Клемансо, особенно после покушения
на  него анархиста,  был на  вершине популярности.  Все  знали, что он будет
президентом республики и только  с тревогой спрашивали, сохранит  ли он свои
умственные способности до 486 конца президентского срока: всЈ-таки ему тогда
будет уже под девяносто лет. Кое-кто по этой причине нерешительно  предлагал
кандидатуру  Поля Дешанеля. В общем оживлении невольно  принимали  участие и
русские. Некоторые из  них,  еще  имевшие  дипломатический  паспорт и связи,
иногда  получали приглашения  на  приемы.  Мог  бы  добиться  приглашения  и
Тонышев, но  он  ничего для этого не сделал и почти ни у кого из иностранцев
больше не бывал.

     Уже после подписания мирного договора, в посольстве,  где,  по прежнему
без   большого   дела,  собирались  видные  люди,   он  встретил   знакомого
политического деятеля, только что приехавшего  из России кружным путем через
Японию и Соединенные  Штаты.  Тот после  доклада  крепко  пожал  ему  руку и
выразил сочувствие.
     -- В чем?.. В  чем?.. -- спросил  Алексей Алексеевич, бледнея. Знакомый
удивленно на него взглянул и пожалел о своей оплошности.
     -- Да  я слышал... О брате вашей жены... Я не думал... Может быть,  я и
ошибаюсь?..
     -- Что такое? Ради Бога, скажите правду!.. Мы ничего не знаем!
     Он  узнал,  что  Дмитрий  Анатольевич и  Татьяна  Михайловна  в  Москве
покончили с собой.

        VI

     Ласточкиным  было сказано,  что оставаться  в  клинике  можно  "сколько
понадобится", но это  были слова неопределенные. Разумеется, их не гнали, их
по прежнему  очень хвалили  врачи и  сиделки.  Но  они  сами  понимали,  что
оставаться  без  конца  нельзя.  Недели  через три  Скоблин,  встретившись в
коридоре с  Травниковым,  пригласил его  в  свой  кабинет.  Никита Федорович
испуганно на  него взглянул: давно ждал  неприятного разговора. Вышло всЈ же
не  так  плохо. Хирург сказал, что необходимо перевести Дмитрия Анатольевича
из отдельной комнаты в общую палату и просил его к этому подготовить:
     -- ...Вы сами  понимаете, как  обстоит дело. Я уже, разумеется, отказал
по крайней мере десяти человекам, находящимся в таком же положении,  как он.
Все московские 487 больницы битком набиты людьми. А отдельные комнаты теперь
уж величайшая редкость. В прежние времена, до  них, это было отчасти связано
с  денежным  вопросом,  и больные рассматривали  перевод в общую  палату как
какое-то понижение в  чине.  Но теперь  всЈ  бесплатно,  в этом  я  отдаю им
справедливость, так что вопрос уж совершенно не  в этом. Дмитрий Анатольевич
вне  опасности. Лучшим его положение вряд  ли  станет.  Уход  в общей палате
точно  такой же. Я  обхожу  всех  больных  каждый  день. Кроватей в  палате,
разумеется, только восемь.
     -- Значит, в общей палате они могут оставаться сколько угодно?
     Скоблин развел руками.
     --  "Сколько угодно"!  Разве теперь можно  заглядывать  хоть  на  месяц
вперед. Меня и  самого могут выставить  в  любую минуту.  Удивляюсь, как  не
выставили до  сих пор... Татьяна  Михайловна  никогда с вами о  "будущем" не
говорила?
     -- Говорила о возвращении домой. Им оставили две комнаты. Тоже  могут в
любую минуту одну отобрать.
     --  Две  комнаты  огромное преимущество.  Во всяком  случае  ей было бы
удобнее, чем спать на диванчике.
     -- Если есть что, о чем  она, несчастная, совершенно теперь не  думает,
то это о своих удобствах!
     -- Да, я понимаю.  Она очень  достойная женщина. Но в общей палате она,
разумеется, оставаться  на ночь не  может... Они  помнится,  во втором этаже
живут?
     -- Во втором.
     -- Разумеется. Костыли и повозочка  есть,  но о том, чтобы он спускался
по лестнице нет речи. В первое время мы могли бы  посылать служителей, чтобы
они его сносили  вниз. Впрочем,  и  не такая  радость ездить в повозочке  по
улицам...  Как  знаете.  По  моему, лучше ему  полежать  пока можно  в общей
палате.  Жить же ему, разумеется, не очень долго,  как впрочем и  нам  всем.
Жили и померли, и ничего такого нет. Разве вам, Никита Федорович, страшно?
     -- А вам нет? -- сердито спросил Травников.
     -- Разумеется, нет. 488
     Татьяна  Михайловна  мучительно  колебалась.  Ей  казалось  невозможным
уходить от мужа на ночь. Решил вопрос сам Дмитрий Анатольевич.
     -- Давно пора вернуться!.. И  не надо откладывать! -- прошептал  он еле
слышно, но решительно.
     Металлическая мыльница находилась дома. "Да если б была и здесь, то как
же  можно это сделать в общей палате?" Он думал о самоубийстве с каждым днем
больше  и только с ужасом поглядывал на жену.  "Что я ни  сделал бы, один из
жизни не уйду".
     Было решено переехать через два дня.  Точно, чтобы  их утешить, Скоблин
разрешил Татьяне Михайловне читать вслух мужу:
     -- Разумеется, часика два-три в день, не больше. И не газеты, а книги и
такие, которые не могли бы его волновать, -- сказал он и сам принес бывший у
него в кабинете том Пушкина. Дмитрию Анатольевичу и не хотелось слушать,  но
это было морально легче,  чем  разговаривать или молчать с женой. Сначала он
только делал вид, будто слушает. Затем стал вслушиваться.
     --  Какая у него...  мудрость, -- еле слышно выговорил он. -- Всем надо
учиться... Да, именно "благословен...  и тьмы приход"... -- Он  вспомнил эту
музыкальную фразу  Чайковского,  всегда  сильно  на  него  действовавшую,  и
незаметно смахнул слезу. Руки у него уже работали сносно. "Чтобы проглотить,
сил хватит"... И тотчас та же фраза отозвалась в памяти Татьяны Михайловны.

     Его перевезли домой в карете в сопровождении младшего врача  и сиделки.
Служители  подняли его  в  квартиру. В передней подростки молча  смотрели на
него, как на диковинку. Доктор обещал наведываться часто. Сиделка обнялась с
Татьяной  Михайловной и сказала,  что  будет приходить каждый  день.  "Скоро
будете,  Дмитрий  Анатольевич, совсем в порядке", --  обещал врач. Приехал и
Никита Федорович, с  какой-то едой. Он посещал Ласточкиных  ежедневно и, как
их ни любил, уходил от них всегда с облегченьем.
     Они остались  одни.  За  стеной шумели подростки.  "Верно, обмениваются
впечатленьями",  --  подумал Дмитрий 489  Анатольевич.  Жена подошла к нему,
спросила, удобно ли лежать, было ли лучше в клинике. Он чуть наклонил голову
и  глазами дал понять,  что хочет поцеловать  ей руку.  Чувствовал к ней всЈ
бо'льшую  жалость.  "Господи!  Если  б не она, как  было  бы  просто!.. Ведь
выходит: почти убийство"...
     Как  ни худо  было в  клинике,  дома оказалось  неизмеримо  хуже.  Быть
больным  в  Морозовском  городке  казалось  естественным.  Вернее,  там  все
пациенты жили искусственной, временной жизнью. В определенные часы приходили
врачи и сиделки, измеряли и записывали температуру, давали лекарства, делали
впрыскиванья. В случае  надобности  можно было немедленно  вызвать дежурного
врача. Он тотчас делал необходимое и действовал одним  своим  успокоительным
видом.  В определенные  часы приносилась больничная еда, о ней заботиться не
приходилось,  и она  была всЈ  же несколько  лучше  той, которую можно  было
достать дома. -- Теперь была окончательная  жизнь, и всЈ  лежало на  Татьяне
Михайловне.
     Она уходила на час или два и кое-как доставала еду. Весь остальной день
сидела так же при муже. По прежнему приезжал Никита Федорович и говорил одно
и то же: -- "Вид нынче у вас прекрасный. Вот видите, барынька,  поправляется
богдыхан!  Ведь  и  болей больше почти  нет"...  Просил  не  беспокоиться  о
деньгах. Между  тем  совершенно не знал, где их достать. Об  университетской
пенсии  говорить не  приходилось.  Дмитрий  Анатольевич  прочел  всего  одну
лекцию. ВсЈ же Травников  немного надеялся, что могут, в виду исключительных
обстоятельств,  дать  единовременное  пособие  и  искал  хода   к  народному
комиссару.  Татьяне Михайловне  ничего об  этом не говорил.  Провожая его  в
переднюю, она благодарила, иногда со слезами:
     -- Вы относитесь  к Мите просто, как родной брат. Век  буду  жить -- не
забуду!
     -- Полноте, барынька, -- отвечал он и думал, что едва ли она будет "век
жить".

     Знакомые говорили  о  Дмитрии  Анатольевиче:  "Он  несет  свой крест  с
великим  достоинством". Это до него  доходило. "Да,  крест", -- думал он. --
"Но откуда же 490  взяться великому достоинству? Живу  милостыней...  А  эти
грязные ужасные заботы  о  моем  обрубленном теле, об его  отправлениях!"...
Теперь  и  жизнь после октябрьской революции, его прогулки по старой Москве,
всЈ казалось ему чуть не раем.

        VII

     "Каждое поколение занимает в истории  человечества  приблизительно одну
сотую  ее  долю",  --  думал  Дмитрий  Анатольевич.  Устало  проверил:  "Да,
приблизительно  одну  сотую... Едва  ли было когда-либо  поколение, подобное
нашему. Мы как-то  отвечаем за полвека истории. Виноваты? Да, вероятно, но в
чем? И что же  я и лично сделал  уж  такого дурного?  Жил честно,  никому не
делал зла, по крайней мере умышленно или хотя бы только сознательно. Работал
всю жизнь много,  помогал работать и жить другим, старался  приносить пользу
России. За что же  именно меня  так страшно покарала жизнь? Правда, покарала
лишь под конец. До того и я, и Таня  были счастливы, на редкость  счастливы.
Неужто  именно за это покарала? В  России теперь почти  все несчастны, но не
все  и  не  так  несчастны,  как мы.  А  в  других странах счастливы тысячи,
миллионы людей хуже, чем был я, неизмеримо хуже, чем Таня".
     Против его воли, он замечал, в его душу прокрадывалось то, что называли
ядом  материализма.  "Что же делать,  как они ни гнусны, но  кое-что  у  них
правильно, по крайней мере в отрицательной  части их ученья. Как можно  было
бы  объяснить  мое  несчастье с религиозной точки зрения?  Никак нельзя:  не
"испытанием" же! А с точки  зрения нашего учения? Какое же было наше ученье?
Лавров,  Михайловский,  Плеханов,  Милюков?  Ведь  со всеми различиями между
ними, они в каком-то смысле одно и  то же. Вера в прогресс?  Эта  вера моего
случая  не  предвидит и к нему  не относится.  Большевики,  по крайней мере,
откровенно  думают: личность не имеет значения, пропал человек, ну и пропал,
какое кому дело? И так оно и есть: никому, кроме Тани, до меня никакого дела
нет.  И даже Травников  уже, вероятно,  немного  нами тяготится  и  в  душе,
бессознательно,  желает, чтобы  я  491  умер  поскорее, а  то  слишком много
забот... Нет, несправедливо и гадко так думать, я знаю. Но чем же я виноват,
если этот  яд  уже проникает в  мою  душу,  как верно проникает в душу всех.
Разве недавно люди  не мечтали при  мне вслух  о  германской интервенции,  о
войсках Гинденбурга  в  Москве? Мне теперь и Гинденбург  ничем помочь не мог
бы... И никакой свободный строй... Но всЈ-таки вдруг всЈ-таки есть загробная
жизнь?  Ах,  дай-то  Бог!!! И  как же  я об этом, о самом главном думаю  так
мало!"
     Ему не раз приходилось читать,  будто люди на пороге  смерти,  например
смертельно раненые в  сраженья, думают необычайно напряженно, в какую-нибудь
одну минуту вспоминают всю свою жизнь. С ним в день несчастья этого не было.
Тогда на мостовой он мгновенно потерял  сознание. Затем в клинике как  будто
на мгновенье пришел в  себя, как будто  даже  узнал  Скоблина, и  скользнула
мысль: "Хорошо,  что  он здесь....  Кажется, со  мной  несчастье...  Где  же
Таня?"... Слышал  негромкие  голоса, слов  не разобрал. "Не операция ли!"...
Успел еще подумать, что, быть может, в жизни больше ничего  не увидит, кроме
этого  серого потолка с люстрой, с режущим глаза  светом.  Показалась рука в
белом  рукаве.  "Анестезист!"  И  всЈ  померкло. Он пришел  в  себя  лишь  в
маленькой  комнате  клиники. Но твердо  помнил, что  никаких воспоминаний  о
жизни,  никаких важных мыслей, ни  даже  желанья что-то вспоминать, о чем-то
думать у него на операционном столе не было. Не было их и в первые дни после
ампутации ног, когда он понял, что навсегда стал калекой, обрубком.
     Мысли  о  самом важном пришли  позднее. Теперь он больше всего думал  о
будущем.  "Если в самом деле есть будущее? Ведь в  это твердо верят миллионы
людей!<"> Думал и о настоящем, меньше о прошлом. Думал о житейских делах. Он
догадывался,  что  Никита Федорович не  мог выручить за  картину три тысячи.
Догадывался, что для него собирают деньги. В первую минуту это причинило еще
новую душевную боль. Представил  себе, как ходит по знакомым Травников,  как
некоторые дают, другие отказывают, быть  может ищут предлога для 492 отказа:
"У меня, к несчастью, у самого сейчас очень мало"... "Я сердечно сочувствую,
они  хорошие люди, но  кругом  так  много горя,  а я  ведь  их и мало знал".
Особенно больно ему было за жену: "И через это прошла!"...
     -- "Что-ж, я, когда мог, немало помогал людям, --  тяжело дыша, отвечал
он  себе, не решаясь взглянуть на сидевшую рядом  жену. Не хотел сказать ей,
--  "может, она  не  догадывается?" Если она  прежде и  не  догадывалась, то
теперь  точно  прочла его мысли, по  той  же всЈ  усиливавшейся  между  ними
телепатии.  И он  прочел  ее слова, почти  такие же: "Сколько  ты сделал для
других! Чем мы лучше?  И мы всЈ отдадим, когда падут большевики". Он  теперь
твердо  знал,  что  не  доживет  не  только до падения большевиков, но и  до
будущей  недели: беспрестанно  думал,  что  нельзя  откладывать  дело:  "Чем
скорее, тем лучше и легче". И еще подумал: "Мы не отдадим, но Аркаша отдаст.
И действительно теперь это уже и не важно".

     Когда-то, еще  до войны, Ласточкин решил составить завещание. Сказал об
этом жене, та отнеслась к его решенью иронически:
     -- Самое неотложное дело! Перестал бы ты думать о пустяках!
     -- Вовсе это не пустяки. Все под  Богом ходим. Мало  того, надо и место
нам купить на кладбище. Это многие делают.
     Мысль о  покупке общего  места на  кладбище была ей менее неприятна, но
она продолжала шутить:
     -- Хорошо,  тогда и  я составлю завещание. Ты  ведь мне  подарил немало
денег.  Только  я завещаний  составлять не умею. Составь  сам. Разумеется, в
свою  пользу.  Так  и  быть,  всЈ отдам  тебе,  а  не  душке-Собинову  и  не
футуристам.
     -- Я тоже не знаю, как составляются завещания. Приглашу Розенфельда, --
сказал Дмитрий Анатольевич. Это был его деловой адвокат и их приятель.
     Адвокат одобрил мысль о двух завещаниях.
     -- Каждый из  нас обязан об этом подумать. И я подумал, хотя я лишь  не
на много старше вас. Помню,  что  493 мне  говорил  мой  знаменитый коллега,
покойный Спасович:  "Я  понимаю,  что можно  без  завещания  умереть,  но не
понимаю, как можно без него жить", -- смеясь, сказал Розенфельд.
     -- Это верно. Ну,  а если б, Олег Ефимович, я умер без  завещания? Кому
тогда всЈ достанется? Моей жене?
     -- Нет, ей только часть. Ведь могут быть и другие наследники по закону.
     -- Тогда составим два завещания.
     Они и были составлены.  Ласточкин поделил треть  своего состояния между
Московским Университетом,  Техническим училищем и Академией наук,  две трети
завещал жене: она всЈ завещала ему. Они побывали на кладбище и приобрели два
места.

     Теперь  у него  ничего не было.  Отпали и  прежние  законы. Можно  было
только  надеяться, что  после освобождения России завещание  будет  признано
действительным. Имея это в виду, Ласточкин мысленно составил письмо Рейхелю.
Просил его "когда  будет можно", уплатить его  долги,  о которых  ему скажет
профессор Травников,  --  знал, что  его воля, при безукоризненной честности
Аркадия Васильевича, будет непременно исполнена.
     Никита Федорович  пришел  в  обычный  час.  Принес,  как почти  всегда,
подарок   и   дорогой:   кусок   белого  хлеба.  Татьяна  Михайловна  обычно
пользовалась  его приходом,  чтобы  выйти из дому  за покупками:  не  хотела
оставлять мужа одного. Ласточкин продиктовал Травникову письмо. Тот смущенно
увидел упоминание о долгах и что-то, растерявшись, пробормотал.
     -- Какие  долги! Может, будут, но пока их нет.  Увидите, я и пенсию вам
выхлопочу. -- сказал он и пожалел, что сказал. -- Пенсию от Университета, --
поспешно добавил он. Безжизненное лицо Ласточкина чуть  дернулось: "Получать
и от них милостыню!" Он ничего не ответил.
     --  Еще к вам...  просьба, -- прошептал  он. -- Не привезете ли  мне...
книг... Из университетской библиотеки?
     --  С большим удовольствием.  Но  у  вас  так много своих.  Неужели всЈ
прочли? 494
     -- Я  всегда  читал... то, что покупал, -- выговорил он и подумал,  что
это было  некоторым  преувеличением.  "И  перед... этим...  не  вся правда".
Кое-как  объяснил, что хотел  бы теперь прочесть лучшие философские  книги о
смерти.
     Никита  Федорович  сердито  запротестовал.  Но  обещал  завтра  же  всЈ
принести. Вернулась  Татьяна Михайловна, быстро взглянула на них и поправила
мужу подушку.
     На  следующий  день Травников привез книги Платона, Шопенгауэра, что-то
еще.
     --  А всЈ-таки  читайте  их поменьше, --  сказал он неохотно. <-->  Они
утомительны, да и ни к чему.
     После  его   ухода  Татьяна  Михайловна  стала  вслух  читать  "Федон".
Ласточкин слушал внимательно, но в самом деле скоро утомился.
     -- Кажется,  Никита  Федорович  был прав...  Отложим это... Почитай мне
лучше... вечного утешителя... Толстого.
     -- "Войну и Мир"? -- радостно спросила Татьяна Михайловна.
     -- Нет... "Смерть Ивана... Ильича".
     -- Ради Бога, не надо! Это такая страшная книга!
     --  Прочти, пожалуйста... И не  с начала... Конец. Болезнь  и смерть...
Ну, пожалуйста...
     Татьяна Михайловна начала читать. Скоро она заплакала.
     -- Не могу... И ведь это совершенно  не похоже на  то, что с тобой. Ты,
слава Богу, не умираешь, и нет у тебя этих страшных болей...
     --  Конечно,  нет... Хорошо... Тогда  потуши лампу... "Он  думает: "всЈ
было не  то"... И я так думаю, и верно очень многие другие. "Да, "не то". Но
что же "то"? Этого  Толстой не объяснил,  и  нечего ему было  ответить...  В
конце сказано: "Вместо смерти был свет... Какая радость!"... Нет света и нет
радости<.> Но ведь не мог же Толстой лгать... Он был полубог. Иван Ильич три
дня подряд  кричал от боли  ужасным непрекращающимся криком... И  я буду так
кричать?.. Нет, не хочу. 495 Насколько разумнее покончить с собой!" -- думал
Ласточкин. -- "Только поскорее!"...
     В этот вечер он сказал жене о металлической мыльнице.

        VIII

     ВсЈ был тщательно обдумано. Обдумывалось уже второй день.
     Накануне еще приводились доводы. Татьяна Михайловна почти не спорила. В
душе была с мужем согласна: действительно другого выхода нет. Понимала,  что
долго так жить нельзя. "И нельзя, и незачем", -- шептал Дмитрий Анатольевич.
Вдобавок профессор Скоблин в  разговоре с Татьяной Михайловной проговорился.
"Непосредственной  опасности  я  не вижу.  Я  знаю  людей, которые  с такими
увечьями живут уже  несколько лет", -- сказал он.  И на доводы  мужа Татьяна
Михайловна теперь с искаженным лицом только шептала:
     -- Но ведь это никогда не поздно...
     -- Может быть  и  поздно... Даже  в  менее  важном...  Пока  мы честные
люди... А  если... если будем жить их милостыней... То деградируем, как все,
-- сказал Ласточкин и  вспомнил о "теории самоубийства", которую приписывали
Морозову: самоубийство всегда для человека  -- самый достойный способ ухода.
"Он так  думал  в то время,  что  же он сказал бы теперь, в  моем положении?
Хорошо, что  достал  тогда  яд.  Без него было  бы  трудно:  газ открыть  --
взорвется  весь  дом.  И  заметят  жильцы,  закроют,  будет  леченье, грязь,
мука"...
     Когда решение было  принято,  обоим  стало  немного легче. Вернее,  они
скрывали друг от друга ужас и  нестерпимую боль. Говорили  спокойно. Дмитрий
Анатольевич говорил, что смерть от цианистого калия наступает мгновенно, без
мучений.  Татьяна Михайловна отвечала, что  не беда, если мученья  продлятся
несколько минут:  при  естественной смерти бывает неизмеримо  хуже.