виноват лишь он сам. Да и что ей остается, кроме как считать его
проходимцем? Обыкновенным проходимцем.
     Он  испытывал мучительную  тоску по Ирье. В  ее присутствии --  так ему
казалось -- было бы легче перенести  эту неопределенность  в отношении того,
что с ним может случиться. Ирья сказала бы ему то же самое, что и Руутхольм,
Элиас  не сомневался  в  этом: "Спокойно продолжай работать". Нет,  пожалуй,
Ирья посоветовала бы ему  вести себя еще более мужественно.  Скажем, пойти и
объяснить, как обстоит дело.  Это было бы в сто  раз честнее и мужественнее,
чем так наивно давать стрекача.
     Дни, которые Эндель Элиас провел на  хуторе у зятя, не  были легкими. С
виду Элиас держался спокойно, бывал  временами даже весел,  на самом же деле
ему было очень не по себе.
     Ойдекопп  повадился  вести с ним  беседы. Приходил он большей частью  в
сумерках,  и Элиас  догадался,  что  Ойдекопп человек осторожный, избегающий
посторонних  глаз.  Ойдекопп знал,  что Элиас  бежал из Таллина, н не  делал
секрета из того, что и сам он скрывается.
     Элиас  разговаривал с Ойдекоппом вполне откровенно.  Не скрывал, что не
ждет от будущего ничего хорошего.
     --  Нельзя  же  без конца сидеть  в кустах.  Рано  или  поздно придется
явиться  в милицию  и  сказать: вот  и мы,  поступайте  с  нами, как сочтете
нужным.
     Он с интересом ждал, какой ответ даст на это Ойдекопп.
     -- В лесах собирается сейчас все больше народу, -- принялся  рассуждать
Ойдекопп. --  Пошарьте  вокруг  -- мы  с  вами не  единственные дачники. Как
сказал Юло, хуторяне сейчас  одним глазом следят за  хозяйством, а другим --
за дорогой: нет ли  там кого подозрительного. На ночь кто забирается в стог,
а кто в хлев или амбар, иные  же прямо  в лесной  чаще свой  бивак  разбили.
Да-да,  мы  с  вами  вовсе не  исключение.  С  одной  стороны,  это упрощает
ситуацию, с  другой --  усложняет.  Отсиживающихся много, и  милиционеров на
всех не хватает,  что  само по себе хорошо. Но люди в лесах  рано или поздно
привлекут внимание властей, -- стало быть, вскоре начнутся крупные облавы, а
это уже плохо.
     Рассуждения Ойдекоппа были логичны, но почему-то раздражали Элиаса.
     -- Не вижу никакого выхода. В течение  месяца-двух, ну,  допустим, года
мы сумеем  отсидеться. Что это  за жизнь?.. В конечном счете  нам  никуда не
скрыться от того, что нас ждет.
     -- У меня такое чувство, что если мы  продержимся месяц-другой, значит,
мы выиграли, -- сказал Ойдекопп.
     -- Война? -- спросил Элиас, Ойдекопп ответил не сразу.
     -- Война  между  Германией и  Россией неизбежна.  Поговаривают, что она
начнется не сегодня-завтра.
     -- На эту карту я ставить не  желаю, --  сказал Элиас.  -- Не верю, что
эстонцам можно ожидать от немцев чего-нибудь хорошего.
     Ойдекопп спокойно возразил:
     -- Из двух зол приходится выбирать меньшее.
     --  Если бы мой арест предотвратил  войну,  я бы  завтра  же вернулся в
Таллин с повинной,
     Ойдекопп рассмеялся:
     -- Вы романтик. Элиас промолчал.
     --  Добрые  намерения  не стоят в этом  мире ни  гроша. Думаете, мне не
хватило  бы  сил  пожертвовать собой в  случае  необходимости? --  продолжал
Ойдекопп. -- Я несколько старомодный человек,  и  слово "народ" для меня еще
что-то значит... Но перестанем бить себя кулаком  в грудь. Наши субъективные
желания не могут  ни  развязать, ни предотвратить войну, А то, что наш народ
не останется в стороне от войны, яснее ясного.
     Ойдекопп на миг задумался о чем-то и заговорил снова:
     -- Мы  с  вами  уже  стали  жертвами этой  войны, товарищ Элиас. И  чем
позднее начнется война, тем хуже для нас. Как ни странно и жутко это звучит,
но война -- это залог нашего национального будущего.
     Что-то в Элиасе противилось рассуждениям такого рода.
     -- Не могу я видеть в Германии спасительницу нашей нации, -- сказал он,
тоже возбуждаясь. --  Не  верю,  чтобы  наш  народ,  раз уж мы заговорили  о
народе, забыл свою историю и роль немецких баронов в этой истории.
     Ойдекопп ухмыльнулся:
     --  Простите,  не  хочу  вас обижать, но  логикой своего  поведения  вы
напоминаете  овцу,  восхваляющую  топор,  который  должен обрушиться  на  ее
голову.
     Элиас почувствовал  себя прижатым к  стенке. Он  видел, что Ойдекопп не
мечется и не колеблется, что он убежден в своей правоте и знает, чего хочет.
Сам же он, Элиас, все глубже заходит в  тупик. Он не до  конца еще отказался
от намерения  вернуться  в Таллин. По  ночам он решал,  что  самое  все-таки
мудрое --  это схватиться  со  своей судьбой  врукопашную, тогда хоть друзья
сохранят о нем лучшую память, но вечерами, слушая рассуждения  Ойдекоппа, он
опять возвращался к прежним сомнениям.
     Сильнее всего его тянуло в Таллин из-за Ирьи. Он жаждал ее близости, ее
любви.  Подсознательно  он  предчувствовал,  что  война,  которую  так  ждал
Ойдекопп, полностью и  навсегда разлучит его с Ирьей. Он написал Ирье письмо
и попросил зятя отправить его. Потом написал другое, где звал Ирью в  Пярну.
На вопрос  Хелене, кому это  он шлет письмо  за  письмом, Элиас ответил, что
пишет женщине, на которой хочет жениться.
     -- Тогда тебе очень тяжело, -- поняла  его Хелене, чем растрогала брата
чуть не до слез.
     Однажды утром Ойдекопп, явившись к Элиасу, произнес одно слово:
     -- Война.
     Элиас непонимающе посмотрел на него, и тогда Ойдекопп добавил:
     -- Сегодня,  около  четырех ночи,  немецкие  войска  перешли  советскую
границу.
     Элиас не почувствовал никакой радости.
     Сообщив  Элиасу о начале  войны, Ойдекопп после этого на несколько дней
пропал. Элиас не стал спрашивать у зятя, куда он делся, Ойдекопп не очень-то
его интересовал. Пускай занимается чем  хочет и живет своим умом, как  и он,
Элиас. Он помогал  хозяевам убирать сено. Роланд  скосил  на  рассвете траву
конной косилкой, так что  им с сестрой оставалось потом лишь сгребать сено в
копны.
     Поомпуу говорил, что сам господь бог послал Элиаса ему в помощь.
     -- Куда бы мы делись без тебя?  -- восторгался он  Элиасом и продолжал:
--  Нет,  честное  слово,  год  назад  такие ветры  подули,  что  вся  жизнь
перепуталась.  Если б не хутор, жил бы  я сейчас как принц: спи до восьми со
своей женушкой, работай с десяти до пяти  в кооперативе,  а потом гуляй. Так
нет  же, вместо этого тащись с первым солнцем  на сенокос,  а как подумаешь,
что впереди еще и жатва, так волосы дыбом.
     Хелене вздыхала
     -- Этак долго не протянешь. Лучше бы нам отказаться от  земли. Пошла бы
я тоже в магазин или еще куда-нибудь. Хуже не стало бы.
     --  Кто  может знать,  отчего  нам  станет  хуже, отчего  --  лучше, --
возражал Роланд. -- Осенью в тридцать восьмом я думал: ну, теперь мои дела в
гору пойдут, а сам в болоте  увяз. Кто скажет, долго ли еще восточный  ветер
продержится.  Вот на западе  буря  разыгралась,  так что  весь  климат может
перемениться. Да и  не очень-то это умно, оставаться во время войны на одних
магазинных хлебах. Снабжение с каждым днем все  паршивее, уже и сейчас тошно
глядеть на полки, на складе -- шаром покати. А  так  хоть хлеб, мясо и масло
всегда свои будут.
     Словом, после  начала войны  зять высказывался то так,  то иначе. Он не
ликовал  по образцу Ойдекоппа, но и не слишком сетовал.  В  тот  день, когда
волисполком потребовал сдачи лошадей и  радиоприемников, он все-таки  сильно
помрачнел. "Странные люди в исполкоме. Мобилизуют скотину, вместо того чтобы
брать под  ружье  мужчин". Элиас  понял, что такая возможность тоже тревожит
Поомпуу. Зять начал  жаловаться, что он не то надорвался, не то еще повредил
себе что-то.

     "Наверно, старые  мои хвори  разбередились", -- жаловался он знакомым и
незнакомым. Выяснилось, что мальчишкой он болел туберкулезом и повредил себе
сердечный  клапан.  Он набрал у врачей  справок  и  свидетельств.  Внезапная
тревога за свое здоровье открыл Элиасу Роланда с новой стороны.
     Хелене боялась войны. Страшилась  того, что будет,  когда бои дойдут до
Эстонии.  Роланда  могут  забрать в  Красную  Армию,  и вся их  жизнь пойдет
кувырком. Муж утешал Хелене, что его, полуинвалида, вряд ли возьмут в армию.
     По  совету  зятя  Элиас  стал  ночевать  в  сарае. Роланд  считал,  что
осторожность теперь не повредит. В волис-полкоме состоялось собрание актива,
где  призывали  к бдительности. Новый милиционер  пообещал вызвать из  Пярну
помощников и очистить окрестности от подозрительных элементов.
     Юло Мяэкопли тоже предостерегал Элиаса.
     --  Мы могли бы спрятаться на Журавлином болоте, -- советовал он. --  Я
сведу вас к своему дяде. Будете жить как у Христа за пазухой!
     -- А почему вы сами к нему не переберетесь?
     -- Кто же тогда будет работать на хуторе? Но вам нет смысла рисковать.
     -- Моим родственникам тоже очень нужна помощь.
     -- Оно конечно, но вы же не останетесь у  него в батраках после прихода
немцев.
     -- Думаете, что при немцах будет легче?
     -- Не знаю, -- откровенно признался Юло. -- Я жду немцев не потому, что
мечтаю стать жителем одной из провинций великой Германии. Но жить как сейчас
тоже не хочу.
     -- Для немцев мы всегда были нацией мужиков. Юло грустно улыбнулся:
     -- Самое ужасное то, что нашему народу не хватает внутреннего единства.
Наше с вами положение более или менее одинаково,  но даже мы с вами  смотрим
на вещи по-разному.
     Элиас прекратил спор,  которого он и  не начинал. Спорить  может тот, у
кого есть твердые убеждения,  но  Элиас  уже растерял их. Лишь в том случае,
когда кто-нибудь начинал возлагать на немцев слишком большие надежды, у него
сами собой наворачивались на язык скептические возражения.

     Однажды  вечером  Юло привел его к себе.  Сказал, что их ждет Ойдекопп.
Элиас пошел нехотя.  Он  не  искал общества людей, наоборот, даже сторонился
их.  Ойдекопп  принял  его,  как старого друга, и, словно  бы между  прочим,
сообщил, что сегодня к нему кое-кто придет. Вскоре  действительно  появились
гости,  и  чем  больше  народу  собиралось  в  доме,  тем  неуютнее  начинал
чувствовать себя  Элиас.  Кроме Ойдекоппа и Юло, все тут  были ему чужие или
все  равно  что  чужие. Кое-кого  он  встречал  прежде  у  зятя, но  личного
знакомства у него ни с кем  не завязалось. По  одежде и разговорам люди эти,
видимо,  были местными  жителями. Из всех выделялись только  трое,  заросшие
бородами и неопрятные. Они сидели рядом с Элиасом и разговаривали.
     -- Немцы уже под Ригой, -- сообщил один из  бородачей, с большой, почти
квадратной  головой. Все  в его  облике было угловатым:  лицо, плечи, руки и
ноги.
     -- От Риги до Пярну сто семьдесят -- сто восемьдесят километров.
     Так сказал второй.
     -- До  нас еще  ближе, --  сказал третий, самый старший из всех, с виду
лет  пятидесяти.  Высокий,   худой,   сильно   сгорбленный,   почти   совсем
седобородый. Он  был  в городском  пальто, в домотканых  галифе и в  тяжелых
сапогах из юфти с толстыми подошвами,
     В разговор вмешался Юло:
     --  Они  уже  форсировали  Даугаву. Своими ушами  слышал. Финское радио
сообщило.
     Вся комната, набитая людьми, загудела,
     -- Неужели уже Даугаву?
     --  Уже, уже. Остальные немецкие войска прорываются на восток, и только
малая часть направилась на север, в нашу сторону.
     -- Это точно?
     -- Финскому радио можно верить.
     -- Сейчас никакому радио нельзя верить. Все врут. Сплошная пропаганда.
     Это сказал хуторянин  с  озабоченным лицом, Элиас не знал точно, есть у
него хутор или нет, но предположил, что он владелец хутора.
     Юло  грустно  улыбнулся. Он  всегда  так улыбался,  когда  считал,  что
собеседник ошибается.
     -- Насчет немецких передач надо быть осторожным, финны трезвее.
     Человек с озабоченным лицом не дал себя сбить:
     -- Откуда эти финны берут сведения? От того же Геббельса.
     -- Значит,  Даугаву они уже перешли? -- обратился на  этот  раз  к  Юло
плотный краснолицый человек, тоже, по-видимому, хуторянин.
     -- Все западные источники сообщают об этом, -- подтвердил Юло.
     Угловатый верзила кинул краснолицему:
     -- Вот вернешься домой, немецкий офицер уже будет сидеть у твоей  дочки
в светелке.
     И он расхохотался. Остальные тоже осклабились.
     -- А что финны еще сообщали?
     -- Уговаривают наших  людей уклоняться  от мобилизации,  не подчиняться
распоряжению советских властей и защищать свои хутора.
     Элиас заметил, что Юло говорит с волнением.
     -- Это правильно, -- сказал Ойдекопп. -- Будущее эстонского народа -- в
его  хуторах. Пока будут  держаться  эстонские  хутора, будет существовать и
эстонский  народ. Большевики понимают это, иначе не стали бы они подрывать и
разрушать основу нашей национальной независимости.
     Ойдекоппа слушали с вниманием. Он продолжал:
     -- Так называемая земельная реформа -- это было только начало. Мы с Юло
слушали сегодня по радио речь Сталина. Сталин сказал слово в слово -- завтра
сами прочтете в газетах, -- что немцам нельзя оставлять ни килограмма хлеба,
ни куска пищи, все зерно и скот надо вывезти в Россию. А  все ценное, что не
удастся вывезти, надо непременно уничтожить. Я ведь правду говорю, Юло?
     Юло Прууль подтвердил:
     -- Чистая правда. Ойдекопп продолжал:
     --  В  Пярну  уже  создали  истребительный   батальон,  который  начнет
опустошать  деревни.  Заберут  зерно, угонят скот,  разорят хутора.  Чего не
смогут взять с собой, сожгут.
     Тут все заговорили наперебой.
     -- Красные уже взяли у меня мотоцикл и, чалую.
     -- Не у тебя одного. Мне пришлось отдать кобылу.
     -- У меня вчера свинью потребовали.  Совали мне свои рубли, но чего они
завтра будут стоить.
     --  А я больше  всего за парня своего боюсь. Если попадется им в  руки,
расстреляют.
     --  Мой  Каарли не  послушался, поехал в Пярну. И  лошадь  у меня  тоже
забрали.
     --  Сегодня  свинью и лошадь, завтра последний  мешок зерна из амбара и
скотину, А послезавтра огонь под стреху.
     -- Я  на их мобилизацию  не  обращаю внимания: сына в  лесу  припрятал,
лошадей тоже увел, а зерно зарыл в землю.
     -- А завтра уведут тебя самого, если ты им попадешься.
     -- Две недели назад они меня уже искали, только ушли с носом.
     -- У меня есть ружье. Если кто подожжет дом, пальну.
     -- Двух лошадей отдал, хватит!
     -- Надо бы  разгромить исполком, тогда они не будут знать,  у кого  что
осталось.
     Собравшиеся  жаловались  и ругались  наперебой.  Единственный  человек,
который не участвовал  в этой ругани, был тот самый крестьянин с озабоченным
лицом, который не  верил никакому радио.  Он слушал-слушал и наконец сказал,
что  во время войны всякая власть реквизирует скот.  И  те, кто  воображает,
будто немцы у них ничего не заберут, обманывают самих  себя. Но на его слова
никто не обратил внимания.
     Элиас  следил за происходящим, сидя в стороне. Он уже слышал от  зятя о
реквизиции лошадей и мототранспорта и о том, что все добро увозят на восток.
О мобилизации же призывной молодежи ему говорил и Роланд. Девятнадцатилетних
и двадцатилетних забрали в армию. Разговоры об истребительном батальоне тоже
не были для него новостью. Роланд знал даже фамилии местных жителей, которые
вступили в истребительный батальон.
     В разговор опять вмешался Ойдекопп:
     -- В одиночку, да еще с охотничьим ружьем, ничего не сделаешь...
     Кто-то перебил его:
     -- У меня винтовка есть!
     --  Одной  винтовкой истребителей  тоже  не  остановишь,  --  продолжал
Ойдекопп,
     Тут его снова перебили;
     -- Не у одного Алекса есть винтовка! Ойдекопп успокоил людей жестом:
     --  Это хорошо, что вы вовремя спрятали оружие. Теперь оно понадобится.
Наши  хутора и  наш  хлеб должны уцелеть. Мы  должны  защищать свои дома.  В
одиночку с этим никто не справится. Надо создать оборонный отряд.
     -- Захватить исполком!
     Тут  Элиас обратил внимание на того, кто уже во  второй раз  потребовал
захвата исполкома. Это  был невысокий господин с усами и бегающими, словно у
куницы,  глазами.  Даже  в  позе этого господина было  что-то  заносчивое  и
важное. Чтобы придать весу своим словам, он рубил рукой воздух.
     Тут поднял голос и хуторянин с озабоченным лицом:
     -- Все исполком да исполком! Лучше взвесим все хорошенько и  подойдем к
делу разумнее. Чего мы добьемся, если разгромим исполком? Только навлечем на
себя беду. Милиция из Пярну явится к  нам уже через час. Зачем совать голову
в огонь? Зачем без всякой причины проливать кровь?
     Его поддержали:
     -- Раньше, чем что-то делать, надо узнать, далеко ли немцы.
     -- Ты, Ааду Харьяс, только науськиваешь, а какой из тебя захватчик?
     Юло Мяэкопли успокоил спорщиков:
     -- Не будем  ссориться, у всех у нас одна забота, одна беда, одна общая
цель.
     Ойдекопп опять забрал нить разговора в свои руки:
     -- Не могу вам  точно сказать,  до какого  верстового столба уже  дошли
немецкие танки. Рига пала, в этом уже нет никаких  сомнений. Даже ты, Сассь,
сам  это знаешь.  Немцы скоро  явятся сюда, это  так  же точно, как аминь  в
церкви.  Во что бы  то  ни стало надо создать оборонный отряд. Самих  себя и
свое  добро  мы  обязаны  защитить.  Сопротивление   одинокого  человека  не
остановит ни Красную  Армию,  ни  наши собственные истребительные батальоны.
Завтра решим, как нам лучше всего поступить. А сегодня ночью надо достать из
тайников все оружие и  расставить посты. Председатель исполкома и милиционер
что-то задумали, они не должны застать нас врасплох.
     Слова Ойдекоппа оказались для всех подобием какого-то решения.
     Народ начал потихоньку расходиться. Собрался и Элиас.
     Угловатый бородач подошел к Ойдекоппу.
     --  Свои дома  и свою  скотину они  еще, пожалуй, станут  защищать,  --
презрительно сказал он об уходивших. -- Но на большее не пойдут.
     --  Кто знает?  -- возразил  Ойдекопп. --  А может,  начнем все-таки  с
исполкома? Тогда никто не сумеет пойти на попятный.
     Человек  с угловатым лицом  и крутыми плечами повел взглядом  в сторону
Элиаса:
     -- Это кто такой?
     -- Такой же бесправный изгой, как я и ты,
     -- Шкуру спасает или может драться?
     -- Может драться.
     Бородач протянул Элиасу руку! -- Констебль Аоранд.
     Шершавая мозолистая рука констебля Аоранда крепко стиснула руку Элиаса.
     -- Под полом конюшни  на хуторе Неемекунна спрятано два ящика патронов,
--  сказал Аоранд  Ойдекоппу. --  У  Харьяса  на  сеновале  должно  быть три
винтовки и еще  один ящик патронов. Сегодня  ночью мы их  вытащим. Чертовски
жаль, что  Инвеста  загребли,  у  него  остался  в тайнике пулемет.  Ну,  до
встречи!
     Фамилия  Янвест  показалась  Элиасу  знакомой.  Не  приходилось ли  ему
слышать уже об этом человеке? Он вроде бы работал на маслобойне, и его, судя
по слухам, арестовали без всякой вины. Или он что-то путает?
     Констебль   Аоранд   вышел.   Ойдекопп  закурил.   Элиас  был  какой-то
взвинченный, неприкаянный.
     --. Никакой я не боец, -- сказал он подавленно.
     -- Вы эстонец,  а  сейчас каждый эстонец  должен быть бойцом. Хочет  он
этого или не хочет, -- убежденно возразил ему Ойдекопп.

     Под покровом темноты Элиас вернулся  на свой сеновал. Странное сборище,
явно организованное Ойдекоппом, вызвало у него беспокойство. Он был зол и на
Ойдекоппа  и  на Юло, которые хотели втянуть  его неизвестно  во что.  Он не
понимал до конца намерений  Ойдекоппа, но и то, о чем он смутно догадывался,
казалось ему неприемлемым.
     Почувствовав голод,  он зашел  на хутор. Здесь  тоже что-то  произошло.
Глаза у сестры были красные  -- она явно только что плакала. Хелене принесла
ему суп и начала хлопотать у плиты.
     --  Боюсь я,  --  сказала  она, возвращаясь к  столу. На  глазах у  нее
заблестели слезы. -- И за Роланда боюсь, и за всех.
     -- От войны никому нет радости, -- сказал Элиас.
     --  К Роланду последнее вр