штатском ушли с  носом. Но с тех пор я знаю: буржуазии ничего не
стоит  перевернуть  жилье и  всю жизнь рабочего.  Но одно  дело --  понимать
классовую  сущность  буржуев  и совсем  другое  -- высылать их.  А  тут  еще
выясняется, что  одним  из высылаемых  оказался наш главный  инженер  Эндель
Элиас.
     Мы узнали об этом, только когда начали  стучать  в дверь.  Список был у
лейтенанта,   а  мы   с  Руутхольмом   не  допытывались,  каких  птиц  будем
вылавливать. Нас  будто дубиной огрели, когда лейтенант разбудил  жильцов  в
соседней  квартире и  спросил, проживает ли в квартире номер пять  гражданин
Эндель  Элиас.  Я  недоуменно уставился на лейтенанта, но и наш директор был
огорошен.
     Я обрадовался, что Элиаса нет дома.
     Двух  остальных  мы застали.  Одним  из  них оказался Ассук,  делец  из
бывших,  как  сказал  Руутхольм,  а  другим  --  его  фамилию  уже  забыл --
белогвардеец, ставший в  свое время большой шишкой  в полиции и взявший себе
эстонское имя. Не сомневаюсь, что настоящие были контры. Да  и тот господин,
что жил рядом с Элиа-сом, прекрасно мог оказаться одним из тех, кто радуется
каждой нашей беде, каждой ошибке. Но валить в одну кучу с ними Элиаса?
     После  того как  мы  выполнили  задание,  Руутхольм  сказал,  что  надо
вернуться в  "Гранд-Марину". Перед  кинотеатром  на  Морском бульваре уже не
было грузовиков. Внутри  тоже стало тихо. Руутхольм пошел  искать  какого-то
Ээскюлу, я поплелся за ним.
     Товарищ  Ээскюла, мужчина в  штатском, оказался таким же широкоплечим и
похожим на борца, как Руутхольм. Я  сразу обратил внимание, что глаза у него
запали, а под ними такие синие круги, будто он болен или долго не спал.
     -- Привет, Март, -- сказал Руутхольм и представил  меня: -- Наш комсорг
Соокаск.
     И тут без  всяких предисловий  он заг