зать то же самое...
Конечно, вы и ваш брат совершенно правы: очень много радостей в  жизни,  и я
за них всегда благодарю Бога. Разве не большая радость вот то, что  мы здесь
сидим с вами... В вашем  милом 181 доме, в  обществе умных, хороших людей. Я
так  рад нашему знакомству! -- говорил  Тонышев, глядя  на нее  уже почти  с
восторгом.
     Нина  ничего особенно  умного и интересного не сказала,  но  с  первого
знакомства понравилась ему чрезвычайно. Ему давно хотелось жениться; он даже
сам над собой  иногда посмеивался:  "При встрече  с любой красивой  барышней
присматриваюсь  как  к  возможной  невесте!"  При  этом  мало  интересовался
состоянием  или  родством  барышни.  Денег и  связей у  него у  самого  было
достаточно. Были  только полусознательные пределы, из  которых он не мог  бы
выйти:  на  революционерке вроде Люды  не мог  жениться  почти так,  как  не
женился  бы  на  горничной.  Но  Нина из  его пределов не  выходила: об этом
свидетельствовали и разговоры, и  уклад жизни  в семье Ласточкиных. Он плохо
знал  ту  среду, которая  называлась  "буржуазной". "Это  во  всяком  случае
приятные и культурные люди".

     -- Господа, кофе будем пить в гостиной, --  сказала,  вставая,  Татьяна
Михайловна.
     Некоторые гости сочли возможным проститься тотчас после ужина. Все были
очень  довольны приемом.  Простился и  артист,  он  должен был выступать еще
где-то, мог это делать и два, и три раза за ночь.
     -- Спасибо, от души  вас  благодарим,  вы  нам  доставили такое большое
удовольствие.  Не решаюсь вас просить продлить его: в самом деле, что же еще
можно читать после "Манфреда", -- ласково говорила хозяйка. "Теперь осталась
только тяжелая  артиллерия, ну, да это  ничего", --  подумала  она.  Дмитрий
Анатольевич  проводил уезжавших, в  передней  пошутил  сколько  было нужно и
вернулся в гостиную, еще больше  волнуясь. "Главное, это  начать. Сейчас ли?
Жаль, что я не предупредил Таню. Она еще огорчится... А может, гостям теперь
не  до  серьезных разговоров:  удобно устроились,  с  чашками  кофе,  а  тут
"политическая беседа". Ну, да что ж делать?"
     В гостиной разговор шел о мелодекламации.
     -- ...Артист  он, конечно, изрядный,  но эта  ваша  мелодекламация есть
вещь гибридная, --  сказал Никита 182 Федорович Травников, пожилой профессор
истории права. Он был добрейший, любезнейший человек, всем оказывал  услуги,
но вечно кипятился,  возмущался и непременно хотел считаться  "злым языком".
Называл   себя   "потомственным   почетным   москвичом",   по   аналогии   с
потомственными  почетными гражданами, и в  самом деле принадлежал к старому,
хотя и не знатному, московскому дворянству. Он и говорил так, как говорили в
старой дворянской  Москве,  без  купеческого  или  народного  аканья.  Любил
вставлять  в  свою речь  старинные,  даже  церковно-славянские слова,  а  то
французские или чаще латинские. По политическим взглядам, с той  поры, как и
в  его кругу стало  обязательно иметь политические взгляды, причислял себя к
"либеральным консерваторам".  Был  душой обедов и  банкетов, шутливые  тосты
произносил отлично, знал толк в  винах, но ни разу в жизни не был пьян. Брил
бороду в ту пору, когда ее  все носили, и говорил, что ее брили его духовные
предки,  римляне,  первый народ  в мире, создавший  науку права; но отпустил
бороду, когда она  вышла из моды: русскому человеку бриться не надо. Знал он
решительно всех, почти со всеми был дружен; но уверял, что на ты был в жизни
только с одним человеком, и тот оказался провокатором. Студенты его обожали,
он их всех знал в лицо, на экзаменах никого не проваливал и никому не ставил
высшей  отметки, -- "пять поставил  бы  только Савиньи, и с  досадой, потому
немец". Ласточкины  очень его  любили, и он  их  очень  любил,  хотя Татьяну
Михайловну благодушно корил еврейским происхождением, а Дмитрия Анатольевича
называл перебежчиком: переметнулся от буржуазии к интеллигенции.
     -- Опера тоже гибридный жанр, -- возразила Люда.
     Ласточкин  тревожно на нее  взглянул.  "Ох, она навеселе!  Что ж,  если
начинать, то сейчас. Но не стучать же ложечкой по стакану!"
     -- Так оно и есть, барынька, --  сказал Травников. -- Но я в опере слов
никогда и не слушаю.
     -- А в "Манфреде" слова чудесные. Это вам  не  Андрей Белый, --  сказал
профессор-литературовед. 183
     -- Почему кстати сей юный поэт Боря Бугаев именует себя Андреем, да еще
Белым? Отчего не Голубым?
     -- Да,  ведь разумеется, он сын нашего почтеннейшего математика Николая
Васильевича? -- спросил Скоблин, один из первых хирургов Москвы, известный в
частности  своим необыкновенным хладнокровием.  Он после  обедов  с водкой и
винами уезжал в клинику и там очень искусно производил сложнейшие операции.
     -- Яблоко от яблони недалеко падает.
     Никита  Федорович рассказал  последний  анекдот о  профессоре  Бугаеве,
который будто бы изругал  извозчика  за  то, что тот на козлах сидел к  нему
спиною. Все смеялись.
     --  ВсЈ  же превосходство  новых  революционных  поэтов над  старыми не
подлежит сомнению, -- сказала Люда еще громче.  --  Я уверена,  что они  все
проштудировали Маркса.
     --  Барынька, да какие же  они  революционеры!  Я слышал, что за винным
зельем они поругивают "жидов".
     -- Это неправда!
     Дмитрий Анатольевич воспользовался случаем:
     -- Не знаю, штудируют ли Маркса поэты,  но в рабочих кругах его влияние
всЈ растет, и это...
     -- И  это в высшей  степени отрадно,  -- перебила его  Люда.  Ласточкин
бросил на нее умоляющий взгляд -- "помолчи хоть немного!" -- и  заговорил. К
некоторому  удивлению  Татьяны Михайловны и гостей,  заговорил не в  обычном
тоне, а так, как люди начинают  речь; это было видно по его  интонации и  по
чуть поднятому голосу. Впрочем, он шутливо, попросил гостей не пугаться:
     -- Я не намерен  занимать долго ваше внимание, а лишь хотел бы положить
начало некоторому обмену мненьями  с людьми, гораздо  более  компетентными в
политических   делах,  чем  я.  Положение,  как  всем  известно,  достаточно
серьезно. Что-ж, du  choc des opinions jaillit  la vérité, -- сказал Дмитрий
Анатольевич.
     --  A,  ну,  ну,  посмотрим,  какая  такая истина, --  заметил  Рейхель
саркастически.  Все  взглянули  на  него 184 с  недоумением;  он  обычно  не
принимал участия в разговорах.
     Ласточкин повторил, что считает положение очень тревожным и не только в
России,  но  и во  всем мире. Недавняя вызывающая  поездка Вильгельма  II  в
Танжер  показала,  что  мы  были  на  волосок от европейской  войны.  Кайзер
очевидно хотел использовать момент  русской слабости. Об  этом поговорили, а
теперь забыли или забывают. Везде гораздо меньше интересуются  общим мировым
положением, чем небольшими  текущими делами каждой данной  страны. О внешней
политике  и вообще  говорят  больше  разве  только  на парадных  конгрессах.
Японская война,  сравнительно небольшая, привела Россию чуть не  к революции
и,  во всяком  случае,  к 9-му января.  Что  же будет с Европой, если так же
случайно,  из-за  каких-либо  европейских  Безобразовых,  начнется  всеобщая
война?
     Дмитрий Анатольевич,  на деловых собраниях говоривший  очень  гладко  и
хорошо,  теперь,  от  непривычной   темы,  от  удивленных  взглядов  гостей,
запинался и не мог справиться с мыслями. Пытался было вернуться к  шутливому
тону, но и это не вышло.
     --  Один  мой знакомый, --  сказал  он, -- сообщил  мне,  что  Витте  в
разговоре с Вильгельмом  назвал  Европу престарелой,  увядающей  красавицей,
медленно идущей к гибели. Можно быть разного мнения о Витте,  но нельзя ведь
отрицать, что он очень умный человек.
     --  Это  отрицать можно-с,  -- перебил его сердито  Морозов. Он недавно
разговаривал  с главой правительства, и этот разговор оставил у  него  очень
неприятное   впечатление:   Витте   "дружески"  посоветовал  ему  заниматься
промышленностью и бросить политику: -- "Вы  в ней, Савва  Тимофеевич, ничего
не понимаете. Слышал,  вы даете миллионы на революцию.  Не советую, очень не
советую", -- многозначительно сказал он.
     -- Я был с делегацией у Витте, --  сообщил старый земец. -- И он ничего
об опасности европейской войны не говорил.
     -- Разумеется, -- подтвердил Скоблин.
     --  В самом  деле  на Витте  ссылаться незачем, Дмитрий Анатольевич, --
сказал видный сотрудник 185 "Русских Ведомостей". --  Дело не в его  уме, но
он уже  наглядно доказал, что у него  очень ограниченный кругозор.  Ведь  он
считает  Александра  III великим монархом и лучшей формой правления признает
самодержавие  с  хорошим  царем.  В  сущности, его политика, сдается  мне, в
значительной  мере определяется его личной  ненавистью  к "ныне благополучно
царствующему монарху" и еще...
     -- Это было бы не так плохо, -- вставила, смеясь, Люда.
     -- И еще личным честолюбием.
     "Точно ты личного честолюбия совершенно лишен. Или я", -- с недоумением
подумал  Тонышев,   хотя   ему  хотелось  находить  прекрасным  всЈ  в  доме
Ласточкиных.
     --  Вы  говорите,  барынька, о  марксизме  и  поэзии,  -- отечески,  но
неодобрительно  сказал Травников. --  Наш  почтенный коллега князь Трубецкой
говорит  однако  о  мещанах  марксизма.  Считает,  что  нет более  мещанской
интеллигенции,  чем  наша:  у нас будто бы  есть  мещане  марксизма,  мещане
позитивизма и даже мещане идеализма.
     -- Верно, ваш почтенный коллега выжил из ума.
     --  Разумеется,  --  подтвердил хирург. Он  постоянно пользовался  этим
словом, иногда  совершенно некстати. Слушал не  интересовавший его  разговор
очень рассеянно. Смотрел на бородавку на щеке  у земца и  думал, что было бы
очень просто и легко ее удалить, заняло бы две минуты.
     --  Он  умнейший  человек,  я его  очень люблю  и  почитаю, -- обиженно
возразил   сотрудник   "Русских  Ведомостей",  --  но  о   мещанстве   нашей
интеллигенции  он говорит зря. Достаточно привести в пример его самого, а уж
он интеллигент из интеллигентов.
     --  Это  верно, хотя  его  июньское  соло во  дворце  оставляло  желать
лучшего,  --  сказал   Травников.  --  Но  об  европейской   войне,  Дмитрий
Анатольевич,  невозможно  говорить.  Если  б Вильгельм  хотел  войны,  то он
объявил  бы  ее полгода  тому  назад, когда вся  наша 186 армия  завязла  на
Дальнем Востоке. Тогда он взял бы нас голыми руками.
     Старый земец с этим не согласился:
     -- Это бабушка на двое сказала. Не вся наша армия завязла, и у нас есть
союзница Франция, и в случае  войны с Германией наш народ встал бы как  один
человек! -- с силой сказал он.
     -- И взял бы власть в свои руки.
     --  Ну,  еще  как будет править наша  богоспасаемая деревня:  Дырявино,
Знобишино, Горелово, Неелово, Неурожайка-тож, -- сказал земец.  Он в  юности
был народником и даже, как Кравчинский, рыл в далеком глухом имении глубокое
подземелье  для  устройства  тайной типографии  и  печатанья поэмы  "Стенька
Разин". Но  на старости  лет немного разочаровался  в народе  и  вспоминал о
подземельи с грустным умилением.
     --  Отлично будет  править. И,  во  всяком случае, мировой  пролетариат
никогда не допустит европейской войны, -- сказала Люда.
     -- По моему  бабьему суждению,  Вильгельм поскакал  в Танжер больше для
того,  чтобы  лишний  раз увидеть свои  портреты во всех журналах  мира,  --
сказала, смеясь, Татьяна Михайловна. Она видела, что неожиданное выступление
мужа не удалось, была огорчена и хотела замять дело. --  Господа, кто  хочет
чаю. У нас "богдыханский", как уверяют в магазине.
     --  С удовольствием  выпью  чайку, барынька,  -- сказал Травников. -- А
насчет войны, Дмитрий Анатольевич, вы будьте совершенно спокойны. Симпатии к
нам на западе всЈ растут. Вот, Кнут Гамсун так обожает Россию и всЈ русское,
что у нас в Москве клал в щи икру.
     Все смеялись.
     -- Он ненавидит Соединенные Штаты еще больше, чем любит нас.
     -- Рад, что любит Россию,  и жалею, что ненавидит Соединенные Штаты, --
сказал, улыбаясь, Ласточкин. Он тоже видел, что из обмена мнениями ничего не
вышло,  и потерял охоту к разговору: не  мог отвечать 187 сразу и о Витте, о
Трубецком, и  о мировом пролетариате, и о Неелове-Неурожайке  тож, и о щах с
икрой  Кнута  Гамсуна. Сделал вид, что не очень хотел  начинать политическую
беседу и приятно улыбался, чтобы гости не подумали, будто он обиделся.
     --  Уж  какая  там  европейская  война, --  сказал  Травников. -- А вот
конституция у нас будет и очень скоро. Мы должны твердо сказать Витте "do ut
des"!
     -- Да что же мы-то "do"? Налоги, что-ли? Немного.
     -- Ну,  так "facio ut des". Авторитет в народе у нас, слава Богу, есть.
И у государя нет другого выхода. Вот что мне вчера рассказывали...
     Разговор  пошел  обычный,  о  петербургских  и  петергофских  новостях.
"Прекрасные  они все люди, цвет нашей  интеллигенции, таких, быть  может, на
западе мало, но чего-то им не хватает", -- грустно думал  Ласточкин. Татьяна
Михайловна поглядывала на мужа ободрительно: не беда.


Часть третья

        I

     Не устроившись как следует  в Москве, Рейхель  решил попытать счастья в
Петербурге. Люда всячески его в этом поддерживала. Революционное движение не
только не прекратилось после манифеста 17-го октября, но еще усилилось.  Шел
глухой слух, будто в  столице  ожидается вооруженное восстание.  "Во  всяком
случае,  Москва  --  провинция.  Центром  будет  Питер",  --  говорила  Люда
социал-демократам из московского комитета.  Сама она в  комитет не  входила,
была этим обижена и огорчена. Товарищи отвечали ей уклончиво.  "Без Ильича я
и вообще никуда не попаду!" -- думала Люда. Ленин же, по слухам, находился в
Петербурге. Ей очень хотелось принять участие в восстании. Об опасности и не
думала, как не  думают  о ней гимназисты,  отправляющиеся  добровольцами  на
войну.
     Жизнь в Москве ей надоела. Было у нее еще и другое 188 основание желать
скорейшего отъезда, хотя о  нем она старалась не  вспоминать. Тонышев теперь
чуть не ежедневно бывал у Ласточкиных и явно ухаживал за Ниной. С ней же при
встречах был  вежливо-холоден  и называл ее по  имени-отчеству.  "Верно Нина
сообщила  ему,  что  я  "гражданская". Стоило вводить  его в  их  дом!"  Она
нисколько не была  влюблена  в Тонышева, любила Нину, но постоянно встречать
их в доме Дмитрия  Анатольевича было ей неприятно. "Пусть  женятся, совет да
любовь, мне совершенно всЈ равно, а танцевать на  их  помолвке я  не  желаю.
Очень влюбчив господин эстет".
     Рейхелю она, конечно, иначе представляла необходимость переезда:
     --  Посуди  сам, Аркаша, -- говорила она  миролюбивым,  почти  ласковым
тоном.  --  Здесь тебе  только  обещают в  лучшем случае штатную  доцентуру.
Часового  гонорара для жизни  не  хватит, придется и дальше  брать деньги  у
Мити. Ведь надо же этому положить когда-нибудь конец!
     -- Конечно, надо.  Мне  это нестерпимо  тяжело.  Но именно для переезда
придется у него взять денег, и какая же гарантия в том, что в Петербурге мне
что-нибудь предложат? Разве у нас умеют ценить людей!
     "Других  умеют", --  подумала  Люда. Она считала его выдающимся ученым:
"Хоть  это  же  у  него есть!" --  Но  неудачи Рейхеля  еще  усилили  в  ней
раздражение против него. Сама этого стыдилась: "При чем тут удачи и неудачи?
Что они  доказывают? Во всяком случае он настоящий ученый и труженик. Просто
ему  не  везет. И Митя  всЈ-таки  его несколько  подвел.  Он не виноват, что
институт не  создался, но  зачем обещал  золотые  горы?"  -- думала  она. "В
Петербурге, если место найдется, Аркадий будет совершенно счастлив. Ведь ему
почти ничего не  нужно.  Ему  нужно спокойно  работать  и непременно в своей
лаборатории,  чтобы  быть  совершенно  независимым.  По  той же причине  ему
необходимо,  чтобы у него не было никаких долгов. То, что он  берет деньги у
Мити, у него  настоящий пункт умопомешательства. Роскоши, денег  он даже  не
любит, он один из  самых бескорыстных  людей, каких я 189 когда-либо знала".
-- Старалась думать о нем справедливо. -- "И еще ему  нужна женщина, да и то
не очень нужна"...
     -- Гарантии, конечно, нет, но там возможностей верно больше.
     -- Что ты об этом знаешь?
     -- Штатную доцентуру можно получить и там. Хуже  в  этом отношении, чем
здесь, в Питере наверное не будет. Там и я найду, наконец, платную работу.
     --  Не знаю,  почему  ты  ее найдешь  именно  там. У тебя  нет  никакой
квалификации, -- угрюмо ответил Рейхель. Он и  не  хотел, чтобы Люда вносила
свои деньги в хозяйство; сказал это больше потому, что  теперь им обоим было
трудно разговаривать без колкостей. Тотчас раздражилась и она.
     -- Пока и тебе не слишком помогла твоя "квалификация"... Хочешь, я сама
поговорю с Митей? Татьяна Михайловна будет очень  рада  нашему отъезду, а он
особенно спорить не будет. Предупреждаю, он потребует, чтобы  ты  взял много
денег. Я возьму.
     -- Ни в каком случае!
     --  Тогда  говори  сам.  Всем  известно,  что ты  джентльмэн и  что  он
джентльмэн,  ты преимущественно  снаружи, а  он и внутри. Вообще,  вся  ваша
порода  состоит из  джентльмэнов.  Нина тоже  воплощение благородства,  хотя
страстно хочет выйти  замуж за  Тонышева, он  ведь богат и делает  блестящую
карьеру.
     -- Я, конечно,  не такой  замечательный  психолог, как ты, и  не берусь
делать характеристику твоей  сложной натуры. По моему, твоя трагедия в  том,
что ты  считаешь себя чрезвычайно умной, тогда как на самом деле ты дура, --
сказал Рейхель, совершенно  разозлившись из-за "ты преимущественно снаружи".
Он сам тотчас  почувствовал, что  для  "колкости" это уж  несколько  сильно.
Таково впрочем было в последнее время его искреннее убеждение.
     Они   поссорились.  С  Ласточкиным  Аркадий  Васильевич   поговорил  на
следующий же день.
     -- ...Что-ж  делать, я должен искать платной работы.  Не могу без конца
быть тебе в тягость, -- сказал он. 190
     -- Ну, что-ж, попробуй, -- сказал Дмитрий Анатольевич. -- Мне так жаль,
что...
     --  Надеюсь,  я там  найду  работу,  --  перебил его  Рейхель.  Он имел
привычку недослушивать собеседников и даже  не подозревал,  что это может их
раздражать.

     В поезде он с Людой почти не разговаривал. Как только они в  Петербурге
устроились  в "Пале Рояле", Рейхель отдал ей половину денег,  полученных  от
двоюродного брата.
     -- Митя заставил меня принять тысячу рублей, -- сердито сказал он.
     -- Но зачем ты мне даешь половину?
     --  Так вернее. Если  я  потеряю, останутся  твои. Если  потеряешь  ты,
останутся мои.
     --  Да  ни  ты, ни  я  никогда  денег не теряли. Впрочем, как хочешь. Я
спрячу четыреста в свой чемодан.
     -- И я спрячу четыреста в чемодан.
     --  Только  твой  не запирается на  замок, -- сказала Люда с  некоторым
недоумением: "Тогда какое же "если потеряешь"?"
     Оба  целый  день  бегали по Петербургу.  Рейхель  посещал  профессоров.
Оказалось  то  же, что  в  Москве: предлагали место в лаборатории  и обещали
должность   штатного   приват-доцента.  ВсЈ   же  обещания   были  несколько
определеннее, и одна из лабораторий оказалась хорошей. Он встречался с Людой
лишь  за  обедом, да и  то не всегда. На беду у него  разболелись зубы. Надо
было   ходить  ежедневно  к  дантисту,  ждать   долго  очереди  в  приемной,
проделывать   мучительное  лечение.   Настроение   у   Аркадия   Васильевича
становилось всЈ  хуже. Люде было  его жалко. "ВсЈ равно  скоро  конец<">, --
думала она. Рейхель думал  то же  самое. Полусознательно он именно для этого
отдал ей половину денег.
     Она повеселела, оказавшись в родном городе. Тотчас побывала в партийном
комитете, но  адреса Ленина не узнала. Ей отвечали, что не знают сами: Ильич
скрывается  и  постоянно  меняет  комнату,  живет  отдельно от  жены и  даже
отдельно от нее приехал из-за границы. 191
     -- Да, я  понимаю, что  шпики  теперь ищут усиленно,  --  сказала  Люда
многозначительно: давала понять, что