ыть  может,  и  впрямь, как  это  теперь
называется,  идет  всенародная война,  а  в деревне  люди  разбились на  два
совершенно  четких лагеря. Кое-кто не решается поддерживать советскую власть
из страха. Боятся, что с ними будет завтра,  когда войдут немцы. Отступление
Красной Армии сделало людей осторожными. Сельскому человеку, который десятью
канатами  привязан к  своему клочку, не так-то  легко покинуть отчий дом,  а
если ты теперь  открыто выступишь  против  бандитов,  то, как  только придут
немцы,  деться тебе будет  некуда: кулаки и главари  Кайтселийта  тебе глаза
выклюют или сразу заколотят в землю.
     Я распалился и начал валить все в одну кучу. Боюсь, как бы Руутхольм не
счел меня  болтуном. Сказал даже о том,  что и  я воевал с бандитами и  едва
выцарапался из  их когтей, а теперь самому стыдно за эту похвальбу. Я сказал
еще и то, что, конечно, Вали  -- это медвежий угол, но вот Килинги-Нымме или
Вяндра,  где бандиты вывесили  сине-черно-белые флаги, --  это ведь  крупные
поселки.  Лесных  братьев вовсе  не так  мало,  как мы  думаем.  Приспешники
старого строя  еще до войны попрятались по лесным деревням, сколотили вокруг
себя единомышленников,  а  кое-где и пролетарию задурили голову.  И пошел, и
пошел. Я словно втягиваю других  со мной  в  спор, чтобы  меня опровергли  и
разогнали все страхи в глубине  моей души.  Как приятно  было бы услышать от
ребят: да не мели  ты чушь, Олев! Напрасно ты перепугался,  наш народ -- это
монолит  и обрушится на немцев весь целиком, как валун.  Что-то в этом  роде
мне  и  сказали, но  до  конца меня не убедили. Чем дольше  я думаю  об этом
споре, тем яснее  мне становится, что все  мы одного  мнения. Из-за чего  ми
ломали копья? Только из-за того, как назвать кровавые дела классовых врагов.
Гражданской  войной,  как   я,  выступлением  антисоветских  элементов,  как
политрук, или бандитизмом.
     Сегодня  вечером  пойдем  в  ночной  обход. Руутхольм  сказал, что  нам
придется  проверить  дом за  домом  несколько  кварталов.  Нашему  батальону
приказали  прочесать очень  большой район.  Весь  участок между Пярнуским  и
Палдисским  шоссе   и  даже  больше.  Ребята  из  нашего   батальона  иногда
патрулируют  на улицах этого района, и мы прочесываем временами тот или иной
квартал.  До  сих пор  в городе,  во  всяком случае в нашем секторе,  ничего
особенного не случалось. Но я понимаю, что осторожность помешать не может. В
Вали я на своей шкуре испытал, что значит потерять бдительность.  В Таллине,
само  собой,  тоже  хватает  сомнительных   личностей,  выжидающих  удобного
момента, чтобы послать нам пулю в спину.
     Перед  выступлением, в обход  командир роты Мюрк-маа выстраивает  нас и
взывает к чувству долга.
     -- Глядите в  оба! -- говорит  он. --  Всех подозрительных задерживать.
Если  кто  попробует улизнуть  --  хватайте!  Кто окажет  сопротивление,  по
головке не гладьте. Понадобится -- применяйте и оружие!
     Руутхольм уточняет:
     -- Оружие  применяйте  лишь в том случае, если на вас нападут и  вы  не
сумеете защититься иначе.
     Мюркмаа из тех, кто любит,  чтобы последнее слово оставалось за ними, и
поэтому добавляет:
     -- В тех, кто попытается бежать  и не  подчинится  вашему приказу, надо
стрелять. Каждый сбежавший бандит -- это пособник фашистов.
     У  командира  нашей роты -- странная,  редкая  фамилия, да и  вообще он
человек приметный. По-моему, у этого плечистого мужчины внешность настоящего
военного. Строгие, даже вызывающе резкие манеры, суровый взгляд, сжатый рот,
крутой, сильный подбородок.  Он один из самых старших в роте, ему  лет сорок
-- сорок пять. Упрямый, видно, человек.
     Я доволен, что  нашей роте  досталась  не  та улица,  на которой у меня
много знакомых. К чужим легче стучаться в дверь, легче требовать, чтобы тебя
впустили. Нам велели держаться в квартирах корректно, никаких беспокойств не
причинять: проверить паспорта и сразу уйти, если только не  обнаружится чего
подозрительного. Но корректность корректностью, а все равно же будишь людей.
Каково же смотреть им при этом в лицо, особенно знакомым?
     Нет, лучше ходить по улицам. Оно как-то спокойнее. Если кто дунет, само
собой, я не стану  смотреть  вслед  разинув рот. Мы с напарником держимся на
виду друг у друга, а вдвоем можно справиться и с вышколенным диверсантом.
     Навстречу мне  бредет, чуть  пошатываясь, какой-то папаша. Я  уже сразу
догадываюсь, что у него нет ночного пропуска.
     -- Ваши документы, гражданин, -- спрашиваю я сугубо официально.
     --  Да я живу  совсем рядом,  за углом, улица  Кянну, девять,  квартира
пять, -- говорит старик и подмигивает мне.
     -- Удостоверение личности! Ночной пропуск, -- требую я сурово.
     --  Паспорт  дома  лежит. Я  ведь не диверсант какой, не подозрительный
элемент.
     -- Приказано задерживать всех лиц, не имеющих документов.
     Папаша задумывается и спрашивает:
     -- Сколько тебе лет, парень?
     -- Четырнадцать.
     -- Чего?
     -- Четырнадцать. Вчера исполнилось.
     -- Ты меня за дурачка не считай.
     -- Нет, значит, документов?
     Он переминается с ноги на ногу и вдруг протягивает мне согнутый палец:
     -- Разогни!
     Я эти хитрости знаю и потому говорю:
     -- Ты сперва покажи, может, он у тебя вообще не разгибается.
     Он показывает, что палец распрямляется, и сгибает его снова.
     Некоторое время мы играем в эту игру.  Палец у  деда словно железный --
никак не разогнешь. Но и он не может разогнуть мой.
     -- Ничья, -- говорю я папаше. Он спрашивает:
     -- У тебя что за работа?
     -- Монтажник центрального отопления.
     Ну, я немножко прихвастнул: какой я монтажник? Ученик, в лучшем  случае
подмастерье, но уж никак не водопроводчик с опытом.
     -- Так мы же почти одного цеха. Я тоже по железной части.  Автомеханик.
И не стыдно тебе своих загребать?
     Я решаю его отпустить.
     -- Ну ладно. Ступай себе аккуратно.
     -- Палец  у тебя крепкий, -- говорит он уважительно. -- Ох, и задаст же
мне жена!.. Немцы, говорят, уже в Мярьямаа. Куришь?
     -- Загуляешь еще раз -- не забывай документы.
     -- Спасибо за науку, сынок. Кто это тебя так красиво отделал?
     Заметил, значит, что у меня половина лица все еще в разводах.
     -- Да просто так. Случается.
     -- Я,  когда в рекрутах был, тоже дрался. Из-за  девчонок и просто так.
Чтобы развлечься малость.
     -- Начальство идет, смывайся.
     -- Не боюсь я ни начальства, ни подчиненных.
     -- Мне из-за тебя влетит. У тебя ведь ни паспорта, ни пропуска.
     -- Ну раз так, пойду. Но сколько же тебе лет? -- Полных двадцать.
     -- В двадцать лет я тоже был хват. Спокойной ночи.
     -- Спокойной ночи.
     -- Не пускай фашистов в Таллин.
     -- Да уж не пустим, разве что не справимся, тогда...
     -- Тогда -- беда. Ну, прощай.
     -- Прощай.
     Болтовня  с этим  веселым дедом немножко приподняла  мое настроение.  Я
насвистываю потихоньку  "Шумящий лес" и думаю про себя, что такие вот старые
коряги чертовски здоровы тягаться  на пальцах.  Теперь мы занимаемся боксом,
легкой  атлетикой, гоняем  футбольный мяч, играем в волейбол,  баскетбол,  а
тогда перетягивали палку, разгибали пальцы, поднимали камни  и толкали  друг
друга  в грудь. В  молодости не  обойтись без  того, чтобы не  испытать свои
силы. "Чтобы развлечься малость". Драться я не люблю, но боксерские перчатки
надеваю с удовольствием.
     Рассуждая таким  образом, я  внимательно  слежу  за  улицей. Из-за угла
появляются   трое.   Двое  наших  и   кто-то   третий.   Наверно,  задержали
какого-нибудь   подозрительного  типа.  Кто  бы  это   мог  быть?  Такой  же
заплутавший полуночник, как этот папаша, который развлек меня, или настоящий
бандит?
     Они подходят ко мне, и я  узнаю в задержанном деда, с которым мы только
что разгибали друг другу пальцы.
     Подойдя ко мне, дед элегантно приподнимает шапку и говорит:
     -- Здорово, крестничек. Вот видишь, уводят.
     -- Здорово, крестный. За что же уводят?
     -- Диверсант, говорят.
     --  Когда  же тебя  закинули к нам из Германии? Мужчины следят за нами.
Один из них спрашивает: -- Ты его знаешь?
     --  Конечно. Автослесарь, всю жизнь проработал. Живет на улице Кянну, в
доме девять.
     -- Мюркмаа приказал задержать. Он без документов.
     -- А разве мало того, что я его знаю?
     -- Да, пожалуй, хватит, -- соглашается со мной один.
     -- А вдруг Мюркмаа разозлится? -- сомневается другой.
     -- Положитесь на меня, -- говорю я. -- Пошли, крестный.
     Ребята отпускают деда, и я веду его домой.
     -- Каменная душа у вашего начальника, -- не на шутку рассержен дед.
     -- Кругом полно бандитов, -- заступаюсь я за командира.
     -- Похож я, что ли, на бандита? Даже протрезвел.
     -- Ты же не боялся ни начальства, ни подчиненных.
     -- Да я не об том. Объясняй теперь своей бабе, где ты всю ночь шляндал.
     -- Это точно.
     --  Может, зайдешь?  Познакомлю старуху  со  своим  спасителем.  Может,
найдет чего у себя в шкафу.
     -- Сейчас некогда. Будь здоров,
     -- Тебя как зовут?,
     -- Олей. Времени у меня больше нет. Прощай.
     -- Прощай, крестничек.
     Я тороплюсь поскорее вернуться на пост,
     Вскоре мы меняемся ролями. Тумме начинает натрулировать на улице, а я и
еще один Парень принимаемся ходить по домам.
     Мне не везет. В первой  же  квартире я натыкаюсь на женщину, которую не
назовешь незнакомой.
     Я  знаю ее, и она меня, кажется, тоже. Во всяком случае, смотрит она на
меня так, будто мы старые знакомые.
     Это  хозяйка парикмахерской, расположенной рядом с нашим  домом, весьма
полная дама.  Вернее говоря, жутко толстая.  Если  бы в Таллине существовал,
как в Англии, клуб толстух, она наверняка стала  бы президентом клуба. У нас
в доме зашел даже спор, сколько может весить такая мясистая госпожа. В конце
концов мы сошлись на восьми с половиной пудах. Но, наверно, перехватили.
     Она  совсем не старая. Наверно, около  сорока. Походка у  нее легкая, и
она  даже покачивает бедрами. Одевается  модно.  Ходит расфуфыренная, словно
пава. Вокруг нее всегда вьется облако приторного аромата.
     Парикмахерская у нее была маленькая. Всего два кресла. Одно обслуживала
она сама, другое  -- помощница. Она и  сейчас работает там  же, --  наверно,
вошла в какую-нибудь артель.
     Так вот пышная дама с пухлым ртом брила мою первую бороду.
     Почему-то  я  решил, что  первую щетину  непременно  должен  сбрить мне
профессиональный мастер. Придет же в голову такая блажь!
     Ну, первая  моя бородка  была не  лучше всякой  другой. Мягкий шелковый
пушок. Я отрастил его подлиннее, надеялся, что станет  солиднее.  Но пушинки
эти не стали ни гуще,  ни  жестче, только начали завиваться колечками. Глупо
было ждать дольше, друзья уже подтрунивали.
     Взял я  себя в руки и пошел в ближайшую парикмахерскую. Ею оказался тот
самый салон, принадлежавший этой мадам с необычайно пышными формами.
     Не спрашивая ни слова,  хозяйка накрыла  меня белой  простыней и начала
стричь  голову.  Я  подумал,  что слегка  подстричься тоже неплохо.  И начал
нравственно готовиться к следующей процедуре. В глубине души я надеялся, что
она сама  заметит,  какая мощная  у  меня  растительность, и  спросит:  "Вас
побрить?" И тогда мне было бы очень просто ответить: "Да, пожалуйста".
     Но она не  заметила или не захотела заметить. Покончив со стрижкой, она
сняла с меня простыню, стряхнула волосы на пол и сказала:
     -- Двадцать сентов, пожалуйста.
     -- Побрить тоже.
     Я попытался сказать это как нечто само собой разумеющееся.
     Она внимательно посмотрела на мой подбородок и спросила:
     -- С мылом или без?
     Она спросила  это  ужасно громко. В  зеркале я  увидел,  как  взрослые,
ждавшие своей очереди, заухмыля-лись. А может,  они и не  ухмылялись, может,
парикмахерша задала  вопрос обычным тоном, но так мне показалось.  Во всяком
случае,  нервы  мои были  напряжены,  я чувствовал  себя  смешным,  мне было
стыдно, жутко, и  черт его знает что  я  там  еще  испытывал. Наверно,  даже
досаду, потому что я гаркнул во всю глотку:
     -- С мылом!
     Чего уж там пищать, если тебя все равно выставили на посмешище? Так оно
или  иначе,  но  священный  момент,  которого  я  ждал  с  таким   трепетом,
превратился в тяжелое испытание.
     Затем  все  пошло   нормально.   Благоухающая   толстуха  намылила  мой
подбородок, наточила бритву, отчего я вновь несколько воспрял, и  сверкающая
сталь  скользнула  по  моей  щеке.  Я поморщился, и  парикмахерша  удивленно
спросила:
     -- Вам больно?
     -- Пустяки!
     На этот раз толстуха все же попалась и снова принялась точить бритву. Я
испытывал блаженное  чувство мести. Лишь  позже  я  понял,  что  она  все же
отнеслась К моей мужской чести не вполне серьезно. Обычно мылят и бреют лицо
дважды, а в тот ответственный час она обошлась одним разом.
     Примерно  в то  же время распространились слухи,  что она  взяла к себе
жить долговязого парня, на пятнадцать лет моложе себя. Она не вышла замуж за
этого пьянчужку, который был гол, как брючная пуговица, а просто жила с ним,
как  с  любовником. Женщины  разводили  руками,  мужчины  скалились,  а  мы,
мальчишки, несли всякую похабщину.
     И  вот  теперь  я  требую  у  этой  самой  парикмахерши  паспорт.   Она
по-прежнему  пышна  и  кругла,  по-прежнему  благоухает  и  по-прежнему   не
разучилась колыхать бедрами.
     Протягивая удостоверение личности, она  бросает  мне кокетливый взгляд.
Чтобы прийти в себя, я углубляюсь  в изучение документа серьезней  обычного,
потом возвращаю его назад и окидываю взглядом комнату. Мягкий диван и мягкие
кресла, круглый стол и буфет под  орех. Пустой  столик для приемника в углу.
Дверь  в соседнюю комнату закрыта. Скорее  всего, там  стоит широкая кровать
тоже под орех, трехстворчатый  шкаф и трюмо. Я раздумываю, заходить ли мне в
другую комнату или нет.
     -- Вы  же мой  старый  клиент!  Голос  ее звучит  приторно. Мой спутник
спрашивает:
     -- Больше тут никто не живет?
     -- Нет, милые молодые люди.
     --  Пошли! -- И мой  товарищ собирается  уходить.  Я открываю  дверь  в
соседнюю комнату.
     Там темно.  И все-таки у меня возникает  чувство, что в  комнате кто-то
есть.  Я нашариваю  рукой выключатель рядом  с  дверью и зажигаю  свет.  При
мягком свете красного абажура я обнаруживаю, что за шкафом прячется какой-то
человек. Он подходит ко мне, протягивает руку и непринужденно произносит:
     -- Здорово, Олев.
     Передо мной Эндель Нийдас.
     Да, это он. В летней рубашке с открытым воротом и в домашних туфлях.
     -- Так вы друзья?  -- восклицает  у меня  за спиной полная дама. -- Как
чудесно!
     Я не знаю, что делать. Я поражен и растерян.
     --  У меня нет ночного пропуска, и  мне не захотелось нарушать порядок,
-- объясняет  Нийдас. Хотя он  старается  держаться как можно  спокойнее,  я
вижу, что он здорово нервничает.
     Мой  товарищ просовывает голову  в  дверь.  Это  новый человек у нас  в
батальоне, он не знает Нийдаса. Взглянув на Нийдаса, он спрашивает:
     -- Знакомый?
     Я киваю головой. Не могу же я утверждать, будто не знаю Нийдаса.
     Товарищ вежливо обращается к хозяйке:
     -- Если позволите, я выкурю папиросу, пока они поговорят.
     --  Прошу, прошу, -- мигом соглашается хозяйка. Слова  их звучат как-то
слишком отчетливо. А я все
     не могу сообразить, с чего начать. Но Нийдас начинает сам:
     -- Глупо в тот раз получилось.  У меня  в наркомате была договоренность
-- помнишь  ведь,  я  говорил  тебе, что ходил  туда. Им не  хватало  людей,
заслуживающих доверия,  которые  смогли бы организовать эвакуацию заводов  и
станков.  Я остался у  них при  условии, что  они  согласуют мой  перевод из
истребительного батальона.
     Он  врет.  Но  я  удивляюсь,  с  какой  находчивостью  Нийдас  способен
заговорить  зубы кому  угодно. Не подыскивает  слов,  не отводит  взгляда  в
сторону. Народная мудрость, правда, утверждает, будто люди с черной совестью
избегают  смотреть  прямо  в глаза,  но, увы,  есть исключения  и  из  этого
правила. Великие притворщики и жулики смотрят тебе в  глаза честным взглядом
и врут с самой ангельской миной.
     -- Паспорт у тебя с собой?
     Я  не  хочу слушать  его разглагольствований и не  могу придумать более
умного вопроса. Даже последнему подонку трудно сказать сразу, кто он такой.
     --  Конечно,  с  собой.  Но  скажи, Олев,  зачем я  должен  предъявлять
удостоверение  личности?  Ты  же  меня знаешь  как  облупленного. Шутник ты,
братец, ей-богу. Этакий юморист.
     Из  соседней  комнаты  доносится  звон  рюмок.  Я  слышу,  как  женщина
спрашивает: "У вас ведь найдется немного времени?"
     Вероятно, вид у меня  несколько  необычный,  потому что Нийдас все-таки
подходит к шкафу, открывает дверцу и начинает рыться в пиджаке.
     -- Ты что, живешь тут?
     Он  оборачивается ко  мне  и,  скорчив  презрительную  гримасу, говорит
шепотом:
     -- Просто мимолетное приключение.
     И  опять врет. На самом деле  Нийдас  боится ночевать дома. Не то из-за
нас, не то бог знает из-за чего.
     -- А Хельги?.. Хельги тоже мимолетное приключение?
     Этого  мне  не следовало спрашивать. Или по  крайней  мере, сделать это
необычайно холодно, свысока, с язвительным осуждением. Я и  хотел  держаться
такого тона, но в голосе моем прозвучала горечь, и этого было достаточно.
     -- Ох, Олев, какой же ты молокосос! И до чего же ты, братец, ревнив. Но
можешь быть  спокоен, между  нами ничего  не  было.  Она, кажется,  немножко
увлеклась мной, но я ведь не свинья, Олев. А Хельги...
     Он почти загнал меня в угол. Чувствую, как лицо начинает у меня гореть,
еще  минута  --  и я  оставлю  его в покое.  Я становлюсь  безоружным  перед
последним прохвостом, если  мне дают понять, что я действую из эгоистических
побуждений. Есть  ведь  такое понятие:  эгоистическое побуждение...  С  виду
скромная, а на самом деле предельно циничная похвальба Нийдаса, будто Хельги
неравнодушна к нему, помогает мне преодолеть обычную робость. Я обрываю его:
     -- Пикни еще о санитарке хоть словечко, и я расквашу тебе рожу.
     -- Прости меня, ради бога, если я тебя задел.
     Я  чувствую, что Нийдас  снова выскальзывает  у меня из рук. Общаясь  с
лощеными и  скользкими людьми, я  становлюсь вконец беспомощным.  Они словно
окутывают твою волю каким-то клейким тестом и потом лепят из этого теста что
хотят.
     -- А ты знаешь, что в батальоне тебя считают беглым?
     Сам не  понимаю,  как  мне подвернулось это старомодное слово "беглый",
только  Нийдас  опять оказывается  в  седле.  Он с несчастным видом разводит
руками:
     --  Это  не моя  вина,  а вина наркоматского отдела  кадров.  Они  были
обязаны  уладить  связанные со мной формальности.  Но  теперь я, слава богу,
знаю, что они еще не сделали этого. Спасибо тебе, Олев,
     В дверь стучат. Лишь тут я замечаю, что Нийдас  успел  закрыть  ее.  Он
чертовски  предусмотрителен. В  дверях  появляется  раскрасневшаяся  хозяйка
квартиры.
     -- Товарищи,  я  вам  немножко помешаю. Хочу предложить  всем по  чашке
кофе. У таких друзей, надеюсь, найдется время на чашку кофе?
     -- Не забывай, Олев, что нам некогда.
     Это  кричит из другой комнаты мой спутник.  При  этом  он  явно  что-то
дожевывает.
     Нийдас  бросает  хозяйке многозначительный взгляд,  и  дверь  мгновенно
захлопывается.
     -- Мы ходили к тебе домой. Разговаривали с твоей матерью, -- говорю я.
     Нийдас пугается. Так вот где у него слабое место!
     -- А что... что вы ей сказали?
     --  Не волнуйся,  -- говорю  я  презрительно. Презрение мое переходит в
злость, и я вдруг нахожу нужные слова: -- Мы не сказали твоей матери, что ее
сын предатель. Да, ты предатель! За шкуру свою дрожишь, трус. Не сомневаюсь,
что, если немцы  захватят Таллин, ты,  лишь бы высл