ежительно. Когда фрак был готов, Джамбул купил цилиндр и в
первую пятницу побывал  в Опере. Из театра отправился в  монмартрский ночной
ресторан, там свел знакомство с  дамами. Стало еще приятнее  и легче. Думал,
что ни одна  из  этих  дам, несмотря  на  его  богатство, с ним в Турцию  не
поехала бы: "И приехать туда с этакой француженкой было бы невозможно! Да  и
не поселюсь же я там совсем!"
     Тем  не менее он скоро стал в  Париже скучать и решил, что так жить без
всякого  дела  нельзя.  Знакомых  у  него  почти  не  оказалось.  Кавказских
революционеров не было, к русским он не очень хотел ходить; ему и вспоминать
о  них  было теперь тяжело. Встретился  с  теми  французскими  социалистами,
которых прежде немного знал. Увидел, что с ними у него уж совсем  нет ничего
общего:  даже разговаривать не о чем. О кавказских делах они ровно ничего не
знали. Когда он говорил о грузинах, осетинах, татарах, спрашивали, где живут
эти народы: не  в Сибири ли? Западные дела, кроме французских, знали лишь не
намного  лучше и международной  политикой интересовались мало. Как-то  зашел
разговор   о  возможности  европейской  войны.   Все  единодушно   высказали
уверенность,  что ее  не  может  быть и  не  будет: пролетариат  никогда  не
допустит. Так привыкли это говорить, что действительно в это поверили.
     Французские  социалисты представили его Жоресу.  Тот  был  с  ним очень
ласков, расспрашивал и о событиях на Кавказе, знал о них  много  больше, чем
его  товарищи.  Но  услышав,  что  Джамбул  принимал  участие  в  тифлисской
экспроприации, он видимо смутился, пробормотал что-то малопонятное и перевел
разговор на  французские дела. Жорес  ему понравился.  "А на  революционера,
даже кабинетного, он совершенно не  похож! И, конечно, главное  для него это
его  идейная  борьба  с  Клемансо, осложняющаяся  ораторским соперничеством:
восточная Европа, Россия, революция  идут где-то  на  сто  верст позади. Его
окружение боготворит его".
     ВсЈ же  кто-то из этого окружения  сокрушенно  ему 333 сказал, что жена
Жореса -- верующая  католичка и что дети воспитываются  в католической вере.
Это и удивило Джамбула,  и  было ему  приятно. "Никогда  я антиклерикалом не
был", -- думал он, -- "и  просто этого не понимаю". Ему неясно казалось, что
и происшедшая в  нем перемена  отдаленно связана и с  религией. "Меня всегда
раздражало, что  все эти  Ленины  и Плехановы точно родились атеистами. Или,
вернее,  то, что, по их мнению, все не-атеисты просто  дураки и невежды. Да,
во мне разом  шло несколько умственных  и душевных процессов. Они  никому не
интересны, но  неправда, что  перемена во  мне  была  внезапная",  --  точно
кому-то возражал он. Ему было досадно, что он так быстро переменил  взгляды,
деятельность, род жизни.
     Приближалась весна. В Париже  было отлично, но в его усадьбе верно было
еще лучше. Ему  пришла мысль, что хорошо  было бы устроить  у  себя  конский
завод.  Эта  мысль тотчас его  увлекла. Он купил несколько  книг  о лошадях.
Купил и  много романов.  Впервые в жизни подумал, что следует  обзавестись и
серьезными  книгами, приобрел сочинения входившего  в большую моду Бергсона,
что-то  еще.  В  русском  магазине  недалеко  от  Сорбонны  купил   собрания
произведений классиков.  Не любил разрезывать книги и все отдал в  переплет:
дешевые  в  коленкоровый,   философские  и  о   лошадях  в  полукожаный.  "И
библиофилом  становлюсь! Совсем  буржуа!  Что,  если  в  самом  деле  "бытие
определяет  сознание"! -- спросил  он себя. Но знал, что это неправда. "Я не
был беден и тогда, когда занимался революцией".
     ВсЈ  же  он  сам  не  думал,  какую  подлинную   радость  доставит  ему
возвращение в усадьбу.
     Его радостно  встретили  и  управляющий,  и работники, и  приятели.  Он
устроил  большой  прием: пригласил  не-ветхозаветных  соседей; они,  не  без
колебания,  согласились  приехать с  женами;  пригласил даже  ветхозаветных,
предупредив их, что  будут дамы и будет вино:  эти отказались, но  отнеслись
снисходительно и  благодарили.  Понимали, что  к  их  новому  соседу  нельзя
предъявлять таких требований, как к другим.
     Обед вышел  на славу. Целым бараном тут никого удивить было нельзя,  но
было и  множество всяких других  334 блюд,  подавалось шампанское,  которого
некоторые  из приглашенных  отроду  не видели.  За обедом  Джамбул сам<,>  с
бокалами на подносе,  вышел к работникам и выпил с ними, -- обед для них был
приготовлен такой же, как для гостей; они не могли этого не оценить.
     Соседи  дивились  и  хвалили.  Считали   Джамбула  образцом   парижской
культуры;  слово  "Париж",  с его вековым  престижем,  производило  и на них
магическое действие. Все искренно радовались его намеренью остаться в имении
надолго,  давали ему хозяйственные советы,  многозначительно  спрашивали, не
собирается  ли  он расширить дом.  Он  отвечал, что не собирается: пусть всЈ
остается таким, как было при отце. (Теперь он об  отце воспоминал с бо'льшей
любовью,  чем прежде). Его  ответ  тоже  понравился.  Гости,  особенно те, у
которых были дочери, говорили, что всегда и во  всем будут рады ему  помочь.
Много говорили о конском заводе, о том<,> где и когда надо покупать лошадей.

        VI

     В ожидании книг, отправленных из Парижа "малой  скоростью", подготовляя
для них полки, Джамбул заглянул в книги отца. Они хранились в той комнате, в
которой отец умер; Джамбул в эту комнату заходил редко. Там стоял шкапчик на
точеных ножках, очень хорошей работы, с дорогой инкрустацией, "восток Перы и
Пьера  Лоти",  --  думал  Джамбул.  В  шкапчике  стояли  толстые,  в  старых
переплетах, книги на арабском  языке. Он и  заглавий не разобрал, но увидел,
что это  Коран и комментарии к нему. Бережно  поставил их на прежние места и
решил,  что  шкафчиком пользоваться  не  будет:  "Нельзя  же  рядом  с  ними
поместить  романы Вилли!"  Нашлась,  однако,  одна непереплетенная книга  на
французском языке: перевод Корана и примечания. Джамбул вынул  эту книгу  из
шкафчика и  положил  на письменный стол  в главной комнате, бывшей кабинетом
отца.
     В тот  же  вечер, после обеда, он засветил восковые  свечи в серебряных
канделябрах. Работник принес приготовленное по-турецки кофе. Оно всегда было
превосходное, такого не было ни в Петербурге,  ни в Париже. Джамбул пил  его
очень много,  даже на ночь: 335 оно нисколько не мешало ему спать. "Кажется,
знаменитый французский  писатель Вольтер  выпивал  пятьдесят чашек в  день и
дожил до восьмидесяти с чем-то лет. Я пью не пятьдесят, но не менее десяти и
надеюсь дожить  до ста",  -- шутливо  говорил  он друзьям,  почтительно  его
слушавшим  и  удивлявшимся  его   учености.  "В  первый  раз  в  жизни  мною
восхищаются за это!" -- весело думал он.
     Когда-то  дядя пытался  его научить арабскому  языку  и Корану,  но  он
ничему не научился: был слишком занят  лошадьми, собаками, ружьями, саблями.
Позднее в религиозные книги и не заглядывал. В его окружении на смену людям,
благоговейно  относившимся к Корану, пришли революционеры, которые о религии
никогда не разговаривали или говорили о ней гораздо  меньше, чем о погоде, о
дороговизне жизни, о качестве пива в разных кофейнях.
     С  первых же  суратов  Джамбула удивила  красота  и  сила  языка,  ясно
чувствовавшиеся и в переводе. Он с  детства слышал, что Магомет говорил так,
как  никто не  говорил и не писал до  него. Это подтверждал и переводчик. По
его словам, Магомет был "умми", то  есть  не умел ни  читать, ни писать.  Он
только проповедовал  в  состоянии вдохновения, а  его секретари благоговейно
записывали его слова. Этому Джамбул не мог поверить: знал, что самая  лучшая
речь самого лучшего  оратора  обычно плоха  в стилистическом отношении  и во
всяком случае не идет в сравнение с писаным словом. "Как же мог  человек так
говорить, всегда, каждый день, каждый час?"
     Но  гораздо   больше   поразило   Джамбула  содержание.  Если   русские
революционеры  произносили  иногда  слово  "Коран",  то лишь  относя  его  с
насмешкой к  взглядам, не терпящим противоречия противников: так,  например,
меньшевики  иронически говорили  о  "ленинском  Коране".  Между  тем  теперь
Джамбул, читая  книгу, не  находил  в ней ничего фанатического. Его изумило,
что,  по словам  Пророка, между  людьми всегда были  и  будут  разногласия и
расхождения, такова воля Божья, и, несмотря на все усилия верующих, бо'льшая
часть людей останется чужда вере.  "Что бы  сказал об  этом Ленин  336 да  и
многие  из  его противников?"  -- спросил себя  Джамбул.  Не было в Коране и
нетерпимости.  Переводчик-биограф говорил, что Ислам  с величайшим уважением
относился  к Христу,  к Моисею, называет  Ветхий и Новый заветы Божественным
откровением,  книгами,  ниспосланными с  неба. "И  мусульмане,  и  евреи,  и
христиане,  верящие в Господа и в суд Божий, делающие добро, получат награду
из Его  рук"...  "Из евреев и христиан верующие в Бога и в  Писание, которое
было послано им, как и нам,  творящие волю небес  не  продадут своего учения
ради низменного интереса. Они найдут награду у Всевышнего, Он не ошибается в
суде над человеческими делами"... "Спорьте же с ними только словами честными
и умеренными. Опровергайте среди них  лишь нечестивых. Говорите: "Мы верим в
наше учение, но также и в ваше писание"... "Приглашай же еврея и христианина
обратиться в Ислам  и соблюдай справедливость, тебе предписанную. Не уступай
их желаниям,  но  говори:  "Я  верю в Священную  книгу. Небо же  мне указало
судить вас  справедливо. Мы  молимся одному  Богу. У нас свое дело, а у  вас
ваше. Пусть мир царит между нами".
     --  "Но как  же все  эти  жестокие войны с  неверными,  которые  велись
мусульманами  прежде,  а  кое-где   ведутся  сейчас",  --   думал   Джамбул.
Французский переводчик объяснял: учение Пророка вначале подверглось жестоким
гонениям,  и на это он счел нужным ответить силой же. --  "Да в этом он был,
конечно, прав: живой человек не может поступать иначе, а если были крайности
и зверства, то первые мусульмане были людьми своего времени, и всЈ познается
по сравнению. Он сам говорит, что не требует от человека ничего невозможного
или превышающего его силы, и в этом  именно его мудрость: Ислам единственная
вера, которую человек может принять целиком, то есть во всем ей следовать не
только в  теории, но  и  в жизни"...  Забегая  вперед,  Джамбул  нетерпеливо
перелистывал сураты: читать всЈ  подряд было  всЈ же утомительно.  "Природа,
везде  природа,  с  нею  связано  чуть  ли  не  всЈ,  и  самый его  рай  это
великолепный сад, с пальмами, с фонтанами, с необыкновенными плодами!" 337
     "Сады и фонтаны будут уделом людей, боящихся Аллаха. Они войдут туда  с
миром и  со спокойствием. Не будет в их сердцах зависти. Они будут покоиться
на ложах и будут чувствовать друг к  другу братское благоволение"... И будут
у  них,  верных   служителей  Господа,  лучшие  яства,  плоды  изумительного
качества,  и  предложат  им  чаши, полные,  прозрачной, редкого  вкуса воды,
которая не затемняет разума и не пьянит. И будут рядом с ними девы скромного
вида, с большими черными глазами, с кожей цвета страусового яйца... И скажут
верующим: войдите в  сады наслаждений, вы и  жены ваши, откройте ваши сердца
радости. И дадут вам  пить из  золотых  чаш, и найдет  ваше сердце всЈ, чего
может желать, а глаз ваш всЈ, что может  чаровать  его, и  будет вечным  это
наслаждение.  Праведники  увидят  сады  с фонтанами, и  будут  они  одеты  в
шелковые одежды,  и будут  благожелать  друг  другу. И  будут  с ними жены с
большими черными глазами!"
     --  "Какой еще религиозный законодатель  решился бы говорить  о девах с
большими  черными глазами?" --  думал он. -- "Какой  так хорошо  понимал  бы
людей, так  снисходил бы к их  природе,  даже  к их слабостям!  И как нелепо
издеваться с улыбочкой над "гуриями"!  Мусульманский закон допускает четырех
жен, и средний человек может это принять, может этому  следовать, тогда  как
безбрачие или  моногамия  и несвойственны ему  и ненужны.  "И  позволено вам
тратить  ваше богатство для  приобретения  целомудренных добродетельных жен.
Люди  же  небогатые,  вместо  свободных  правоверных  женщин,   могут  брать
правоверных  рабынь с  согласия  их  родителей.  Женитесь  на  тех,  кто вам
понравится, на двух, на трех или на четырех. Живите  хорошо с вашими женами,
а если почувствуете от одной отдаление,  то, быть может, это отдаление будет
от того, во что Бог вложил огромное благо".
     "Как всЈ просто, как  разумно, как полезно для каждого из нас следовать
этому  столь  человеческому  учение!  Чему в  нем я  не  мог  бы  следовать?
Некоторым  обрядам?  Но  ведь всЈ-таки  эти  обряды  были установлены  почти
полторы  тысячи лет тому назад. Запрещение  вина?" Он заглянул  в предметный
указатель, приложенный 338 французом к книге, и узнал, что о вине  в  Коране
говорится четыре раза, на таких-то страницах. Прочел все четыре страницы. На
первых трех вино, собственно, не  запрещалось, только было сказано, что, как
от игры в кости, от сока фиников и фруктов больше вреда, чем  пользы. "Может
быть,  из  фиников  тогда  изготовлялся  какой-нибудь   дурманящий  напиток,
разрушающий  тело  и  душу?"  Только  на  четвертой  сок фиников  и  фруктов
запрещался  безусловно. "Верно, по  той же  причине", -- подумал Джамбул,  с
улыбкой  вспомнив того  своего  гостя, который пил коньяк,  так как о нем  в
Коране не сказано ничего.
     "Но  почему  же  я молился всю  жизнь  лжебогам? Или,  вернее, даже  не
молился им, а просто, считая их  богами, приносил им кровавые жертвы?" -- Он
вдруг  вспомнил экспроприацию  на  Эриванской  площади, глаза гнедой лошади,
трупы  убитых  людей.  Лицо у  него  искривилось,  как  от  физической боли.
"Странно то, что  я  впервые подумал о  Боге именно тогда, в Обсерватории, в
день смерти  отца! Впрочем, что  же странного в  том,  что  человек,  прожив
большую часть жизни, возвращается к мудрости отцов, дабы войти туда "с миром
и со спокойствием"?
     На  следующий день  он в разговоре с управляющим сказал ему,  что хочет
очень  расширить сад,  посадить  лимонные и апельсиновые деревья и  устроить
несколько фонтанов. Велел также давать милостыню не только всем приходящим в
усадьбу, но и тем, что собирались у мечети. Он точно всасывал  мусульманскую
веру из воздуха этой древней мусульманской страны.
     Джамбул  стал чаще ездить к тем  соседям,  у которых  были  дочери. Они
принимали его еще  благосклоннее, чем прежде, и устраивались так, что он мог
видеть  дочерей. Поговорил он  и с муллой,  носившим  зеленую чалму.  Друзья
советовали ему жениться и  даже обсуждали разных невест и размер калыма (это
было ему  неприятно). Он  сам понимал, что за него выдадут любую девушку: он
мог считаться лучшим женихом в округе.
     Через несколько месяцев он, почти одновременно, обзавелся двумя женами.
Родители обеих  охотно  339 согласились. Согласились даже  на  то, чтобы он,
вопреки ветхозаветному обычаю, поговорил с невестами. Он не был влюблен ни в
одну, но обе ему нравились.

        VII

     По настоянию Татьяны Михайловны Ласточкины  уехали из  Москвы  на отдых
зимой, -- обычно уезжали только летом. Ей самой гораздо удобнее  и  приятнее
было в Москве. Но здоровье и у него  стало  несколько сдавать<,> почти как у
жены. "Это лишний признак того, как сплетены наши с тобой жизни", -- говорил
Дмитрий Анатольевич шутливо (думал же он это и  не в  шутку). У него не было
ничего серьезного, но  он замечал,  что вставать утром  с  кровати, надевать
туфли ему стало труднее, чем  прежде,  и  что в ногах  пониже колен какое-то
неприятное ощущение, -- "Точно  хочется их отцепить". Врачи  думали, что  он
переутомился, что одышка у  него от усталости, от сидячего образа жизни и от
некоторой слабости сердца. Слово "сердце"  встревожило  Татьяну  Михайловну.
Было решено,  что они,  после  обычного  летнего лечения в  Мариенбаде,  где
Ласточкин каждый год, по его словам, "спускал благоприобретенные двадцать, а
то и двадцать пять фунтиков", поедут еще в Наугейм.
     Но  в декабре одышка  и  усталость  у Дмитрия  Анатольевича  усилились.
Татьяна  Михайловна  предложила  ему  съездить  куда-нибудь   заграницу   на
праздники, не для  лечения, а просто для  отдыха.  -- "А  отчего  бы тебе не
поехать одному?" -- нерешительно сказала она. Об этом Дмитрий Анатольевич  и
слышать не хотел. -- "Ни за что один не поеду! Это было бы против всех наших
правил и  традиций. И ты тоже  не  так уж хорошо себя чувствуешь"...  --  "Я
совершенно здорова. Меня ни в какие  Наугеймы не посылают, сердце у меня как
у молодой девушки". -- "Слава Богу, но отдохнуть не мешает и тебе". -- "Да я
не ты! Я  весь год ничего не делаю!"  Кончился разговор тем,  что они решили
съездить на французскую Ривьеру. -- "Только не в Монте-Карло, он мне надоел,
что-ж всЈ в одно место, поедем  лучше в Канн", -- предложил Ласточкин. -- "В
Канн так в Канн, мне совершенно всЈ равно". 340
     Они остановились по дороге на несколько дней в Вене. Тонышевы давно  их
к себе звали. -- "И пожалуйста, Таня, Митя, выбейте у себя из головы, что вы
будете  жить в гостинице! Мы с Алешей об этом и слышать не хотим!" -- писала
Нина, действительно  очень  обрадованная  сообщением об их  приезде. --  "За
столько времени не удосужились у нас погостить, позор!" Не видели даже наших
"Сезаннов",  двойной позор! У нас  есть  "комнаты для друзей",  и это чистая
фикция: кроме вас, никаких друзей мы не ожидаем.  Отдадим вам обе комнаты. И
никакого номера  в "Империале"  я вам  не  найму, дудки. И нашей ноги у  вас
больше никогда не будет, если вы остановитесь не у нас. Nous vous ferons les
honneurs de Vienne".
     Квартира   Тонышевых   очень  понравилась  Ласточкиным,   они  мысленно
сравнивали ее со своей московской.
     --  У вас преимущественно старинная мебель,  а  у  нас  преимущественно
модерн, и то, и другое имеет свою прелесть, -- говорил Дмитрий Анатольевич.
     За  семейным  обедом обо  всем успели  поговорить,  и  уже  приходилось
придумывать  темы. Заговорили  даже о  литературе.  Тонышевы  за  ней  очень
следили, выписывали из России много новых книг.
     -- Странно, как у  нас всЈ переменилось, -- сказал Алексей  Алексеевич.
-- Всего  лет десять тому назад в наших  повестях и романах  писали больше о
врачах-тружениках,  которые  обычно  погибали  во время холерных  бунтов,  а
теперь...
     -- Да это иногда и в самом деле случалось.
     --  Случалось, конечно,  Таня, но, согласитесь, не  часто. А теперь всЈ
отдельные сильные  и  страстные  личности, и у них единственное чувство <-->
необыкновенная  способность к необыкновенной  любви.  --  Татьяна Михайловна
невольно подумала,  что  в жизни  Тонышевых любовь в самом  деле не занимает
очень большого места. -- Я и тут  стою  за золотую  средину. Есть  и  другие
большие сюжеты.
     -- Например, политические, -- сказала Нина. -- Я вижу, что Мите и Алеше
хочется  поговорить  о  большой  341  политике, мне  она  здесь осточертела.
Пойдем, Танечка, я тебе всЈ покажу в ваших комнатах.
     Татьяна Михайловна всЈ очень хвалила.
     -- Как хороша эта ванна. Вделана в пол, таких у нас в Москве еще нет.
     -- Горячая вода круглые сутки, купайся, Танечка, хоть всю ночь. Впрочем
нет, никак не  всю ночь, должно быть, тебе вредно сидеть долго  в воде. Одна
беда:  на кране с кипятком они написали "kalt",  а на другом "heiss"! Я  так
рассердилась!
     -- Это действительно очень большая беда!
     -- Не шути, по  ошибке можно обжечься. Мастер был очень  сконфужен,  но
уже переделывать было трудно.
     -- Лишь бы  у вас, Ниночка,  не было  огорчений  похуже...  Да,  хорошо
живется нам, обеспеченным людям.
     --  Ах,  мне самой часто бывает совестно  перед бедняками...  Вещи, как
видишь, горничная уже разложила и развешала в полном порядке.
     -- Она такая элегантная, ваша венка.
     --  И оч