общем  собрании партшколы. Обвинял  Андреаса третий секретарь укома, который
четыре  года  спустя сам  получил  партийное  взыскание и  был отстранен  от
партийной  работы. Ни  одну свою последующую работу Андреас не  вспоминал  с
такой теплотой, как  в Руйквере. И в других  местах  на железной дороге,  на
автобазе, в райкоме и горкоме -- он не относился к своему делу с прохладцей,
а подходил всегда, как писали в служебных характеристиках, с чувством полной
ответственности. И  все  же никакая  другая работа  не оставила  в  его душе
такого следа,  как  работа волостного  парторга. Это  он  понял'  теперь, по
прошествии времени, находясь в  больнице с инфарктом. Где бы он ни  работал,
никогда не поглядывал на часы, не  дожидался  с нетерпением  конца  рабочего
дня, не  увиливал от дополнительных поручений. Поэтому его обычно и посылали
на  поздние собрания,  на  воскресные  мероприятия,  всевозможные  поручения
сыпались на него кучей. Если бы он чувствовал себя  усталым и выжатым, тогда
бы он, возможно,  думал больше об  отдыхе.  Но пока у него хватало энергии и
желания  действовать.  Не образумили  Андреаса и  головные боли. Как  только
приступы  стали реже,  он начал искать новые поручения. И был  счастлив, что
может  опять  читать  лекции,  руководить  семинаром,  готовиться   поздними
вечерами к выступлениям. Андреасу вспомнился один из его бывших начальников,
секретарь райкома, который сказал своему помощнику, что  будет просматривать
бумаги,  просил не соединять ни  с кем по телефону, отсылать всех, кто шел к
нему  на прием, а сам  закрылся на  ключ  у.себя в кабинете и  лег на диван.
Сейчас,  здесь,   на  больничной   койке,   Андреас  впервые   понял   этого
шестидесятидвухлетнего  человека,  у  которого  уже  был  тогда  за  плечами
инфаркт.  Секретарь  тот был толковым коммунистом, людей  видел  насквозь  и
пустой  говорильни   не  выносил,  решительно  отвергал  глупости,  Но  быть
инициатором новых мыслей и  начинаний уже не мог. Видимо, понял, что вышел в
тираж, во всяком случае однажды он пошел в Центральный Комитет и потребовал,
чтобы  его  отпустили  на  пенсию.  На  свое место  порекомендовал  третьего
секретаря, а на  место  третьего секретаря -- Ан-дреаса Яллака.  Тогда-то  и
пошел  слух,  что  Андреас   будет  секретарем  райкома,  но  слух  оказался
преждевременным.
     "Может  быть,  я  тоже вышел в тираж?"  -- спросил  себя  перед  обедом
Андреас.  Так спрашивал он себя и  тогда, когда его одолевали головные боли.
И, так же как тогда, Андреас и теперь ответил себе, что рано  еще сбрасывать
себя со  счетов. Вообще когда человек чересчур занят собой, это не  с добра.
Когда  человек взвешивает свои шаги, ставит на первое место себя или хотя бы
свое здоровье, тогда он банкрот. Тогда он уже не в состоянии  сделать ничего
значительного.
     "А что я успел сделать значительного?"
     Даже сына не смог воспитать. Сразу после того, как сын вместе с другими
был привлечен к судебной ответственности за  взлом киоска, Андреас попросил,
чтобы  его  освободили  от  работы.  Человек,  который  не  сумел  воспитать
собственного сына, не  годится  для  партийной работы. Он не пытался свалить
вину  за  плохое  воспитание сына  на жену, он ни в  чем не оправдывал себя.
Просьба  его не была удовлетворена, правда, он получил партийное  взыскание,
заявление же об освобождении от работы его попросили  взять обратно. "Должен
был настоять на своем", -- думал теперь Андреас.
     Обед отвлек Андреаса Яллака от мыслей о себе.
     После обеда, к счастью, пришел сон.
     Эдуард  Тынупярт  завидовал  сну Андреаса  Яллака, Время  от времени он
поглядывал на спящего соседа.  Когда Андреас бодрствовал, Эдуард не проявлял
к  нему ни  малейшего интереса. Во всяком случае,  разговора так спроста  не
заводил,  когда  Андреас  обращался  к  нему,  отвечал  двумя-тремя словами,
большей  частью молчал и пялился в  потолок. Андреасу  это  даже  показалось
странным: давно ли Эдуард, казалось,  раскрывал ему душу. Андреас думал, что
Тынупярт  теперь жалеет о  своем откровении  с  ним  или ему просто неловко:
вывернул наизнанку душу.  Андреас не знал, что стоило ему закрыть глаза, как
Эдуард уже не мог оторвать от него взгляда. Спал  Эдуард меньше Андреаса, он
мучился бессонницей,  хотя  ему  давали таблетки,  поили  микстурой и  снова
начали колоть.
     Палатному  врачу  течение  болезни Тынупярта не  нравилось.  По  мнению
Рэнтселя,  он должен  был  поправляться  быстрее.  Тынупярта  по  требованию
Рэнтселя внимательно осмотрел  невропатолог,  который  ничего особенного  не
обнаружил.  Даже обиделся, уходя,  бубнил  под нос себе, что когда терапевты
попадают впросак,  то  невропатолог должен  быть  богом.  Так  он  бурчал  в
коридоре, а не  в палате  и  не  в  докторской, он берег свей  нервы. Эдуард
Тынупярт ничего не знал о беспокойстве врачей, чувствовал лишь, что здоровье
его  становилось  все хуже. Особенно противны  были  ночные  бессонные часы,
когда в голову лезли всякие мысли, шли воспоминания, не приносившие радости.
Ворочаясь   без   сна  в   постели,   он   упрекал  себя  за   то,  что  так
разоткровенничался с Андреасом.  Или воля его совсем уже ослабела, что он не
может  придержать язык,  хочется  пожалеть  себя?  Зачем  было  признаваться
Андреасу  в  том, что  лопнула  заводная  пружина? При воспоминании  об этом
Эдуард Тынупярт  застонал.  К счастью,  была ночь,  все спали. Андреас дышал
ровно,  транзисторщик храпел, кто-то бормотал во  сне.  "Баба слезливая!  --
ругал себя Тынупярт.  -- Прошлое идет вместе  с нами, гири висят  на ногах".
Неврастеник. Андреас думает теперь, что он, Эдуард, сожалеет, осуждает себя.
Надо было попасть им в  одну палату,  мало того, койки рядом! Он должен  был
презирать  Андреаса, презирать  и ненавидеть, и  все  же  Андреас  временами
казался ему чертовски своим парнем. Даже в  тот раз, когда он не придерживал
свой язык. Им обоим не повезло, ни Атсу, ни ему. Не вышло из Атса художника,
хотя господин Бирн-баум еще в начальной школе наделял его лавровым венком. В
художественное  заведение  он и не поступал.  Вместо  этого  полез куда-то к
черту на кулички волостным парторгом. Карьерист не сделал бы такого, Андреас
кто  угодно, только не  карьерист.  Доволен ли  собой  Атс? За  богатством и
славой не гонялся, такой,  как Андреас, не ноет, что нельзя купить  свободно
машину, что в магазинах  мало импортных вещей, он довольствуется ботинками с
фабрики "Коммунар" и костюмами фирмы "Балтика". Не пошел дальше своего отца,
хотя и кончил университет. Не сумел использовать даже свой партийный  билет.
Не  против шерсти  ли ему  без  конца  выполнять  чужие приказы? Но  кто  не
выполняет  приказы?  Их сегодня выполняют  даже директора и министры. Семей-
ная жизнь пошла  у  него кувырком, живет один,  как  волк,  от  сына никакой
радости.  На  дочь, кажется,  не надышится, дочка привязана к  нему.  Может,
обманулся  Атс, обманулся в себе,  обманулся  в той  звезде, за которой шел?
Нет, таким он не выглядит, в своей правоте так же тверд, как и четверть века
назад. Что-то у него все же, должно быть, есть, отчего сжимаются сосуды так,
что мертвеет сердце. Но человек изнашивается и сам по себе, особенно если ни
на ком не ездит, а сам старается изо всей силы тащить воз.
     Эдуард настолько  ушел  в  свои мысли,  что  не заметил,  когда Андреас
открыл глаза.
     -- Чего ты меня изучаешь?
     Вопрос оторвал Эдуарда от его мыслей.
     -- А чего мне изучать?  -- огрызнулся Эдуард, который почувствовал себя
так, будто его застали на месте преступления. Это обозлило его.
     -- Почему ты сказал Каарин, что я погиб?
     Эдуард Тынупярт  давно  ждал этого  вопроса и  удивлялся  про себя, что
Андреас до сих  пор  не задал его.  Но сейчас  вопрос застал  его  врасплох.
Возбуждение нарастало, он чувствовал,  что не в состоянии сдержать себя, что
может взорваться.
     -- Говорили, что ты убит. -- Кто говорил?
     -- Я не хотел, чтобы Каарин тебя... напрасно ждала,
     -- Ладно, черт с тобой, -- заметив его состояние, сказал Андреас. -- На
соленое  потянуло меня. Съел бы  так сейчас  кусочек хорошей жирной селедки.
Или сига соленого.
     -- Я был  уверен, что ты никогда не вернешься в Эстонию. С  какой стати
Каарин должна была напрасно ждать тебя? -- процедил сквозь зубы Тынупярт.
     -- Ладно, Этс, -- Андреас попытался успокоить его. -- Я ненавидел тебя,
-- не удержался Эдуард. Злоба ослепила его, и  он  прохрипел: --  Ненавидел,
слышишь! Поэтому и сказал. Благодари судьбу, что не попал в плен.
     Тут же он успокоился и добавил быстро:
     -- То,  что я наврал Каарин, конечно, было глупостью. Я жалею  об этом.
Единственное, о чем я жалею.
     -- Рийсмана... вы убили?
     Андреас  спросил это  очень  тихо. Такого  вопроса  Эдуард  Тынупярт не
ожидал, он словно испугался, весь даже переменился.
     Смятение  Тынупярта подействовало  на Андреаса.  Эдуард  показался  ему
вдруг убийцей. В эту минуту Андреас верил, что Эдуард способен на все, и его
тоже охватило возбуждение, оно лишило его всякой осторожности, забыв о своей
болезни, он сбросил с себя одеяло и вскочил с койки. Ноги  подкосились, и он
грохнулся между кроватями.
     Политрука роты они не убивали.
     Или все-таки?
     Были сами как безмозглые куры.
     Целый  день  стояла морось и шел мокрый снег, никакого  прогляда. Туман
поднялся еще  утром, но  и тогда за  сто шагов ничего не  было видно,  после
обеда  густая молочная пелена  закрыла  все.  Если бы  не  беспрерывный  гул
танков,  он, Эдуард Тынупярт, не смог бы и  сказать,  где  находятся  немцы.
Немцы  при  поддержке  танков  атаковали целый  день, вынуждая их отступать;
докуда дошли немцы,  этого  никто не знал.  Те, у кого  нервы были послабее,
думали, что уже отрезаны от своих. Просто чудо,  что его не убило, снаряды и
мины рвались беспрерывно,  воздух  был  полон гула, грохота,  свиста  и воя.
Больше всего  он  боялся  танков. В обед, когда туман  слегка поредел, перед
отходом, он увидел, как  в полусотне шагов -- на передний край их обороны --
движутся  два   танка.  Грохоча,  тяжелые  бронированные  машины  ползли  на
пулеметные и стрелковые  гнезда, давя гусеницами солдат и  оружие.  Пушки на
этот  раз  отбили  атаку танков, одна немецкая  машина  осталась  дымить  на
небольшом  косогоре,  но это  колышущееся над  пулеметным  гнездом  ползущее
чудище  засело  в  памяти.  Пулеметчики,  ребята  отчаянные,   стреляли   до
последнего  по  двигавшейся  за  танками пехоте,  будь  у  них  гнездо  чуть
поглубже, может,  пулеметчики и  спаслись  бы, К  сожалению, они  не  успели
окопаться по уставу, только накануне вечером передислоцировались сюда, одной
лопаткой трудно было долбить промерзшую,  твердую, как  камень,  землю.  Ему
повезло,  угодил в отрытое  раньше гнездо, которое было ему по пояс,  сперва
даже обрадовался, но потом усомнился, можно ли в таком  гнезде  уберечься от
танков. Чем дольше продолжался бой, тем паршивее он себя чувствовал. Вначале
он  яростно стрелял, правда,  наобум, но все же стрелял, с каким-то кипевшим
внутри ожесточением, озлобленный на все и на самого себя. Ночью он не уснул,
пытался спать, скорчился на дне  своего гнезда,  но холод отгонял сон. Ветер
гудел, пробирал до костей.  Наконец он запахнулся плащ-палаткой,  укутался с
головой,  вроде  стало  теплее,  но ощущение  было  обманчивым. Горячая каша
подняла  бы настроение, но еды им не доставили, и это злило. Во время боя он
вел  себя так, как и  любой  другой солдат: стрелял,  когда приказывали, был
охвачен тревогой, когда танки вклинились  в  их оборону,  выбрался из своего
укрытия, когда командир взвода отдал приказ оставить высоту. На новом  месте
он упрямо старался  вгрызться  в промерзшую в  снежном месиве землю, мерзлая
земля никак не поддавалась маленькой саперной лопатке. Охваченный инстинктом
самосохранения,  он скорее выскреб, чем откопал, себе углубление, в  котором
едва  умещался  лежа. От  сознания, что  это ни  от чего, по  сути дела,  не
спасает, еще больше  упало  настроение. Как  и десятки раз, снова  проклинал
себя за то, что в решающий момент проявил безволие Он,  хотевший всегда быть
человеком  независимым,  таким,  который сам определяет свою судьбу, потерял
голову,  когда получил  мобилизационную повестку.  Из-за своей  слабости  он
теперь  валялся тут, на промерзшем косогоре, где каждую секунду какой-нибудь
шальной осколок мины  может вывернуть ему кишки или гусеницы танка расплющат
голову.  Эдуард  Тынупярт презирал послушание,  считал его холопством  и,  к
сожалению, не  смог  нроявить самостоятельность.  Чувство  это  терзало  его
теперь, под градом  мин, в  ожидании  танков, которые могли в  любую  минуту
снова вынырнуть из тумана.
     Ему  вспомнилось многое из детства  и  школьных лет, а  также  стычка с
Андреасом и их последняя драка. Первый раз они схватились яро, когда им было
по  десять лет.  Тогда они ходили  на  Ласнамяэ  купаться в  камено-ломенных
яминах и пробовали, кто дольше пробудет под водой.  Сперва ныряли вместе, но
оказалось, что так трудно выяснить,  у кого больше силы воли, -- всплыв, они
не сразу  находили  друг  друга;  держась под водой, расплывались  в  разные
стороны.  Тогда решили  отсчитывать время  по его наручным часам.  С этого и
началась ссора.  Ему  показалось, что Атс жульничает, хотя Атс божился,  что
честно считал  секунды.  Слово за слово, и  по  дороге домой,  за стадионом,
пошли в ход  кулаки. Разодрались в кровь, но ни один из них не поддался и не
одолел другого. И  так  было  трижды.  Возвратившись  домой,  оба  выглядели
довольно жалко:  под глазами синяки, губы вздутые, одежда грязная и в крови.
Оба держали язык за зубами, когда  у них потребовали  объяснения. С тех  пор
они стали  беречь друг друга, хотя временами и пускали опять  в ход  кулаки.
Оба  желали верховодить, никто не хотел уступать. Они могли быть закадычными
друзьями, но стали врагами. Лето сорокового года разметало их*. Хотя нет, их
отчуждение началось раньше,  во  время  финской войны,  но  тогда они еще не
поняли  этого. Так думал Эдуард Тынупярт в  ожидании немецких танков. Еще он
вспомнил  Каарин, с надеждой, что у нее все  хорошо, что  живет она теперь в
Тарту и  учится  в  университете.  От  войны  хоть  та  польза,  что  Каарин
освободилась  от  Андреаса.  Примостившись полубоком  в  своей выскребленной
ногтями дышавшей холодом  ледяной  могиле, Эдуард Тынупярт с особой ясностью
понял, что сестра для него значит больше, чем кто-либо на свете. Были у него
и девушки, с некоторыми он целовался, в постели успел побыть только с одной,
но  ее он почти и не  вспоминал. Таавет, которому Эдуард  пригрозил свернуть
шею, если он посмеет хоть раз еще позвать Каарин на гулянье, сказал в ответ,
что  он  сторожит  сестру  больше,  чем ревнивый муж  свою  жену.  Он и  был
ревнивым, любил свою сестру так сильно, что  ему  было не безразлично, с кем
Каарин  гуляет.  Таавет  и Андреас --  молодые самцы,  не  больше,  мужчина,
достойный ее, должен был быть особенным, человеком в самом высоком понимании
этого слова. У Таавета,  правда, не  было такого инстинкта стадности, как  у
Андреаса,  но он  был слишком уж  податлиа,  излишне  расчетлив, без чувства
собственного достоинства.
     Сзади  раздался  голос  отделенного,  который  в  первом  же  бою  стал
командиром взвода, их младший  лейтенант погиб в полдень, перед тем как  все
заволок туман. Мина разорвалась в шаге от него, командира взвода разнесло на
клочки в  полном  смысле  этого  слова. Взводный  на корточках  перебегал от
одного  солдата  к  другому, предупреждал,  что  противник снова готовится к
атаке,  пусть  никто  не помышляет об отходе, никто не  смеет оставлять свое
место,  получен  приказ,  и их долг стоять до  последнего. Младший лейтенант
говорил  что-то  еще о  новых противотанковых пушках, которые должны вот-вот
прибыть.  От  батареи, которая поддерживала их, осталась  только одна пушка.
Слова командира взвода  показались  Тынупярту  бредом, он не любил  младшего
лейтенанта, год проучившегося в университете на филологическом, комсомольца,
который  не  скрывал  своей антипатии к Эдуарду. И политрук  приполз. Увидев
ползущего в снежном месиве политрука, Эдуард в сердцах отметил про себя, что
у этого "пастора"  нового времени душа  все  еще  в теле. Тынупярт ненавидел
Рийсмана,  книжника, с  девчоночьими  глазами, который  в учебном  лагере на
Урале назначил его, как человека со средним образованием, ротным книгоношей.
Литературу он  получал  из библиотеки при дивизионном  клубе,  заведовал  ею
какой-то  очкастый  офицерик,  который был так же помешан на книгах,  как  и
Рийсман.  Обязанность  книгоноши   избавляла   его,  Тынупярта,  от   многих
неприятных занятий, у него оставалось больше свободного времени, и все равно
эта  обязанность была ему не по душе. Он не желал быть подручным  политрука.
Ему казалось, что Рийсман решил обратить его в свою веру, среди солдат слово
Эдуарда  Тынупярта имело  вес.  С ним  считались  больше, чем с каким-нибудь
офицериком,  раза  два он загонял  на политчасе  в  угол и самого  Рийсмана.
Думал, что ему не  доверяют  и на фронт  не пошлют, но  его, как ни странно,
перед отправкой части с Урала не отлучили от товарищей. Теперь, в  больнице,
спустя  четверть века, он узнал от  Андреаса, почему это произошло. Рийсмана
он  вообще не переносил. Рийсман казался ему таким же  ребячливым фанатиком,
как и командир  роты,  --  ребячливыми  фанатиками  он  называл коммунистов,
которые,  по его мнению, видят мир не таким,  какой он есть, а таким,  каким
они смеют  представлять  его по  "Краткому курсу".  Постепенно солдаты стали
уважать Рийсмана, хотя и называли  его по-прежнему "книжником". А он, Эдуард
Тынупярт, все  еще смотрел  на Рийсмана косо, политработники воплощали в его
глазах  силу,  которая,  внушая  стадный  образ  мышления, становилась самым
большим  врагом  развитой личности.  Когда Эдуард  Тынупярт,  в той туманной
мгле,  вжимаясь  как  можно  плотнее  в   землю,  чтобы  не  задели  осколки
беспрерывно падавших мин, увидел худощавую  фигуру Рийсмана, он ощутил вдруг
страшную злобу против него. Это из-за таких, как Рийсман, он вынужден лежать
тут,  рийсманы  летом  сорокового года продали  эстонский  народ; по  мнению
рийсманов, высшее счастье для человека  -- это  если  он позволит  раздавить
себя гусеницами  танка.  Неожиданно мелькнула мысль,  что  этому  "книжнику"
лучше бы держаться  позади, может еще получить пулю от кого-нибудь из своих.
Хотя бы  и от него, Тынупярта, если  уж от других  толка  нет, если политрук
склонил всех на свою сторону. И тут же испугался этой мысли, нет, убийцей он
не  станет. Ночью,  когда,  полузамерший,  будто мышь в  норе, он ежился  от
холода  в  своем выдолбленном гнезде,  возник  план  послать всех к черту  и
начать  ползти  к  немцам. По  крайней  мере,  в  тепле  оказаться.  Вначале
обязательно  надо  ползти,  хотя  бы  до тех  пор, пока кто-нибудь  из своих
заметит.  И  потом тоже нужно быть очень осторожным, немцы могут принять его
за разведчика и не долго думая взять  на мушку. Он, правда, знает  немецкий,
но  поможет  ли  это,  когда  попадет к  ним в руки. Надо  будет издали  уже
крикнуть,  что он сдается, что  переходит  к ним, что  он не  хочет  воевать
против них. До этого Эдуард Тынупярт переходить к немцам не собирался. Мысль
о сдаче в плен пришла неожиданно. Когда-то на Урале он, правда, сболтнул, но
тогда  он вообще не верил, что эстонские части  пошлют на  фронт. В Коломне,
где им выдали оружие, он уже не посмел бы вылезть с подобными шуточками, уже
никому  не  доверял, комсомольцы  и партийцы расплодились  как  грибы  после
дождя, язык  следовало держать за  зубами. Теперь же  ему  было совсем не до
шуток и пустобрехства, и если не дошло до дела, то лишь из боязни, что очень
уж  велик  риск. Немцы не знают, кто идет, пока доберешься  до них, запросто