енее  жизнерадостна, чем ее брат.  Но ей казалось,
что  карты  всЈ-таки  удовольствие  стариковское  (хотя  играли  в  винт   и
гимназисты). В последний год она часто  себя  называла  "старой девой".  Это
пока говорилось и принималось  как шутка; однако, она понимала, что скоро ее
будут так называть и всерьЈз.
     Еще недавно она училась на курсах. И теперь ей жилось не худо, но тогда
было еще  веселее.  Кружок  молодежи,  к  которому  она  принадлежала,  мало
интересовался  политикой, то есть, не участвовал в  сходках,  демонстрациях,
беспорядках.  Она и  ее  друзья  неопределенно  сочувствовали целям сходок и
демонстраций, но в  тюрьму  никто  из них не  попадал; никто даже и не желал
приобрести "тюремный  стаж"  и "ореол мученичества", для  которого, впрочем,
было вполне достаточно очень непродолжительного пребывания  под арестом  или
же высылки из Москвы. Но в подписках в пользу  заключенных принимали участие
почти все и в ее группе.
     Ласточкин был рад, что его сестра не занимается  политикой. Он и сам ею
не занимался в  свое студенческое  время, и хотя ни тогда ни теперь этого не
говорил, но думал, что громадное  большинство учащейся молодежи предпочитало
бы обходиться без демонстраций, высылок и арестов; это было неудобно, в виду
"чуткости"  и  "свободолюбия", давно  за  учащейся  молодежью  признанных  и
утвержденных   общественным   мнением.  Дмитрий   Анатольевич   не   выносил
скептических  мыслей;  однако,  иногда  ему  казалось,  что  самый  идеализм
студентов и курсисток  очень преувеличен  газетным клише: чрезвычайно многие
из них думают о карьере гораздо больше, чем люди пожилые и --  тоже по клише
-- "очерствевшие". "Да это и естественно, нам уж и  поздно что бы то ни было
выбирать". Впрочем, крайностей Ласточкин тоже  ни в чем и нигде не любил,  и
ему  было бы  приятно, если б его сестра больше интересовалась общественными
вопросами. Он ей давал  книги Струве, Туган-Барановского, Железнова. 143 Она
послушно  прочла, но, как всегда откровенно, сказала брату, что они не очень
ее заинтересовали, --  "что ж делать?" Нина  часто говорила "что-ж  делать?"
или "ничего не поделаешь". Дмитрий Анатольевич с  торжеством  приносил домой
заграничное  нелегальное  "Освобождение" и всем  в  нем восторгался. Татьяна
Михайловна читала и сочувствовала. Нина сочувствовала, но не читала.
     Ее особенностью было очень  простое,  уж  слишком простое, отношение  к
жизни.  Про  себя Татьяна Михайловна думала, что Нина не может быть ни очень
счастлива,  ни очень несчастна.  "Кто-нибудь  тяжело  болен,  -- ну,  что-ж,
тяжело болен: надо лечиться; а если умрет, ничего не поделаешь, все умрем, и
ничего тут страшного нет". Нина говорила, что нисколько не боится смерти. Ей
очень хотелось выйти замуж,  но она думала, что не будет катастрофы, если  и
не выйдет. Требованья предъявляла разумные и не очень большие.  О  богатстве
не мечтала, -- лишь бы только сносно жить. "Ведь всЈ равно  я знаю, что Митя
и Таня, если понадобится, будут нам  помогать и будут делать это с радостью,
хотя, конечно, было бы лучше обойтись без  этого". Еще  меньше она мечтала о
"знатности"  жениха: "Уж  это совершенная ерунда,  и  нисколько  мне это  не
нужно, и  неоткуда  этому  взяться  в  нашем  кругу. Был  бы  просто  умный,
порядочный человек и любил бы меня хотя бы и не так, как Митя обожает  Таню,
но любил бы. Во всяком случае надо иметь свои интересы и свое занятие".
     Лет до двадцати двух жизнь Нины была чуть не сплошным праздником.  Раза
три в неделю  она  с друзьями бывала в  Большом, в  Малом,  в Художественном
театрах. Так как среди друзей преобладали небогатые молодые люди и  барышни,
то билеты обычно  брались на галерку,  -- иногда по очереди  приходилось для
этого простаивать  ночь в ожидании  открытия  кассы. Это  только увеличивало
общую  радость от  спектаклей. Нина была  немного влюблена в Собинова, но не
очень. В кружке все были влюблены в кого-либо из знаменитых артистов, -- это
никак не мешало частным романам: все знали, что Лена влюблена в Качалова и в
Петю, а 144 Петя в Книппер и в Машу. Нину очень любили, за  ней молодые люди
ухаживали, но по настоящему в нее не был влюблен никто.
     В те дни, когда в театры не ходили, собирались по вечерам друг у друга.
Особенно охотно  собирались у  Ласточкиных: у Нины большая комната  с мягкой
удобной мебелью. Хозяин и хозяйка иногда заходили на минуту -- "пожать руку"
-- и  тотчас исчезали. Зато  присылали превосходное  угощение. Ужинов Нина у
себя почти никогда не устраивала, так  как далеко не все другие могли бы это
себе позволить, а надо было по возможности соблюдать бытовое равенство. Но к
чаю  Федор,  которого  все в  кружке  ласково  называли  по  имени-отчеству,
приносил в изобилии бутерброды, торты,  печенье, даже  ром и коньяк, имевшие
особенный успех.  Из  комнаты  до  поздней ночи доносились  веселые  голоса,
хохот,   иногда  музыка   (у   Нины   было  свое  пианино,  в  дополнение  к
Бехштейновскому роялю гостиной).  Хозяева прислушивались  издали, но входить
не  смели. Татьяна  Михайловна  не  очень  и  хотела  бы  этого:  с  грустью
чувствовала большую разницу в возрасте. А Дмитрий Анатольевич охотно посидел
бы с  молодежью, если  б  не  знал, что от его  присутствия и от разговоров,
особенно  на  общественные  темы,  она  тотчас "скиснет". Слушали  издали  и
декламацию  и игру  на  пианино.  Нина  и ее друзья  играли много хуже,  чем
Татьяна Михайловна. Порою она морщилась.
     -- Право, лучше бы этот Петя не  играл, а читал свои стихи, -- говорила
она  мужу.  -- Никогда  этого не могла понять: ведь как будто  и  поэзия,  и
музыка должны  были бы быть основаны на  одном и том же: на слухе. Между тем
почти  все московские  кавалергарды поэзии ничего в  музыке не  смыслят. А о
слабых поэтах, об армейских, они сами презрительно говорят: "Ему на ухо слон
наступил". Или есть два слуха?.. Нина запела арию Ленского. Что за идея петь
теноровую партию!
     -- Обязана: влюблена в Собинова.
     -- Ох, Собинов поет это лучше.
     --  Не  спорю,  --  сказал  Дмитрий  Анатольевич  и  негромко  подтянул
баритоном   свою   любимую   фразу:  "Благо-словен  145   и   день   за-бот,
Бла-го-сло-вен и тьмы -- приход"... День забот это  так, а тьмы приход не за
что благословлять, -- сказал он и поцеловал жену.
     -- Это за что?
     -- Так. Ни за что. За то, что ты понимаешь музыку в  сто раз лучше, чем
они.
     -- Прошло наше с тобой время... Впрочем, нет, нисколько не прошло.
     Оба радовались  тому, что у Нины такая радостная, приятная  жизнь и что
они  этому  способствовали.  "Было бы всЈ-таки гораздо лучше, если  б  она в
кого-нибудь  без памяти влюбилась, как когда-то в Митю", -- огорченно думала
Татьяна Михайловна. -- "И если б в нее кто-нибудь влюбился, хотя бы и не без
памяти.  Чего-то  ей не хватает". Выражение sex appeal еще не было выдумано,
но она никогда его и мысленно к Нине не применила бы.
     Когда Нина  кончила курс, ее жизнь  стала менее радостной. Многие из ее
друзей разъехались, все куда-либо устраивались, стали встречаться реже. Нина
давно всЈ обсудила, свои  вкусы, влеченья,  силы,  обсудила  и  практические
вопросы и,  больше по методу исключения, остановилась на архитектуре. Решила
заняться ей  очень серьезно и  поступила на постройку.  Теперь  с увлечением
говорила о Палладии и о Жолтовском.
     Ласточкины  присматривались  к  молодым людям, которые  могли  бы  быть
хорошими  женихами, но зазывать их в дом не умели. "Все  родители это делают
для дочерей, и ничего плохого тут нет, а вот у нас с Таней не хватает на это
уменья",  -- огорченно  думал  Дмитрий  Анатольевич. Он  относился  к сестре
скорее как отец,  чем  как брат. Нина понимала, что ее родные  беспокоятся о
ней с каждым  годом всЈ больше, ценила это и недоумевала. "Во-первых, ничего
они  тут  искать и устраивать  не могут. Конечно, сама  барышня может. Лена,
например,  ищет  уже  несколько  лет,  и я нисколько ее  не осуждаю.  От  ее
родителей я давно ушла бы, на ее месте я тоже "искала" бы и даже не скрывала
б  это:  всЈ  равно  скрыть  нельзя.  Но, во-первых,  и Лена  пока ничего не
устроила, а во-вторых, мое положение другое: и нужды никакой нет, и я  нежно
люблю  Таню 146 и Митю". Часто от этих мыслей Нина прямо переходила к мыслям
о своей работе. Она много читала: романы,  стихи, книги об искусстве, делала
выписки,  старалась  вдуматься, понять,  запомнить.  Мысли  интересовали  ее
меньше,  чем здания,  картины, виды  природы, гораздо меньше, чем  люди;  но
любопытство у нее оставалось такое же как в пятнадцать лет.
     Вела  она  и  дневник.   "Говорят,  люди  записывают  свои  переживания
неискренне  и  всей  правды  не  высказывают?"  --  думала  она  с некоторым
недоуменьем: сама записывала  правду и не  видела,  что могла  бы  скрывать.
"Разве только уж очень, очень немногое"...

        VII

     Из проекта биологического института ничего не вышло.
     Тотчас после своего первого разговора с Морозовым, Дмитрий Анатольевич,
не  заезжая  домой,  сгоряча  послал своему  двоюродному  брату  телеграмму,
написанную  по-русски французскими буквами:  "Милый  Аркаша спешу обрадовать
точка  имел  сейчас  беседу  Саввой  Тимофеевичем точка  отнесся  более  чем
сочувственно сказал  может поднять дело один точка  просит прислать  записку
смету  письмо Мечникова точка  куй  железо пока  горячо  пришли всЈ поскорее
точка надеюсь дело шляпе мы страшно рады сердечно поздравляем обоих обнимаем
митя". Ласточкин  любил подробные телеграммы.  Но  уже  по дороге  домой  он
немного пожалел,  что  написал  слишком радостно: "Аркаша  подумает, что всЈ
решено и что деньги есть!" Ему было также совестно, что написал "мы",  тогда
как  Татьяна Михайловна даже еще и  не знала  об ответе Морозова. И в  самом
деле, когда он, вернувшись домой, сообщил о нем жене, она сказала:
     --  Ну, от этого  до института  еще очень  далеко. Конечно, хорошо, что
Савва Тимофеевич не ответил отказом. Он  мог и сразу отказаться  или обещать
каких-нибудь  десять-пятнадцать  тысяч.  Надеюсь,  ты  всЈ-таки  не  слишком
обнадежил Аркадия?
     -- Нет,  не  слишком, да  он  и  сам поймет,  что такие  дела  сразу не
решаются, --  нерешительно  ответил  147  Дмитрий  Анатольевич.  "Таня,  как
всегда, права", -- подумал он. -- Татьяна Михайловна по смущенному виду мужа
догадалась,  что  он в телеграмме сказал больше, чем следовало, но не хотела
его огорчать вопросами.
     От  Рейхеля на  следующий день пришла телеграмма:  "благодарю обнимаю".
(Люда  не  согласилась  на  "обнимаем"). Затем  долго  ничего  не приходило.
"Верно, весь ушел в записку и смету. Но  мог бы всЈ-таки написать и письмо",
-- думал Ласточкин. В конце месяца пришло страничек десять, написанных пером
рукой Рейхеля. Это  были  одновременно и записка, и смета. Ласточкин  прочел
всЈ с раздражением. "Записка малопонятна и неубедительна, а смета совершенно
детская!  Как же я мог  бы исправить  или дополнить,  когда я ничего в  этих
делах не смыслю?" Он добавил всЈ же полстраницы о том, сколько должен стоить
участок  земли  (об этом  Аркадий  Васильевич  не написал ни  слова),  затем
попросил  секретаршу переписать на машинке в  четырех  экземплярах и  послал
Морозову лучший из них.
     Ответа  долго не было. Это могло считаться  неблагоприятным  симптомом.
Через некоторое время Дмитрий Анатольевич справился по телефону и узнал, что
дело  передано  на  рассмотрение  экспертов.  Савва  Тимофеевич   высказался
критически о смете, и был несколько менее любезен, чем при первом  разговоре
об институте. Позднее, при случайной встрече, он добавил, что  эксперты дали
сдержанный  отзыв:  большой  надобности  нет  в  институте,  который  только
конкурировал бы с уже существующими научными учреждениями.
     -- Неужто-с записку писал сам Мечников? Ох, уж эти  ученые-с, -- сказал
он, и  в  его  голосе  послышалась как будто легкая  насмешка.  "Верно,  ему
доложили, что я  стараюсь для двоюродного брата", --  подумал  Ласточкин,  с
очень   неприятным  чувством.  Морозову  в  самом  деле  кто-то  это  сказал
предположительно, и Савва Тимофеевич в  сотый  раз  подумал, что  совершенно
бескорыстных людей почти не существует.
     -- Нет, записку писал не Мечников. 148
     -- Так-с.  Помнится,  вы  говорили-с, будто он интересуется. Ну, что-ж,
надо повременить с институтом-с. Да и времена наступают  в России трудные-с.
Может, скоро все останемся без штанов-с.
     -- Я этого никак не думаю, но это уж скорее был бы довод, чтобы создать
институт  теперь,   пока  штаны  есть,  --  ответил   Дмитрий   Анатольевич,
принужденно улыбаясь. Морозов тоже улыбнулся и заговорил о другом.
     "Разумеется, это  чистый отказ!" -- подумал Ласточкин и еще раз пожалел
о  своей телеграмме. "Ну, что-ж, я сделал всЈ что мог.  И  отчасти  виноват,
конечно, Аркаша. Очевидно, он даже не обратился к Мечникову!".
     Он написал Рейхелю, немного всЈ же смягчив ответ  Морозова: сказал, что
Савва Тимофеевич хочет подождать, что надежда  не потеряна и что свет на нем
клином не сошелся. На это письмо никакого ответа не последовало. В следующем
же письме Аркадий  Васильевич  больше  и не  упомянул  об  институте,  точно
никогда  никакого разговора  не  было.  "Конечно,  обиделся,  но  чем  же  я
виноват"! -- огорченно сказал себе Дмитрий Анатольевич.
     Остановились они в  Москве  у  Ласточкиных,  прожили с  неделю,  затем,
несмотря  на  все протесты  хозяев, переехали  в "Княжий  Двор",  где  нашли
дешевенькую комнату. Ни малейшей ссоры не было. Татьяна Михайловна проявляла
к  ним всяческое внимание. Она по природе  не была  так гостеприимна  как ее
муж, и в душе огорчалась,  что  гостей у  них бывает слишком  много; ей было
приятнее всего с  мужем вдвоем,  но  она  знала,  что ему  гости  доставляют
удовольствие, и исполняла все его желания, даже им не высказывавшиеся. У них
часто обедало и пять и десять гостей, обедали нередко и люди,  которые их на
обеды почти никогда не звали; с этим  они оба совершенно не считались. "Мите
что,  ему работать не надо", -- думала она тоже  благодушно,  -- "он наивно,
как все  мужчины, думает,  что  если есть прислуга, то для  хозяйки  обед на
десять человек никакого труда не составляет".
     Люда, со  своим нелюбезным характером, с не очень 149  вежливой манерой
разговора, была ей  не  совсем приятна, но Татьяна Михайловна  это чувство в
себе подавляла без большого усилия  и  просила ее  остаться  у них: --  "Вот
Аркадий скоро  получит  место, тогда  снимите  квартиру и  переедете,  зачем
"Княжий Двор"?", -- говорила она. Но они решительно отклонили приглашение.
     Рейхели приехали почти без денег,  и опять  Дмитрий Анатольевич  не без
труда заставил своего  двоюродного  брата  принять некоторую сумму: "Ведь ты
мне отдашь  со временем и это, мне просто стыдно говорить о таких пустяках!"
Ласточкину  и  прежде   была  совестно,  что  он  настолько  богаче  Аркадия
Васильевича. Теперь, из-за неудачи с институтом, его смущение еще усилилось.
Он пробовал об этом заговорить.
     -- ВсЈ-таки Савва Тимофеевич еще не сказал своего последнего слова, и я
надеюсь, что...
     --  Если б этот толстосум, твой Савва Тимофеевич, хотел дать деньги, то
он  давно  дал  бы,  -- перебил его  Рейхель. --  Я завтра же  начну  искать
должности в учебных заведениях.
     --  Я всячески тебе  помогу, поговорю с разными знакомыми профессорами,
-- сказал Дмитрий Анатольевич.  Он действительно побывал у двух профессоров.
Сведенья тоже  оказались не очень  утешительными.. Рейхелю обещали должность
штатного приват-доцента, и то  лишь с начала нового учебного года. Должность
была  без  жалованья,  с  необязательным  курсом,  и  часовой  гонорар,  при
небольшом числе  слушателей, мог  приносить лишь  гроши. Место в лаборатории
предоставили  тотчас.  Аркадий Васильевич  осмотрел  ее.  Она была  довольно
убогая, даже  по  сравнению  с парижскими,  тоже не  слишком роскошными.  Он
немедленно начал работать.
     Рейхель почти сожалел, что приехал в Москву. В Париже они,  имея двести
рублей в месяц,  жили вполне сносно: их знакомые, молодые ученые, работавшие
в Пастеровском Институте,  были в большинстве беднее их. В Москве они, через
Ласточкиных,   оказались  в  обществе  состоятельных   людей.  С  московским
гостеприимством  их все стали звать к себе, а  они, в свою 150 меблированную
комнату, не могли приглашать никого. У  Люды  нерасположение к богатым людям
еще усилилось.
     Отношения с  Ласточкиными  у них оставались  корректными. Бывали  у них
раза два-три в неделю. Если хозяев не было дома, Рейхель уходил в кабинет  и
читал   "Фигаро";   просматривал  даже  литературный  отдел,  хотя  знал   о
французских писателях и интересовался ими так мало, как  если б они жили  на
Новой Гвинее. Люда тоже заглядывала в  эту газету, внимательно изучала отдел
мод, просматривала и светскую хронику, читала  о приемах у разных маркиз, --
с презрением, но читала. Приходили они к  Ласточкиным  больше потому, что им
вдвоем  было  уж  слишком  скучно.  Иногда  ездили  с   ними   в  оперу,   в
Художественный театр. Общество  Ласточкиных им  не очень  нравилось: деловые
люди, поэты, музыканты.
     -- Они  музыкой угощают купчин, а  тем лестно, потому антиллигенция, --
говорила Люда Аркадию Васильевичу.
     -- Ты просто завидуешь их богатству, -- ответил он.
     -- Ну, как же, еще бы! Неужели ты  думаешь, что я поменялась бы с твоей
Таней!
     -- Думаю, что поменялась бы.
     -- Я впрочем ни минуты не сомневалась, что ты это думаешь!
     Стычки между ними еще участились. Единственное утешение Рейхель находил
в лабораторной работе. Его  диссертация не вызвала того шума, на который  он
надеялся. Но теперь у него была новая идея, и она должна была заинтересовать
мир биологов.

        VIII

     В  сентябре  1905  года  статс-секретарь  Сергей Юльевич  Витте,  после
заключенного  им в  Портсмуте  мира  с Японией,  выехал  обратно в Европу на
пароходе Гамбург-Америка.
     Во  всех странах  заключенный  им  мир  был  признан  успехом России  и
приписан его уму  и дарованиям.  Особенно популярен Витте стал в Соединенных
Штатах, 151 где общественное мнение  сочувствовало японцам.  В  Нью Йорке он
охотно принимал всех,  кто  хотел его  видеть, выражал  большую  радость  по
случаю приезда в  Америку, давал  интервью, позволял себя фотографировать не
только  репортерам, но и  простым  любителям,  вообще  вел  себя чрезвычайно
просто и этим немедленно  всех  к себе расположил:  ждали приезда  чопорного
царского сановника  в  мундире  и орденах,  окруженного множеством  явных  и
тайных  полицейских  агентов; приехал же простой человек в  штатском платье,
ездивший  и  гулявший  по  городу  без  спутников,  крепко  пожимавший  руку
машинистам и  кучерам, обменивавшийся  рукопожатием с кем угодно (к вечеру у
него от рукопожатий неизменно болела рука и он смазывал ее опподельдоком).
     От охраны он  вообще отказался. В  первый  же  день  его  из посольства
предупредили, чтобы он не ездил в еврейские кварталы Нью-Йорка, во избежание
враждебных  демонстраций,  а  то  и   покушения.  Он  немедленно  поехал  на
Ист-Бродвэй, там останавливал  прохожих, называл свое имя и по-русски или на
дурном английском языке расспрашивал их, не из России ли они, давно ли и как
устроились, хорошо  ли  им живется. Заводил разговор и об еврейском вопросе,
при чем  высказывал  либеральные мысли. При этом  говорил искренне или почти
совсем искренне.  У  него было жадное любопытство  и  даже  некоторое  общее
расположение к  людям, --  за исключением  государственных  людей:  их  он в
громадном  большинстве  терпеть  не  мог.  В  серьезных  же  дипломатических
переговорах держался  очень гордо. С  первых же слов  объявил, что в  случае
неуступчивости  японцев Россия будет продолжать  войну и одержит со временем
победу, что ни  о какой контрибуции с ее стороны не может быть