читавшее  калорий, не знавшее, что
соль грозит человеку смертельной опасностью: шесть или семь изысканных блюд;
многим обедавшим даже было неловко ограничиваться одним вином ко всем  семи.
В Москве, возвращаясь поздно вечером, Ласточкины еще дома ужинали; почему-то
у них  это шутливо называлось "седьмым ужином". В Канн обходились без еды на
ночь,  тем  более, что ложились рано,  но для уюта оставляли себе что-либо в
номере. Дмитрий Анатольевич 352  приносил  жене  конфеты,  и она  съедала  в
постели одну или две. Татьяна Михайловна покупала для мужа чаще всего грушу,
-- одну из тех французских груш, которые  развозятся чуть ли не в шкатулках,
как  драгоценности,  и которые надо есть  тупыми ложечками,  -- да и  то при
прикосновении льется сок. За окном и в этот день лежала такая груша. Татьяна
Михайловна  перенесла  ее  на  столик  в  гостиной.  Они   читали  часов  до
одиннадцати. Затем Татьяна  Михайловна ушла в ванную,  а Дмитрий Анатольевич
лег. При жене старался делать вид, будто внимательно читает.
     Без всякой причины  им  вдруг овладела  нестерпимая  тоска, с  мрачными
предчувствиями: болезни,  особенно ее болезни, смерть, и даже не  смерть,  а
умирание. Он прежде почти  никогда обо всем этом не думал.  "И некому  будет
закрыть глаза, либо ей, либо мне! Детей нет, друзей сколько  угодно, но ведь
это все-таки чужие люди. Придут на похороны и забудут в тот же вечер,  -- да
хотя  бы и не  забыли. Савве  Тимофеевичу  было легче,  у него  были  только
друзья, жену он, кажется, не любил... Там  внизу в этом самом ресторане он в
тот день ел такие же блюда,  пил такое же вино, чувствовал ту же смертельную
тоску"...
     Татьяна Михайловна вернулась в спальную, взглянула на нетронутую грушу,
и  хоть  было  смешно обращать внимание  на  то, съел ли он грушу  или  нет,
перевела глаза на мужа и  вздохнула. Оба спали плохо. Каждый чувствовал, что
и другой не спит, хотя притворяется спящим.
     На другое утро Дмитрий Анатольевич вышел в корридор и, сам не зная, для
чего,  разыскал  номер  Морозова.  Двери  были  отворены,  в  первой комнате
работали горничные. Ласточкин заглянул и увидел диван, отодвинутый от стены,
-- "верно тот самый".
     -- Monsieur  désire? -- подозрительно  спросила горничная,  державшая в
руке половую щетку. Он что-то пробормотал в ответ и вернулся в свой номер. У
него дрожали руки и стучало сердце.

     Накануне отъезда в Москву он прочел в газете, что в Чили упал огромный,
очень редкий по  составу метеорит  353 и  что его перевезли  в музей. Газета
попутно объясняла, что метеоритами называются металлические массы, падающие,
обычно при раскатах  грома, с  огненным следом,  с других  планет на  землю,
гаснущие и  распадающиеся. Он  подумал,  что  тут есть некоторое  сходство с
человеческой жизнью: "Вдруг и мы так, после  недолгого большего или меньшего
свечения,  переносимся из  одного  мира  в  другой?"  Эта  аналогия  впрочем
показалась ему несостоятельной и даже дешевой.
     Вечером он вскользь сказал жене, что в Чили упал редкостный метеорит.
     -- Ну, и что-же? -- спросила Татьяна Михайловна, чуть подняв брови. Она
почувствовала, что Митя говорит не  совсем вскользь и немного преувеличивает
небрежность тона.
     -- Ничего, разумеется. Я упомянул так.
     -- Верно, это как-нибудь связано с теорией Эйнштейна?
     -- Ни малейшего  отношения. Твои  научные познания,  Танечка, оставляют
желать лучшего, -- пошутил Дмитрий Анатольевич.
     -- И научные, и  всякие  другие.  Но уж слишком ученые  книги  ты  стал
читать,  Митенька,  это  тебя  верно  утомило,  -- полувопросительно сказала
Татьяна Михайловна и, не получив ответа, добавила: -- Читал бы лучше романы.
Прекрасный этот роман Буалева, я его сегодня кончила.
     -- Прочту в дороге, не прячь его в сундук.
     -- Хорошо, положу в несессер. Сегодня вечером буду укладывать вещи.
     -- Я тебе помогу.
     -- Не надо, поможет горничная, ты и  не умеешь. Читай себе в холле  "Le
Temps".

        IX

     Летом  1912 года Ленин неожиданно переехал  из  Франции  в  Краков. Это
вызвало в  партии удивление  и  досаду: его стычки на  парижских собраниях с
меньшевиками и эс-эрами были главным развлечением и даже главным делом левой
русской колонии.  "Остался без 354 библиотек, переехал, чтобы быть поближе к
России", --  объясняли большевики.  Собственно, эти слова означали лишь  то,
что русские  газеты  приходили в Краков днем или двумя раньше,  чем в Париж.
Более   осведомленные    люди   приводили   другую   причину:   польские   и
австро-венгерские  власти из  ненависти  к  царскому правительству  никак не
препятствуют  перевозке   в  Россию  агитационной  литературы.  Впрочем,  ее
перевозилось не так много.
     Ленин не любил засиживаться на одном  месте  и малые города предпочитал
большим. В  Париже его утомляли беспрерывные посещения  товарищей, их вечная
болтовня, необходимость придумывать для них видимость работы, которой вообще
было  мало и которую они  в большинстве исполняли плохо. В Польшу  он взял с
собой  очередных  "ближайших"   друзей,  Каменева  и  Зиновьева.  Скоро  там
оказалась и Инесса Арманд.
     Это был, вероятно, самый счастливый период во всей его жизни. Он жил то
в  Кракове, то в местечке Поронине. Говорил, что польская деревня напоминает
ему  русскую. Товарищей было  гораздо  меньше,  чем  в Женеве или в  Париже,
"склока" теперь проявлялась  главным образом в письмах или в печати, --  это
тоже было гораздо приятнее. Такой  тихой жизни он никогда не вел. В сущности
вся его  жизнь  заграницей  была  с  внешней стороны  вполне мирной  и  даже
"мелкобуржуазной". У него всегда были две чистенькие  комнаты.  Он ежедневно
вставал  в  восемь часов  утра,  совершал натощак небольшую прогулку,  затем
завтракал и садился за работу, при чем в его  комнату никто не имел права  в
эти часы входить. В  два  обедал, потом снова работал, в пять уезжал из дому
на  велосипеде, обычно  в  окрестности.  В Кракове близкие  к нему эмигранты
делились на "прогулистов" и "синематистов". Он считался крайним прогулистом.
Позднейшие  восторженные рассказы о том, будто "Ильич работал  по 18 часов в
сутки",  были выдумкой. Он никак  не был  ленив, но работал не больше любого
чиновника или служащего, скорее даже меньше. Прогулки, зимой еще  катанье на
коньках  или, где  было  можно,  на лыжах, отнимали  много времени. Он очень
заботился  о здоровье: шутливо 355 говорил, что  здоровье  члена  партии это
"казенное  имущество", которое растрачивать запрещается. По вечерам принимал
очередных  приятелей  и болтал с ними,  затем еще выходил  опускать  в  ящик
письма: нужно, чтобы уходили тотчас.
     Инесса   Арманд  сделала  большие   успехи   в  партийной   метафизике,
разобралась  кое-как  в  практических делах,  уже знала, кого  надо особенно
ненавидеть.  Ленин  попрежнему  называл  прохвостами  громадное  большинство
русских  и  иностранных социалистов. Из  иностранцев предметом его особенной
ненависти  был теперь  Карл Каутский,  который, в дополнение к другим  своим
позорным поступкам, отказался быть  "держателем"  русских  партийных денег и
третейским судьей в связанных с ними делах.
     Попрежнему Ленин несколько мягче  относился  только к Максиму Горькому.
Но и пролетарский писатель раздражал его. Главной причиной, повидимому, была
относительная скупость  Горького. Он  все жаловался на свои дела. "А вот что
Вам жить не на что  и печататься негде,  это  скверно", -- писал  ему как-то
Ленин, верно уже тогда не без недоверия: не мог не  знать, что Горький, хотя
и выходивший  из моды в  России,  много  зарабатывает и, в  отличие от  него
самого, живет очень хорошо. Позднее писал и гораздо откровеннее: "Вы пишете:
"Нам пора  иметь  свой  журнал,  но  мы  не  имеем  для  этого  достаточного
количества хорошо спевшихся людей". Второй части этой фразы я не принимаю...
Будь  деньги, я  уверен, мы бы осилили и теперь  толстый  журнал, ибо к ядру
сотрудников за плату привлечь можно много, раздав темы и распределив места".
А в другой  раз, в  большом  раздражении, написал Шляпникову, что у Горького
"надо вытащить силком деньги: пусть  платит тотчас и побольше", причем слова
"побольше" и "силком" в письме подчеркнул.
     Дело  было,  однако,  не  только  в  деньгах.  Философские  рассуждения
"теленка" всЈ больше приводили Ленина в ярость. Горький где-то объявил,  что
богоискательство надо "на время" отложить.
     "Дорогой Алексей Михайлович! --  написал  ему Ленин. -- Что  же  это вы
такое  делаете?  --  просто  ужас,  356  право!..  Выходит,  что  Вы  против
"богоискательства"   только   "на   время"!!    Выходит,   что   Вы   против
богоискательства только ради замены  его богостроительством!! Ну,  разве это
не  ужасно, что  у Вас выходит  такая штука? Богоискательство  отличается от
богостроительства или богосозидательства  или  боготворчества и т. п. ничуть
не  больше,  чем  желтый  чорт  отличается   от  чорта  синего.  Говорить  о
богоискательстве  не  для того,  чтобы высказаться  против  всяких чертей  и
богов,   против  всякого  идейного   труположества  (всякий   боженька  есть
труположество --  будь это  самый  чистенький, идеальный,  не ископаемый,  а
построяемый  боженька,  всЈ  равно),  -- а  для  предпочтения  синего  чорта
желтому, это во сто раз хуже, чем не говорить совсем...  Именно  потому, что
всякая религиозная идея, всякая идея о всяком боженьке, всякое  кокетничанье
даже  с  боженькой есть невыразимейшая  мерзость, особенно  терпимо (а часто
даже доброжелательно)  встречаемая демократической буржуазией, именно потому
это  -- самая опасная мерзость, самая гнусная "зараза"... Развивал эту мысль
очень подробно, со  ссылкой на  "католического попа, растлевающего девушек",
на "попов  без рясы", на  "попов  идейных и демократических",  и  заканчивал
предположением, что Горький просто "захотел  посюсюкать".  Вероятно, в  этом
последнем предположении не очень ошибался.
     Горький испугался, пошел  на попятный и о богоискательстве ответил, что
сам не может понять, как  у него "проскользнуло" слово "на время"; но насчет
богостроительства  еще  что-то  "сюсюкал",  --  надо  было  и ограждать свою
независимость: сам тоже мыслитель.
     Судя  по   тому  немногому,  что  известно   об  Инессе  Арманд,  можно
предположить, что она  без  удовольствия слушала  и  о  "труположестве", и о
многом другом. Вероятно, лишь  вздыхала,  по  своему  обыкновению. "Жалеете,
грустите, вздыхаете  -- и только", --  писал  ей  как-то  Ленин. Он часто ей
объяснял  ее ошибки,  -- одной Инессе объяснял мягко,  то есть без грубейшей
брани.  Она  была неглупа, не боялась  с  ним  спорить и  порою  удачно  ему
возражала, отмечала  его логические  противоречия.  Старалась  думать  своим
умом. Это его 357 изумляло. "Люди, большей частью  (99% из буржуазии, 98% из
ликвидаторов,  60-70%  из большевиков)  не умеют  думать, а только заучивают
слова", -- писал он. Иногда давал  ей и  ответственные поручения: "Я уверен,
что ты из числа тех людей, кои развертываются, крепнут, становятся сильнее и
смелее, когда они  одни  на ответственном посту,  -- и посему упорно не верю
пессимистам, т. е. говорящим, что ты... едва ли...  Вздор и вздор!  Не верю!
Превосходно  ты  сладишь!"  Люди,  говорившие  "что  ты... едва  ли..." были
наверное глупее Инессы  Арманд. В спорах  с  ним она порою даже осмеливалась
нападать на  Энгельса.  Хуже этого могли бы быть  только  нападки на  самого
Маркса. Но ей сходило и это.
     На близкую  революцию  он не очень надеялся. Балканская война, особенно
вопрос  об  Албании,  вызвавший  обострение в  отношениях  между  Россией  и
Австро-Венгрией,  подали было  ему надежду,  однако, лишь  слабую. -- "Война
Австрии с Россией", -- писал он тому же Горькому, -- "была бы очень полезной
для революции  (во  всей  восточной Европе) штукой, но  мало вероятия, чтобы
Франц-Иосиф и Николаша доставили нам сие удовольствие".


Часть шестая

        I

     В министерстве иностранных  дел  на  Балльплатц "был страшнейший  хаос"
("herrschte das schrecklichste Chaos"),  --  говорит  в своих воспоминаниях,
высокопоставленный    австрийский   дипломат.   Все    там,    не   исключая
третьестепенных  должностных  лиц,   вмешивались  решительно  во  всЈ.  Один
известный посол, не названный этим дипломатом, говорил ему, что, быть может,
мировую войну затеял швейцар министерства.
     В австрийском  министерстве иностранных  дел и не могло не быть полного
беспорядка  и разброда, так  как он был в Вене везде  (кроме ритуала Бурга и
Шенбрунна): во всех областях государственного управления,  в армии, в жизни,
в литературе,  в философии, даже в  358 многоплеменной австрийской церкви. И
лишь немногим  дело было лучше в России с ее недавней революцией, во Франции
с недавним делом Дрейфуса, да и в очень многих других странах.
     Хаосом  объясняется и то, что  историкам не  удалось толком установить,
кто именно толкнул Австро-Венгрию на войну. Обычно в этом -- с большой долей
справедливости -- обвиняют  министра иностранных дел графа Берхтольда. С той
же  относительной верностью, в Германии в  этом обвиняли  самого  императора
Вильгельма. По случайности, в 1914-ом  году судьбы  мира были  в  руках двух
неврастеников.
     О  Берхтольде  люди,  его знавшие,  оставили  разные  и  противоречивые
сведенья. Одни  находили,  что  он ленивый, равнодушный, мало знающий, почти
ничего не читающий человек, во всем некомпетентный, не имеющий никаких  идей
и  планов,  "простая машина  для  подписывания  бумаг". Другие  видели в нем
крайнего  честолюбца, сознательно затеявшего  мировую войну и  руководившего
австро-венгерской военной партией.
     И то, и другое не может  быть вполне  верно... Летом  1914-го года граф
Берхтольд во всяком случае не ленился и никак не  был  равнодушен. Бумаги он
тогда не "подписывал", а составлял их лично от первого  до последнего слова,
часто не показывая их даже тем, кому он был совершенно обязан их показывать.
Знаменитый  ультиматум Сербии,  вызвавший  мировую войну,  он сочинил сам и,
прибегая  к обману,  не показал его императору  Францу-Иосифу до отправки  в
Белград: опасался, что император  не  даст на него  согласия  или во  всяком
случае  очень   его  смягчит.   Берхтольд  дал   честное  слово  германскому
правительству, что  покажет ему  предварительно  этот  ультиматум,  но очень
хитро устроился так,  чтобы и  оно ознакомилось с документом слишком  поздно
для  каких бы  то  ни  было поправок. Своей бумаге он нарочно  придал  такую
форму, чтобы Сербия никак  не  могла  ее принять:  сам это говорил  с  почти
идиотическими самодовольством и гордостью.
     Но, с другой стороны, он не мог быть  руководителем военной партии, так
как, по самому своему неврастеническому изменчивому характеру, просто не мог
359  быть  руководителем  чего бы то  ни  было.  Не  был  он  и честолюбцем.
Берхтольд  и  министром  иностранных  дел стал очень неохотно: предпочел  бы
должность  главы  придворного   ведомства,  --  не  связанную  ни   с  какой
ответственностью и не  обещавшую никакой славы.  В смысле честолюбия с него,
повидимому, было  совершенно достаточно того, что  он граф Берхтольд фон унд
цу Унгаршитц и вдобавок самый элегантный человек Европы. После мировой войны
он  в иностранных отелях танцевал на балах, вызывая изумление туристов: "тот
самый!"
     В 1913-14 годах  "больным" вопросом Европы стали балканские дела. Такие
больные вопросы неизменно бывали во все времена. Они улаживались или нет, но
в  обоих случаях скоро забывались и  заменялись другими. Самыми мучительными
из всех  тогда считались "проблема Албании" и "проблема великой Сербии".  Об
албанских делах никто  из государственных  деятелей того времени  решительно
ничего не  знал.  Однажды, не выдержав, британский  министр  иностранных дел
Грей,  которому  они по их  непонятности смертельно надоели, предписал своим
подчиненным  докладывать  ему  о  них "возможно  реже".  Сербские  дела были
известны лучше. Сербия, после двух  победоносных войн -- первой,  в  союзе с
Болгарией, против Турции, второй, при  полускрытой поддержке  Турции, против
Болгарии, --  стала могущественной державой:  в  ней  теперь было  четыре  с
половиной миллиона  жителей.  В  Европе  глубокомысленно  обсуждался вопрос:
может ли  Австро-Венгрия  допустить  существование  на  своей  границе столь
мощного государства и не грозит ли это ей гибелью?
     Император  Франц-Иосиф, не желавший попрежнему слышать о войне, болел и
всЈ   дряхлел.   Таким    образом   очень   усиливалось   значение   главных
австро-венгерских сановников. Они естественно расходились в  мнениях. Конрад
фон  Гетцендорф  требовал,  чтобы  вся  Сербия  была   включена  в   империю
Габсбургов,  которая из двуединой стала бы  триединой. По  его мнению, можно
было бы либо  добиться от Сербии добровольного на это  согласия (вероятно, с
его точки зрения это был 360 менее приятный исход), либо следовало просто ее
завоевать и  присоединить  насильно (более приятный исход). Против этого был
венгерский министр-президент граф Тисса: он думал, что  в империи уже  и без
того слишком много славян и что "двуединой" совершенно достаточно, а то, при
пестром племенном составе государства можно докатиться и до "десятиединой" с
десятью  правительствами  и  с  десятью  парламентами.  В  1913  году  Тисса
решительно высказывался против войны (что ему не помешало через год столь же
решительно  высказаться  за  нее).  Он   видел  спасение  Австро-Венгрии   в
"ориентации"  на Болгарию:  очевидно,  присоединение к центральным  державам
этого  только  что  разбитого и  обессиленного небольшого государства  могло
спасти  Австро-Венгрию  и   Германию.  И,   наконец,  граф  Берхтольд  занял
промежуточную позицию: он  войны не хотел, но желал для  обуздания сербского
страшилища ввести в австро-венгерскую "орбиту" какую-то задуманную им "лигу"
из небольших  стран.  Все  эти  "ориентации",  "лиги"  и "орбиты"  заполняют
дипломатическую переписку и газетные передовые того времени.
     Берхтольд   считался  и  был  убежденным  сербофобом,   но  с   большой
вероятностью  можно  предположить,  что он  совершенно  презирал  балканские
государства вообще.  Все они были монархиями, но еще  не очень давно  были в
рабстве у турок. В Румынии, Греции, Болгарии, по крайней  мере, были монархи
из "хорошего дома":  выписанные  из-за границы Гогенцоллерны,  Виттельсбахи,
Кобурги.  В Сербии  же царствовал Бог знает  кто: правнук гайдука, какого-то
Черного  Георгия.  Быть может,  "сербофобом" Берхтольд стал больше по методу
исключения: Вильгельм  II был в  родстве с румынским и греческим  королями и
лично благоволил к ним.
     Еще  меньше  Берхтольд  мог  считать  государственным  человеком  главу
сербского  правительства:  как  говорили, Пашич в  молодости  был  близок  к
Бакунину  и  будто бы был в  Швейцарии  его  "любимым  учеником",  --  иными
словами, это был  просто  разбойник.  За  несколько  месяцев до войны  Пашич
отправился в Петербург и там просил для королевича Александра руки одной  из
великих княжен.  "Царь  с улыбкой  мне ответил", 361 -- докладывал Пашич, --
"что возражений не имеет, но что у  него правило:  предоставлять детям самим
выбор. Когда  же  я выходил, царь  проводил  меня  до двери  и  подчеркнуто,
повторно просил кланяться королю".
     Вероятно,  об  этом было доложено Берхтольду как о полном  согласии  на
брак, и он мог только изумленно негодовать: если дочь русского  царя выходит
за Карагеоргиевича, то это конец мира. Тогда же, по горячей просьбе "ученика
Бакунина",  царь  почти согласился подарить Сербии 120.000 русских винтовок.
По  тем  временам,  это  могло   считаться  действием  недоброжелательным  в
отношении Австро-Венгрии.  Но  граф  Берхтольд тогда еще  никак не собирался
воевать.

     По   всем  глубоким   социологическим   теориям,  убийство   эрцгерцога
Франца-Фердинанда