там вроде бы и растут  пальмы, и ангелы сладостной
игрой  на  гуслях  целыми днями  услаждают  слух.  Не хочется,  ну  никак не
хочется,  хотя и  лет  прожито куда больше, и ноги,  наверное, уже носить не
будут  как нужно. Что с  ними  такое, и врачи толком  не  знают.  До сих пор
говорили, что ревматизм,  дал  выдрать корни разрушенных зубов  --  никакого
проку. Больничные врачи, когда скажешь про ревматизм, головой мотают; старый
Рэнт-сель  толкует  о  двух  болезнях: о  таком воспалении суставов, которое
вовсе и не ревматизм, и воспалении нервов, которое в народе зовется ишиасом,
хворобе,  что  гнездится в  хребтине,  в  позвоночном  столбе, если говорить
по-докторскому. Дескать, застудил себя и надорвал тоже. В  этом смысле слова
Рэнтселя  целиком  сходятся  со  словами  их  бывшего  волостного  парторга,
которого деревенские звали не  Андреасом Яллаком, что соответствовало бы его
имени и фамилии, а Железноголовым Андреасом,  потому что молодых лет парторг
ни на дюйм не отступал от своего слова и готов был хоть сквозь стенку лезть.
С такой твердой рукой парторга у них ни раньше, ни после не было, теперешний
колхозный  парторг  человек понятливый и  приветливый,  только  уступчивый и
из-за этого  под  сапогом у председателя ходит,  что  вовсе  нехорошо.  Если
человек  думать станет,  что  он всех умнее, что всегда  прав, и есть  также
власть  утвердить эту свою волю,  если нет над ним ни одного контролирующего
глаза, если  чувствует  он  себя  выше  всех,  плохо  может  кончиться дело.
Особенно когда  подхалимы подпевать начнут, хвалу нести будут.  Председатель
их сейчас  на последней  грани,  навесят ему Золотую Звезду, бумаги будто бы
уже по дороге  в Москву, да выберут в высокий совет -- тогда, наверное, пиши
пропало.  Страшное  дело, когда  власть  в голову ударяет.  Власть  покрепче
спирта будет,  после  выпивки  наутро проспишься -- и ничего, а хмель власти
нарастает,  будто ком снежный с горы катится. Железноголовый -- он бы держал
в  узде  председателя.  Железноголовый  разумного  совета  слушался,  их  же
председатель с каждым днем все больше верит, что вся мужицкая мудрость в его
башку вобралась.
     Железиоголовый со всех точек подходил  к  парторгской  должности. Перед
лесными братьями не  робел, хотя прежнего парторга в собственном доме живьем
сожгли, и  у самого отца, который  пришел сложить  сыну новую печь, порешили
утром.  Железноголового дома не было,  он еще с восходом  солнца помчался на
коннопро-катный пункт, тамошнего заведующего, такого же, как он,  фронтовика
хозяева сманили  зеленым  змием  на  скользкую дорожку.  Заслышав  выстрелы,
Железноголовый кинулся  домой  -- отец  лежал в луже крови среди  кирпича  и
плиток. Человек послабее нервами* и  меньше в своей правде уверенный оставил
бы Руйквере, но этот  не  поддался. Свез отца в Таллин, похоронил и вернулся
обратно, доделал не  законченную отцом печку --  автомат наготове висел  под
рукой. Справившись с печкой, стал на свой страх и риск выслеживать бандитов,
а  те   в  свою  очередь   за  ним   охотились.  Старались  застать  спящим,
подкарауливали   у  шоссе  в  лесу,  пробовали  подловить  на  почте,  возле
кооператива. А однажды придумали  споить  на молотьбе,  чтобы потом  втихаря
пырнуть  ножом.  Но он мог выпить невесть сколько.  Мызаский Сассь и еще два
лесовика затесались на толоку, их не  иначе как узнали, но предпочли держать
язык  за  зубами.  Мызаского  Сасся боялись,  он  мог  подпустить под стреху
красного  петуха  или явиться  в полночь незванно  в  гости.  Сассь захмелел
больше,  так, что,"когда они втроем  под церковными  рябинами набросились на
парторга, Железноголовый сбил сперва наземь  Сасся и так саданул ногой в пах
латышу,  который  намерился ударить  ножом, что  тот  скрюченным и  остался.
Третий лесовик  дал  деру, и латыш уковылял, потому как  нож  был  в руках у
парторга.  У Железноголового  хватило силы и воли до тех пор  держать Сасся,
пока не дождался пастора, ходившего отпевать Сепаскую Мадли. Парторг гаркнул
слуге божьему, чтобы  дал ремень брючный. Теодор, тезка знаменитого  Святого
Талльмейстера, страшно испугался и пролепетал, что  нет у него ремня, что он
подтяжки носит.  "Тогда  подтяжки  давай'" --  грозно  приказал  парторг,  и
подтяжки он получил. Подтяжками, не нынешними, в палец шириной, а  прочными,
широкими помочами,  он связал руки Мызаскому Сассю; очухавшийся тем временем
Сассь, дылда в шесть с половиной футов, запротивился было, но Железноголовый
нокаутировал его,  страшно тяжелый был у него кулак, и все боксерские приемы
он  знал.  Так  и  угодил  Мызаский  Сассь, на совести которого была  смерть
предыдущего парторга, в руки  милиции;  скрюченный  латыш  грозился, правда,
отплатить  кровью,  но все  же  посчитал  за лучшее  держаться  от  парторга
подальше;  через несколько  месяцев  взяли  и его  при ограблении магазина в
Вески-вере. Лесным братьям не удалось одолеть Железноголо-вого, но кляузники
и дружки  Сасся, прозывавшегося  также Сассем  Пожарщиком, сковырнули  его с
должности.  Подметные  письма  слали  и  жене  Железноголо-вого, люди  потом
говорили.  Он,  Николай  Курвитс,  "царского  имени  колхозник",   ладил   с
Железноголовым. "Ноги свои  загубил ты в борьбе с болотом", --  заверял этот
молодой, твердого  слова и тяжелой  руки парторг.  Что до простуды, то слова
Рэнтселя и Железноголо-вого и впрямь  сходятся, может, они и правы, простуду
он и сам считал главной виновницей, только загубил ли он свои ноги в болоте,
задним числом сказать трудно. Конечно, в болотной воде он свои ноги подержал
вдосталь, а что  ему еще оставалось,  когда старший брат Пээтер -- отец всех
своих сыновей нарек царскими именами: Пээтер, Александр  и Николай, -- когда
старший брат Пээтер  отсудил хутор себе, то  ему, Николаю, и  другому  брату
отвели по  клочку  земли  на краю болота.  Александр  отказался,  потребовал
деньги, брат выплачивал частями, сперва в марках, потом в центах, всех денег
перебравшийся на городские харчи Александр так  и не получил, душа у Пээтера
была коварная. Он же, Николай,  взял  приболотную землю, думал к  полученным
девяти  гектарам  отвоевать у  болота  еще девять, планы были заманчивые. Но
чтобы даже первые девять хоть чего-то родили, пришлось прорыть до реки почти
в полверсты  канаву  и каждый  год  ее чистить,  так что вкалывать  пришлось
крепко. Будь  у  него  старуха кусачая да шпынливая, тогда  бы он загнулся в
болотной тине,  но Мариета дурнем его  не обзывала и бедностью не попрекала,
Мариета сама, корда грозило затопить, лезла, в канаву с лопатой, душа добрая
и  верная, кто там делал ее ногам  муравьиные ванны и припарки разные. Слава
богу,  что  не застудила  кости.  Ноги  у Мариеты  и сейчас еще  красивые  и
точеные.  И  телом не хуже упитанной  главной  врачихи,  ноги  же стройные и
легкие, как у охочей к танцам молодицы. Болотная вода,  конечно, часть вины,
но  разве меньше он держал свои  ноги в реке? Окуни, плотва, лини и  лещи не
давали его  душе покоя. Доверился резиновым сапогам,  но резина  не  спасает
ноги от холода, задери ты голенища хоть до самого паха. Надеялся на портянки
и  носки  шерстяные,  к сожалению,  оказалось,  что  если  подольше  в  воде
толочься, то и этого мало. В колхозные годы  он  оставил болото в покое, при
колхозах оставались  только река и рыба. Их он  бросить не мог да и не хотел
-- надо же было иметь место, где отвести душу. От одного самогона проку было
мало.  В самые трудные  годы Мариета гнала на  болотном  острове  самогон  и
торговала им  из-под полы, самогон едва не  довел их до  развода, потому что
Мариета сказала, что совсем уж без  копейки она жить не может,  корова у них
подохла. Он же, "царского  имени колхозник", не мог снести того, что Мариета
стала  надомной  кабатчицей.  Наконец самогон опротивел ему,  да и  казенная
водка не  больше пришлась бы по вкусу, потому что пил  он со злостью, только
злобой ничего не  изменишь и не  поправишь. Заполучи они себе в председатели
Железноголового, может, какие глупости и не сотворились бы, но вряд ли помог
бы  и Железноголо-вый-то. Помогли в конце  концов  новые ветры, что подули в
середине пятидесятых годов, особенно то, что колхозам передали тракторы. Так
что болото  и река высосали у него из костей мозг, но если Андрес -- Андреас
вроде бы имя польских князей, -- если Железноголовый Андрес сказал, что  это
сделало болото, с какой  стати ему  вставать на  дыбы или требовать,  чтоб к
болоту обязательно  добавили реку? Если бы он писал о ногах резолюцию, тогда
бы он истины ради должен был, конечно,  потребовать,  чтобы к  болотной воде
добавили еще реяную.  Резолюция требует  точности, в  правлении иногда из-за
одного слова спорят до полуночи, но сказанное парторгом не совсем то же, что
резолюция, будь парторг  на слово и красноречивее самого  Железноголового. К
тому же приболотному человеку болотная  вода подходит больше, болотная вода,
так сказать,  основа  и  тыл  его классовой позиции. Железноголовый потому и
старался привлечь его в  партию, что в  болотной  воде у него  была  крепкая
классовая  подкладка.  Партийца  из него не  вышло,  Железноголового  раньше
отозвали в Таллин, председатель  же сельсовета объявил его,  "царского имени
колхозника",  сомнительным  элементом и братом  серого барона,  председатель
сельсовета  хотел  еще  в  сорок  девятом   году  отправить  его  в  Сибирь,
Железноголовый  отстоял, Железноголового обвиняли в  том, что  в пятидесятых
годах он покровительствовал кулакам и их  пособникам,  -- удивительные  вещи
случаются всюду.  Если на  то  пошло,  то он  бы  и  в  Сибири прожил.  Петр
вернулся, шея,  как прежде, красная, сейчас  работает в совхозе пчеловодом и
живет  себе, как барин в  старину. Здоров, при  мужской  нужде ублажает баб,
хоть и старше его, Николая, на четыре года. Ну что касается баб, то  и он бы
не   отстал   от  брата,  только  обезножел   вот,  невмоготу  гоняться   за
неприкаянными душами. Разве сам кто придет к нему, да и Мариета не потерпела
бы, у замужних женщин понятие ограниченное.
     Шофер,  который лежит тут, рядом с  ним, в большой  столичной больнице,
под  приглядом  умных  докторов, мужчина еще  молодой и  все  же  был  готов
отправиться к праотцам, по доброй воле или помутившись памятью, разница лишь
в  этом,  ему же,  костоломом скрюченному, ледащему старику, и  в голову  не
придет  распроститься  с  жизнью. Он хочет  жить, прямо  страсть  как хочет.
Может,  и до  реки доковыляет, уж  такую-то помощь  от докторов получить  он
должен, рано  утром  на  речке одно  удовольствие. Спиннингистом ему уже  не
быть, и он в новые времена заразился спиннингом, знай шагай по берегу, с его
задубевшими ногами  такой зарядки уже не выдержать. Но он  может и  в  лодке
сидеть и блесну закидывать или на бережку тихо-мирно червя мочить. Если же и
до  речки  ноги  уже таскать не  станут, когда  совсем  обезножеет,  обещала
старуха  добыть ему кресло-каталку, "царского  имени  колхозник"  не  должен
уступать какому-то  там барону  или фону. Обезножевших  господ в мызе всегда
возили  на  таком кресле, в Руйквере он был  бы первым колхозником,  который
заимел такое  колесное кресло,  ручную ли тележку, что душе  угодно. Мариета
научилась  от  него  молоть языком,  диву даешься, чего только одна  баба не
наговорит. В пожилые годы Мариета стала много читать, и понятно,  книги свое
добавляют, книги, как тово-рится, народная  академия. Старуха его в  беде не
оставит.  У Мариеты ангельская душа, в первые двадцать лет  подозревала,  не
увивается ли под  видом ловли лещей  за трактирщицей Эльвирой, не  помогало,
что совал ей под нос щурят и линей, и теперь, бывает, допытывается, не иначе
как от  старой привычки идет. Нет, останься  он, "царского имени колхозник",
даже обезноженным, а мыслей о смерти высиживать не будет. Хотя как знать?..
     Так рассуждал про  себя  Николай Курвист,  наблюдая, как снуют врачи  и
сестры. В чувство они шофера на этот раз привели, сестра то и дело приходила
поглядывать. Вскоре шофер заснул, боль выматывает, как тяжелая работа, и  во
время  сна присматривали  за  ним. Сам  Рэнтсель  наведывался,  щупал пульс,
прислушивался к дыханию и остался доволен.  И вовсе врачи  не  халатные, как
кое-кто бранит, среди любых всякие есть, и старательные, и увилыцики.
     Курвитс  многое  повидал  и  познал на своем  веку, но такого, чтобы  в
полном  соку,  в свои  лучшие годы, --  пятидесятилетний мужик  -- это  ведь
лучший возраст, -- человек хотел распроститься с земной жизнью, -- такого он
раньше не встречал. Мальчишки иногда  совали  из-за девчонок шею в петлю,  в
тридцать  втором году обанкротившийся льноторговец пустил себе  пулю в  лоб,
пятидесятилетний, взрослый мужик по любовным делам  так,  за здорово живешь,
головы бы  не потерял, и  долги  теперь  уже не гонят людей  стреляться.  Их
лесничий,  разумный шестидесятилетний  человек,  покончил с собой из-за рака
желудка, краснощекий, полный мужик за полгода высох, остались кости да кожа,
приступы лишили его рассудка. Шофер же пошел на поправку. Ему  уже позволили
сидеть.  На следующей неделе собирались учить  стоять на ногах -- и на тебе:
"Своя боль -- свое дело".
     Болезнь  сердца связана с нервами, это говорят все. И доктора, и другие
люди. И в газетах пишут. Шофер сам  тоже  думает,  что нервы  сыграли с  ним
шутку. Шоферская  работа в  наши дни последнее  дело,  так  он сказал.  Если
хочешь заработать, то день  и ночь сиди за баранкой и гадай,  откуда на тебя
наскочит  какой-нибудь сумасброд сопляк на мотоцикле или  вывернет на дорогу
пьяный тракторист. Инспекторов ГАИ, милицейских и общественных, расплодилось
как грибов после дождя: они за тобой следят, и ты следи за ними. Так однажды
проклинал  судьбу сам шофер, а  вообще-то он скуп на слова.  Это верно,  что
работа  может винтить нервы и что инфаркт от нее схватить можно. Ну,  а если
человек не хочет  звать врача? Тогда он сложил  оружие,  сдался и  болезни и
нервам. Или затаенной какой тревоге, душевной муке. Жена у шофера фуфырится,
как  изголодавшаяся  по мужику  финтифлюшка, сама  уже  бабушка, а  навивает
волосы,  красит  губы  и  ногти и  веки синит, кто  знает, и  под бочок кого
укладывает. Это,  понятно, может точить шофера. Самое паршивое, когда  белый
свет человеку  опостылеет так, что он ни от работы, ни от еды, ни от баб, ни
от вина удовольствия уже не имеет, и сам себе противный становится. Мызаский
Сассь  вернулся из Сибири и  пальнул себе в рот жаканом:  говорили, будто по
ночам его изводили трех-четырехлетние дети, которые оставались в подожженных
им домах и там душераздирающе кричали, матерей звали. Другие уверяли, что он
боялся судебного процесса в Пскове. Поди знай...
     Николай Курвитс натужно приподнялся, осторожно спустил ноги и с  трудом
потащился из палаты. На первых порах  ему предлагали судно, Элла настаивала,
даже  бранила, мол,  чего это он, старый, почти безногий  мужик, кривляется.
Пусть не  забывает, что женщины всегда убирают за мужиками. Когда  мальчонка
появляется на свет, женщины  честь  по  чести обмывают его розовую  попку, а
станет мужик опять немощным, и снова женская  рука  обхаживает его.  "Я  еще
мужик  молодой, -- ответил он, "царского имени колхозник", -- и  от  женской
руки заржать могу". Элла сказала, что от  женской руки, может, и  да, только
медицинский  работник   не   женщина,  это,   в   общем  и  целом,  существо
неопределенного  рода.  Конкретно  она,  Элла,  конечно, уже  старуха,  рука
двадцати -- тридцати-  или сорокалетней  бабенки может  заставить  заржать и
стариков, хотя она и не очень этому верит, но если товарищ Курвитс гнушается
судном,  то  пусть мучает  себя,  И он мучил,  даже уткой пользовался только
ночью, украдкой.  К счастью,  уборная,  которую  теперь называют то  мужской
комнатой,  то туалетом или санитарным узлом, находилась недалеко, он кое-как
добрел туда, отдохнул, закурил и только затем принялся нужду справлять.
     На этот раз он  не спешил в палату, а побрел  по коридору дальше, туда,
где, как он знал,  находилась докторская. Если бы дежурили  молодой  очкарик
или упитанная  докторица, которая после каждой  фразы  прелестно  складывала
бантиком губы,  он бы не пошел. С Рэнтселем  дело  другое.  Рэнтсель человек
пожилой  и  мужчина,  с  ним стоит потолковать. Он плелся  по коридору  и  с
удовлетворением  чувствовал, что  ноги  вроде бы  слушаются лучше, в  правой
стопе, которая вообще не работала, появилось немного силы, и в бедре тоже не
приходится с таким трудом волочить за собой всю ногу, как раньше.
     Врача на месте не было.
     Курвитс  сел  на  крашеный  белый  стул и стал ждать.  Торопиться  было
некуда. Сон все равно не шел. Снотворного  он боялся. Если бы ему предложили
вместо него чарку  водки  --  она хорошо  смаривала,  -- он  бы  принял,  но
пахнувшую кошачьей мочой дрянь,  которую  намешивали в больнице, не выносил.
Снотворного  он  не взял бы в  рот и в том случае, если  бы  пахло  оно даже
весенней речной  поймой,  потому что,  во-первых, опасался  всяких пилюль  и
капель,  не говоря уже об уколах, во-вторых, что, собственно,  было главным,
он боялся забыться от снотворного и вовсе лишится мужского звания.
     Врач пришел только  через полчаса. Рэнтсель дышал с трудом, под глазами
были чешки.
     -- Ну, что у тебя, "царского имени колхозник"? -- присаживаясь, спросил
он.
     Курвитсу  доктор  казался  таким  Hie,  как  и он,  старым,  измученным
ковылялой, и это чувство помогало начать  разговор.  Курвитс не стал  ходить
вокруг да около, выложил напрямик:
     --  Шофер Тынупярт, мой  сосед,  которому вы вдохнули  жизнь, не хотел,
чтобы я звонил. Он бы с удовольствием отправился в стадо господне.
     Рэнтсель  вначале  ничего не сказал,  словно бы  думал про себя,  затем
буркнул:
     -- Вот как.
     Курвитс поднялся и побрел. Больше у него на душе ничего не была,
     -- Хорошо, что сказал.
     Доктор вроде бы поблагодарил его.
     Перед  дверью  своей  палаты  Курвитс  споткнулся и  припал на  колени,
опираясь о дверь, поднялся, делая первый шаг, почувствовал, что левая ступня
снова не действует.
     "Глупейшая история", -- подумал он, забираясь в постель.
     Тынупярт спал спокойно.
     "У снотворного все же великая  сила", -- рассуждал про себя Курвитс. Он
был доволен, что  сходил  и сказал врачу. Нельзя позволить человеку умереть.
Даже если он того  сам  желает. Особенно  тогда. Потому что человек, который
пытается расстаться с жизнью, сам не ведает, чего он хочет.
     Дождь шуршал по окну.
     Андреас  выключил  приемник,  стоявший на тумбочке на расстоянии  руки,
чтобы  послушать,  как  падают  капли.  Транзистор  ему  послал  Таавет  для
времяпрепровождения и  увеселения и  еще  затем, чтобы не слишком рано начал
забивать  себе голову  мировыми  проблемами.  Хотя  последние  слова и  были
сказаны  с  подковыркой, они вызвали  у  него теплое  чувство. Таавет словно
приблизился  к нему,  выглядел  почти что  свойским парнем. Своим  парнем  с
Юхкенталя он, в конце концов, и был.
     Настроение Андреаса поднималось день ото дня.
     Радио,  конечно, помогало коротать  время,  но от  мировых  проблем  не
уводило.  Андреасу казалось доброй  приметой, что плотина безразличия больше
не сдерживала мысли. По-прежнему делали уколы и давали  таблетки,  но теперь
они не возводили стены между ним и миром.
     Капли  дождя  густо сыпались  на оконные стекла, --  видимо,  на  дворе
ветер,  иначе  бы так не шуршало. Андреас пытался припомнить, когда же  он в
последний раз слушал  дождь,  но  так  и  не вспомнил.  И  в самом деле  жил
бездумно, все  в спешке, в  гонке, теперь должен  будет больше беречь  себя.
Должен, иначе...  Однажды он уже махнул рукой  на советы врачей, вновь полез
на трибуну и  позволил опять взвалить на  себя воз -- и что же он получил из
этого... Андреас рассердился на себя, ему показалось,  что  он стал нытиком.