было далеко до некоторых позднейших диктаторов: этим было
душевно необходимо, чтобы  о  них --  дожил! мог  ли прежде  и  мечтать!  --
говорил  весь мир. Политиковеденье уж совсем  прочно  стало  важным  отделом
психиатрии, которому следовало дать обозначения: "комплекс Моссаде".
     Этого  у   германского  императора  быть  не  могло.   Как  большинство
государственных  людей, Вильгельм  II просто сам не знал, чего хочет. Он был
живым  доказательством  того,  что  место красит  человека гораздо чаще, чем
человек красит место.  Несмотря на  некоторую  его  общую  даровитость и  на
немалую способность  к эффектам, к позам, к рекламе, никто в мире не обращал
бы на него внимания, если б он не был германским императором.
     Исключение  среди  государственных деятелей составлял  Франц-Иосиф.  Он
слышать не хотел ни о какой войне.  Однако все знали, что в Вене идет глухая
борьба  между  императором и  наследником  престола,  которого  поддерживали
важные   австрийские  сановники  и  генералы.  Исход  борьбы  не   мог  быть
предугадан;   предполагалось,  что   исходом   будет  кончина   престарелого
императора.  Многие думали  и  писали,  что  с ней  вообще кончится  империя
Габсбургов.
     Австро-Венгрия,  приблизительно с 1906  года, оказалась главным центром
европейской большой политики. В ее  военном  могуществе  люди сомневались, в
России ее называли "лоскутной  империей",  а  на  западе --  "вторым больным
человеком  Европы"  (первым издавна  считалась Турция).  Но  "Балль  Платц",
"намерения  Вены",  "политика  Эренталя",  "воинственные  замыслы эрцгерцога
Франца-Фердинанда"  заполняли телеграммы министров иностранных дел и послов,
ежедневно упоминались в статьях главных газет Европы.
     Главой  военной   партии  в  Австрии  признавался  наследник  престола,
эрцгерцог  Франц-Фердинанд.  Его  почти  все  считали  черным  реакционером,
ненавистником славян и сторонником войны --  разумеется, "превентивной" -- с
Сербией и Россией. С этим, однако, 93 вышла много позднее  странная история.
На  полях  доклада  об его  убийстве Вильгельм  II написал  собственноручно:
"Эрцгерцог   был  лучшим  другом  России.  Он  хотел  возродить  Лигу   Трех
Императоров". Когда  в  Германии произошла революция, записи  императора  на
докладах  были   напечатаны.  Эти  слова  вызвали  у  историков  недоумение.
Вильгельм не имел основания лгать в таких записях и никак не мог предвидеть,
что они  со  временем будут опубликованы. С эрцгерцогом он был связан тесной
дружбой,  часто с ним встречался и  совещался наедине, должен был лучше, чем
кто-либо другой, знать его самые тайные политические замыслы.  Возник  спор,
не разрешенный окончательно и по сей день.
     Еще   значительно    позднее   появились   в   печати   разные   бумаги
Франца-Фердинанда. Они как  будто не оставляют сомнения в  том,  что никакой
войны  он  не  хотел,  что  в   этом  вопросе  был  совершенно  согласен   с
Францем-Иосифом, с которым расходился чуть ли не во  всем другом. Выяснилось
также, что он стоял за дружбу и  союз  с Россией, видел  в них оплот  против
революции,  что он преклонялся перед самодержавными  русскими  императорами,
что  славян  он очень  любил  -- гораздо больше, чем  венгров, --  что хотел
превратить двуединую монархию в триединую с  (третьей, славянской частью), и
обеспечить  полное равноправие  для  всех своих  будущих  подданных.  В  его
бумагах найден был даже проект  манифеста, предусмотрительно им составленный
на  случай  внезапной  кончины  Франца-Иосифа  и  провозглашавший   коренные
либеральные реформы  в отношении национальных меньшинств.  "Он был настоящим
другом  хорватов и  сербов  в  Боснии",  --  пишет,  как будто  с  некоторым
недоумением, новейший английский историк, самый  ученый из всех занимавшихся
той эпохой.  Ненавидел  эрцгерцог только итальянцев, которым не прощал конца
светской власти  пап.  "Один  из самых загадочных  людей нашего времени", --
говорят теперь и некоторые другие историки. Слухи о том, будто  у эрцгерцога
были  секретные соглашения  с  Вильгельмом о  войне,  оказались  совершенной
легендой.  Особенно  много  зловещих  рассказов ходило  об их  94  последнем
свидании в Конопиште, великолепном имении Франца-Фердинанда. Говорилось, что
на этом свидании была окончательно решена война. Теперь доказано, что и речи
о  войне  там  никакой  не  было:  эрцгерцог  пригласил  к  себе  императора
преимущественно для того, чтобы показать  ему свои розы, считавшиеся лучшими
в  мире.  Да еще  хотел сделать удовольствие своей морганатической жене: она
очень  любила Вильгельма. В Вене на обедах у Франца-Иосифа  ее  сажали  ниже
самых  молодых эрцгерцогинь.  В Потсдаме  же все германские принцы сидели за
общим столом, а  отдельный, особенно почетный, стол  ставился для  нее,  для
эрцгерцога, императора и императрицы.
     Вероятно,  в суждениях о намереньях и настроениях Франца-Фердинанда все
были правы: он тоже менял их довольно часто. Как бы  то  ни было, еще за год
до войны  ее по настоящему  никто, кроме полоумных, не хотел, -- и все к ней
бессознательно мир подталкивали,  совершенно не подозревая о том, на  кого в
действительности   работают.   Видели   это   ясно   лишь   очень   немногие
государственные люди Европы (в их числе двое русских: Витте и Дурново). Лишь
в  последние  недели прямо повели дело на  войну  Вильгельм, граф Берхтольд,
Конрад фон Гетцендорф и некоторые другие.
     Так  называемые секретные  соглашения  заключались  в  Европе часто,  и
печать видела в  тайной дипломатии очень большое  зло:  она требовала, чтобы
всЈ совершалось под контролем общества. На самом  деле  одна из  главных бед
тайной  дипломатии уж скорее  заключалась в том, что она  не была тайной: ее
секреты очень быстро разглашались; министры не умели держать язык  за зубами
и  даже не хотели этого: им было необходимо, чтобы их меттерниховские победы
становились  по  возможности скорее известными всему  миру.  Иначе к  ним  и
стремиться  не стоило: уйдешь с должности, нечем будет  похвастать, в лучшем
случае  будет  слава  у потомства,  которое никого из  них  по настоящему не
интересовало; да  и  то, потомство  еще  может приписать  заслугу преемнику,
обычно  противнику  и   сопернику.  Старательно  и  успешно  работали  также
репортеры,  -- и в  Европе того времени  не  было  ни  одного 95  секретного
соглашения, которое  скоро  не  стало бы "достоянием общественного  мнения".
"Общественное мнение" смыслило в  иностранных делах еще  гораздо меньше, чем
министры.  Почти  в  каждом  соглашении одна  сторона  как будто  выигрывала
больше,  чем другая, и другую начинали бешено ругать  ее собственные газеты,
не меньше ругая -- хотя и с признанием ума и хитрости, -- противную сторону.
Начиналось   столкновение  разных   общественных   мнений,   и   раскалялись
национальные страсти.
     К  началу  1905  года забота  об  избежании  "Derogierung  an Prestige"
совершенно  овладела  умом  канцлера  Бюлова.  Ему  вдобавок  очень хотелось
получить  княжеский  титул.   Этот   титул   давался   редко  и  только   за
исключительные заслуги. Исключительную  заслугу  можно  было себе  устроить.
Момент  был благоприятный:  Россия  была  занята войной на  Дальнем Востоке,
европейское   равновесие   нарушилось   в   пользу   Германии.   Французское
правительство, в котором были и  руссофилы  и англофилы и  даже германофилы,
всЈ  больше  старалось прибрать к  рукам Марокко. Эта  нищая  страна,  почти
ничего не обещавшая  метрополии кроме  немалых жертв людьми и деньгами, была
еще гораздо менее нужна Германии,  чем Франции: Вильгельм сам  это говорил и
писал. Но  в будущее почти все европейские государственные люди  заглядывали
разве лишь на несколько месяцев,  да и  то в  большинстве  случаев неудачно.
Между тем престиж для германской империи и княжеский  титул для Бюлова можно
было приобрести быстро.
     Ранней  весной император для отдыха  решил  предпринять  путешествие по
Средиземному морю. Морские поездки всегда действовали на него успокоительно,
а он,  при  крайней своей нервности, очень  в  этом  нуждался.  Руководитель
огромного  пароходного   общества   Баллин,  "друг   императра",  с   полной
готовностью  предоставил  роскошный  пароход  "Гамбург"   и  сам,  по  своей
инициативе,  посоветовал  взять с  собой  побольше  сановников. Это было для
общества  превосходной   рекламой.  Среди   приглашенных  были   антисемиты,
недолюбливавшие  еврея  Баллина,  но   и  они   от   приятного,  бесплатного
путешествия  в  обществе  Вильгельма   не   отказались.   96  Предполагалось
отправиться сначала в  Лисабон, затем в Неаполь. Совершенно неожиданно Бюлов
потребовал, чтобы  император  по дороге высадился  в Танжере и  произнес там
энергичную речь в защиту независимости мароккского султана.
     Вильгельм II в ту пору очень любил канцлера (которого несколько позднее
стал  ненавидеть). Этот  очень  образованный  блестящий  человек, прекрасный
оратор, считавшийся (вместе с  Клемансо) лучшим causeur-ом Европы, неизменно
при каждой встрече его очаровывал. Вдобавок, он  считал Бюлова  как бы своим
учеником   и  во  всяком  случае  своим   созданием.  С   прежними   главами
правительства ему было скучновато, а с ним никогда. Император раза два-три в
неделю приезжал  в гости  к канцлеру  и  долго  с ним болтал  о новостях,  о
сплетнях, о государственных делах. Часто оставался  у него то завтракать, то
обедать. Бюлов как бы случайно приглашал к столу посторонних  людей, ученых,
писателей,  артистов, которых  Вильгельм в других дворцах  встретить не мог.
Эти встречи были императору приятны, он много  говорил об искусстве и даже о
разных  науках.  Профессора  иногда недоумевали,  но  слушали с восторженным
вниманием.  Сводил  канцлер  Вильгельма  с  крупными,   промышленниками,   с
еврейскими банкирами.  Император был  очень  богат, хотя и не так богат, как
русский  царь  или  как  Франц-Иосиф (это его  раздражало).  Кроме  большого
цивильного  листа,  у него было больше 90  тысяч гектаров собственной земли,
много собственных замков и денег. Он уважал богатство и был очень любезен  с
Швабахами, Фридлендерами, Симмонсами.
     Предложение Бюлова  и озадачило  Вильгельма, и было  ему вначале  очень
неприятно. Гимназистам было бы ясно,  что речь в Танжере поведет  к  большим
неприятностям, а может быть, и к войне.  Немного раньше или немного позднее,
император наверное отнесся бы к плану канцлера с восторгом. За два месяца до
того,  принимая в Берлине  бельгийского короля Леопольда  II, он в последний
день перед обедом сказал наедине королю,  что  принадлежит к школе  Фридриха
Великого и  Наполеона  I, что он  не уважает  монархов, 97  считающихся не с
одной Божьей волей, а с министрами и  парламентами, что он шутить с собой не
позволит,  что Фридрих  начал Семилетнюю войну с вторжения в  Саксонию, а он
начнет с вторжения  в  Бельгию, при  чем обещал королю  в награду  за доброе
поведение несколько французских провинций.  Король от ужаса за обедом ничего
не ел и почти не разговаривал  со  своей  соседкой  императрицей. "Император
говорил мне вещи ужасающие!" -- только сказал он перед отъездом на вокзал.
     Однако в марте 1905 года Вильгельму никакой  войны  не  хотелось,  и он
отнесся к плану поездки  в Танжер очень неодобрительно. Сказал канцлеру, что
визит  вреден  и опасен,  так как мароккский вопрос заключает в себе слишком
много зажигательного материала:  "zu  viel Zündstoff".  Бюлов  не  отставал,
ссылаясь  всЈ на  то же: на престиж Германии. Он и  сам  не  хотел войны или
думал, что  ее  не хочет,  но  любил "finassieren" и  беспрестанно  повторял
приписываемые Бисмарку слова: "Надо всегда иметь на огне два  утюга". Хорошо
зная императора, соблазнял  его и эффектом. Речь в Танжере  император должен
был  сказать,  сидя верхом на коне. Дело  было подробно разработано в тайных
переговорах   с  мароккским  султаном.  Были   приготовлены  лучшие   лошади
султанской  конюшни. Вильгельм  уступил и,  в  сопровождении большой  свиты,
выехал в Танжер.
     Море было беспокойное, пароход сильно качало, император чувствовал себя
не очень хорошо. По дороге он опять начал колебаться: нужно ли ехать? вдруг,
как это ни маловероятно, выйдет война? Помимо прочего, она означала бы конец
дружбы с царем,  быть  может  и  с другими монархами; гвардия, вероятно, вся
погибла  бы, армия  сильно  пострадала бы,  всЈ пришлось  бы восстанавливать
сначала,  --  каких денег это стоило  бы? Правда, почти все  его предки вели
войны, и странно было бы ни разу за всЈ блестящее царствование не повоевать.
Большая  дипломатическая, а тем более  военная, победа чрезвычайно увеличила
бы престиж. С  другой стороны, были еще разные причины для колебаний. Танжер
был  гнездом анархистов, можно  98 было ждать покушений или хоть  враждебной
демонстрации. Капитан, качая головой, говорил, что в такую  погоду причалить
к берегу в Танжере невозможно, его величеству придется отплыть с парохода на
лодке, а она, при сильных волнах,  может и опрокинуться, или  же  всех  вода
обольет с головы до ног.
     Эффект мог пропасть. Император  колебался всЈ больше. Из Лисабона он по
телеграфу  известил канцлера, что решил в Танжер не  ехать. Пришла  ответная
телеграмма с мольбами, убежденьями, почти с угрозами: можно ли  не считаться
с  мнением германского  народа?  Германский народ  ни о  каком Танжере и  не
слышал, но как было не  поверить  Бюлову? За час до высадки император сказал
Кюльману: "Я не высажусь!" -- и высадился.
     Лодка  его не опрокинулась, арабский жеребец, хотя и взвивался на дыбы,
но дал на  себя сесть,  и  фотографии  вышли  чрезвычайно  удачными. Правда,
революционеры орали.  Вильгельм  II, по  его  словам, произнес речь  "не без
любезного участия итальянских, испанских и французских анархистов, жуликов и
авантюристов".  В  возбуждении  и  чтобы  проявить  независимость,  он  даже
отступил от приготовленного  канцлером текста и сделал свое слово  еще более
"энергичным".  Впечатление во  всем мире было сильнейшее. В  демократических
странах  все  негодовали.  Газеты  вышли с огромными заголовками: в  Танжере
брошена  бомба!  Германские генералы  (впрочем, не все) наслаждались. Трудно
сказать,  кого   император  называл  "авантюристами",  --   себя  и  Бюлова,
разумеется, к ним никак не причислял. Но верно еще больше наслаждался, читая
газеты, Ленин: шансы на войну увеличиваются.
     ВсЈ обошлось  очень  хорошо.  Войны не  произошло. Французский  министр
иностранных дел Делькассе, после бурного правительственного заседания, подал
в  отставку.  Престиж Франции  понизился,  престиж  Германии вырос.  Канцлер
получил княжеский титул.
     В своих  воспоминаниях  Бюлов изобразил себя  крайним  миролюбцем  и  с
негодованием издевался  над своим  преемником Бетманом-Гольвегом, который по
глупости  99  и неосторожности  довел  в 1914  году Германию  и  весь мир до
катастрофы.  В  действительности,  и  его  собственная   ценная  идея  очень
способствовала приближению войны, как и тому, что Англия выбрала второй утюг
и -- без восторга --  перешла на  сторону Франции  и России.  Бюлов  понимал
значение своих действий не  лучше, чем Бетман-Гольвег,  Эренталь, Делькассе,
Извольский.  Все  они бессознательно  направляли  Европу к самоубийству и  к
торжеству  коммунизма,  --  тоже, конечно, не  вечному, но  оказавшемуся уже
очень, очень долгим.

        II

     Незадолго до возвращения из Парижа в  Россию Люда вспомнила, что  у нее
просрочен паспорт. На границе могли выйти неприятности.
     -- Как же мне быть? -- с  досадой спросила она  Аркадия Васильевича. Он
после защиты диссертации в  Сорбонне стал доктором парижского университета и
был хорошо  настроен.  Даже  не подчеркнул, что у него  все  бумаги всегда в
порядке, и всего один раз напомнил, что "давно ей это говорил":
     -- Паспорт у каждого должен быть исправен.
     --  Да, да,  ты говорил. И,  конечно, русский человек состоит из  тела,
души  и  паспорта,  это давно известно. ВсЈ же  бывают  и отступления. Вот у
тебя, например, есть паспорт, есть тело, но нет души.
     -- О том, есть ли у меня душа, мы как-нибудь поговорим в другой раз.
     -- Я уверена, что нет.
     -- В том, что ты в этом уверена, я ни минуты не сомневался, но дело  не
в моей  душе, а в  твоем  паспорте.  Помни, что мы едем  в Россию через  две
недели.
     --  Что-ж,  ты можешь отлично поехать и без меня. Я  и  вообще не знаю,
вернусь ли я.
     -- Пожалуйста, не  пугай  меня  и  не уверяй,  будто  ты  хочешь  стать
эмигранткой. Ты уже давно скучаешь по России. Гораздо больше, чем я.
     -- Это немного, потому  что  ты совсем  не  скучаешь.  Была бы  у  тебя
где-нибудь своя лаборатория, а всЈ остальное в мире совершенно неважно. 100
     -- Разумеется, твоя деятельность, в отличие от моей, --  имеет для мира
огромное  значение.  Но возвращаюсь  к  делу: ты  завтра же  пойдешь  в наше
консульство...
     -- Как же! Непременно! -- сказала Люда, раздраженная  словом "пойдешь".
-- Как это я пойду в императорское консульство?
     --  Так просто  и пойдешь или поедешь на метро. Если б  ты в свое время
сделала мне честь и повенчалась со мной, то вместо  тебя мог бы пойти  я. Но
ты мне этой чести не сделала, поэтому  ступай в "императорское  консульство"
сама.  Может быть, там тебя не  схватят, не  закуют в кандалы и не бросят  в
подземелье.   Правительство   не   так  уж  напугано   вашей   революционной
деятельностью. Я думаю, что и твой Ильич может беспрепятственно вернуться, и
оно от этого тоже не погибнет.
     -- Разумеется! Ты всегда всЈ отлично знаешь!
     -- Ты  мне сама говорила, что он преспокойно получает  деньги,  которые
посылают ему его  родные из России легально по почте, или через банк, по его
настоящему имени: Николай Степанов.
     -- Он не Николай  и не Степанов, а Владимир  Ульянов, и  ты отлично это
знаешь.
     -- Да я сам видел у тебя на его брошюрке: Николай Ленин.
     -- Псевдоним "Николай Ленин", а имя "Владимир Ульянов".
     --  Довольно глупо. Впрочем, мне недавно какой-то  жидоед сказал, будто
он и не Ленин, и не Ульянов, а Пинхас Апфельбаум.
     -- У тебя очаровательные знакомства. Ильич  никогда евреем  не был.  Он
великоросс и кстати дворянин.
     -- Очень рад слышать. Но в консульство завтра же пойди.
     Люда  и  сама  понимала,  что  ей  пойти  в  консульство придется.  Она
действительно нисколько не собиралась  становиться эмигранткой. Уже начинала
скучать  во  Франции. Особенно  скучны были две недели,  проведенные  ими  в
Фонтенбло.  Аркадий Васильевич и сам  не  любил уезжать  из  Парижа,  но его
работа была кончена, 101  и он считал отдых необходимым им обоим: о здоровье
Люды заботился почти  так  же, как о  своем. Они  сняли  комнату  в  дешевом
пансионе.  Ни души знакомых не  было. По два раза в  день гуляли в  лесу. Он
различал деревья, умел  даже определять  их  возраст или, по  крайней  мере,
знал,  как это  делается,  объяснял  Люде  (которая  никаких деревьев, кроме
берез, не знала), наслаждался законным отдыхом и даже предложил  остаться на
третью  неделю.  Люда решительно отказалась: в  таких  поездках был особенно
приятен лишь момент возвращения в Париж.
     Впрочем, на этот раз была разочарована  и  возвращением. Члены партии в
большинстве разъехались.  Центром партийной работы стала Швейцария, где жили
Ленин и Плеханов. Там же находился временно Джамбул. О нем Люда вспомнила  с
некоторой  ей самой  плохо  понятной  досадой. Тем не  менее при этом у  нее
неизменно  выступала на лице  улыбка.  Ей очень хотелось побывать  в Женеве,
перед отъездом в Россию; следовало бы получить от Ильича инструкции. Но было
совестно брать у Рейхеля деньги на поездку, хотя он их  дал бы по первому ее
слову. Хорошо  было  бы заработать франков сто. Однако, зарабатывать  деньги
Люда совершенно не умела.
     В Фонтенбло  она  от  скуки читала  три получавшиеся