о по сторонам, шевельнуть головой не мог. Увидел незнакомый
ему потолок и карнизы стен, тяжело  вздохнул,  стараясь вспомнить, что такое
случилось. Почувствовал жгучую боль и негромко застонал. Между его глазами и
потолком  появилось  искаженное,  без кровинки, лицо  жены,  столь всю жизнь
близкое и дорогое.  За  ней что-то тревожно шептал женский голос.  Он  вдруг
вспомнил, понял. У него полились слезы.
     -- Таня... Ми...лая, -- еле прошептал он.
     У нее всЈ прыгали губы.
     -- Я уми-раю? Да?.. Бедная... 457
     Несмотря  на принятое  решение "быть бодрой", она заплакала. Травников,
сам еле удерживавший слезы, потащил ее к двери.
     --  Да что  вы, сударь! -- энергичным тоном говорила старая сиделка. --
Операция прошла  превосходно. Никакой опасности нет. Ничего вы не  умираете,
полноте. Лежите спокойно, вам еще нельзя разговаривать.
     В комнату вошел ассистент, оглянул всех и с радостным видом поздравил:
     -- ВсЈ сошло отлично. Лучше и желать  нельзя... Скоро будете совершенно
здоровы. Успокойтесь, сударыня, -- говорил он.
     В  Морозовском клиническом  городке  без крайней  необходимости еще  не
употреблялись новые обращения.


Часть восьмая

        I

     Джамбула не призвали в армию, и он  был этому рад. По возрасту подходил
разве  для какого-нибудь самого последнего запаса, отяжелел от лет, от тихой
привольной жизни, от вина, жирной еды, восточных сластен.
     Война  его потрясла. Он  не  верил  в  германскую победу и никак ее  не
желал.  Кроме того,  воевать против  России было  бы  ему  еще тяжелее,  чем
воевать  против западных демократий: "ВсЈ-таки числился столько лет  в рядах
русских  революционеров,  хотя  и  тогда  подчеркивал,  что я  не  русский".
Младотурок он  вообще недолюбливал,  а  Энвера  ненавидел,  -- быть  может и
потому,   что   сам   на   него   немного    походил    характером.    После
константинопольской революции  ему  делались  кое-какие предложения.  Он  их
отклонил,  -- тогда  еще не был турецким подданным, и  по-турецки говорил не
очень хорошо,  и  всЈ революционное  было  ему  с  каждым  годом  всЈ  более
неприятно; он считал теперь политику вообще очень грязным делом.
     С началом войны более молодые из его соседей ушли на фронт; многие были
скоро убиты. Старики косились на Джамбула, хотя он пожертвовал большую сумму
в  пользу Красного Полумесяца. Позднее стали возвращаться 458 в свои усадьбы
раненые   и  разочарованные   люди.  Они   отчаянно  ругали   правительство,
командование, генерала Лимана фон  Сандерса и немцев  вообще. Уверенность  в
германской  победе поколебалась. Турция  была почти  разорена, -- между тем,
если б не вмешалась в войну, то разбогатела бы, как все нейтральные страны.
     Впрочем, помещики  на  свои дела особенно жаловаться не могли, несмотря
на реквизиции или же именно благодаря  реквизициям. У Джамбула реквизировали
и лошадей  его конского завода,  который  уже был  известен на  всю  Турцию.
Оставили только пару --  две для экипажа, клячу, возившую  воду, и верхового
арабского жеребца. К удивлению соседей и ведавших реквизицией  чиновников он
уступил весь свой конский состав  по цене  низшей<,> чем та, какой он мог бы
добиться при своих  связях и богатстве. К еще бо'льшему удивлению приемщика,
растроганно  простился с  лошадьми  и  кормил  их  сахаром,  хотя в нем  уже
чувствовалась недохватка.
     Своих работников, призванных  в  армию,  Джамбул  на  прощанье  угостил
большим обедом  и сделал им денежные подарки. Они и прежде его любили: он не
перегружал их работой,  хотя  требовал и добивался того, чтобы они трудились
как следует. Хорошо всех кормил, желавшим  давал  и вино. Джамбул теперь был
значительно богаче  прежнего.  Научился сельскому  хозяйству  и не  увольнял
управляющего только потому, что тот был стар и был любимцем отца. Сам входил
во всЈ. Денег у  него  уходило мало.  Так как всЈ было  свое, то он тратился
преимущественно на книги и на вино.  Заграницу ездил только еще  один раз, в
Париж, и опять было то же: сначала приятно и занимательно, потом скучновато.
     С женами он жил отлично. Обе были  молоды, веселы, хороши собой. Иногда
ссорились  и ругались  одна с другой, но  в драку это обычно  не переходило,
особенно в те часы, когда он бывал дома: немедленно их останавливал и мирил.
Старался относиться к ним совершенно одинаково, чередовал милости, тратил на
подарки одни и те же суммы, -- знал, что цены на всЈ им хорошо известны. Обе
любили его и обе опасались, как бы он не женился еще на третьей жене. Заняты
они были целый день. Работали по хозяйству и в саду, шили, ткали, вместе 459
катались в  коляске, --  иногда ездил с ними  и  он. Обе умели читать, но не
злоупотребляли этим искусством.
     Хотя русские дела  теперь интересовали  его  мало, он в 1917 году  стал
читать  газеты  с  жадностью.  Чувства  у  него  были  разные. Революционные
настроения  не возродились,  и всЈ  же невольно ему приходило в голову, что,
если б  он остался в России, то был бы теперь никак не  помещиком: "Конечно,
прошел  бы в  их Учредительное собрание и там  разглагольствовал  бы на весь
мир!"  --  Старался  думать  об  этом  иронически,  но  иногда  думал,   что
"разглагольствовать  на  весь  мир"  было  бы,  пожалуй,  приятно.  Особенно
внимательно он следил по газетам за карьерой Ленина.  Его  приход к власти и
разгон  Учредительного Собрания  решили  для Джамбула  вопрос  окончательно:
"Разумеется, отлично  сделал,  что  бросил". Кавказ  отделился от России. До
него доходили стороной слухи о старых товарищах. "Когда будет заключен общий
мир, съезжу в Тифлис.  А  во  второй  раз  гражданства и  взглядов менять не
буду!"
     Война   продолжалась   и  с  каждым  днем   всЈ  больше  казалась   ему
бессмысленным делом. Коран  он читал теперь  меньше, чем прежде, хорошо знал
все  сураты, а многие заучил наизусть. На вопрос  о смысле войны ни Бергсон,
ни другие  философы не давали  ответа. Джамбул говорил и с муллой  в зеленой
чалме.  С  тем, что  люди забыли Бога  и что в  этом  вся беда, он был почти
согласен,  но  выводы отсюда  ему были  неясны.  "Как  же переделать  людей?
Значит, можно только стараться самому жить "праведно", разумеется, насколько
это возможно". Джамбул не считал себя праведником и после того, как перестал
быть  революционером. Теперь он был просто верующим мусульманином, таким же,
как большинство его  соседей, не  имевших  бурного  прошлого.  В  общем  был
доволен своей спокойной, прозаической жизнью.
     Посыпались  решающие события:  наступление маршала Фоша, необыкновенные
победы союзников, отставка Людендорфа, отречение царя  Фердинанда,  убийство
графа  Тиссы.  Императорской  Германии  приходил  конец.  Ее  союзники  были
растеряны. И уж совсем растерялись в первое время министры новых государств,
прежде  входивших в  Российскую империю. Они  так  твердо  верили  в  победу
немцев, и теперь  в  самом  спешном  порядке  460 переходили от  преданности
Вильгельму II к четырнадцати пунктам президента Вильсона. В Константинополе,
в Софии началось что-то  вроде  политической паники.  Все  проклинали "право
силы", все  куда-то спешно уезжали, все говорили  о способах отъезда: "Мы на
"Тигрисе"... "Мы на "Решад-паше"... "Я по железной дороге".
     И,  наконец,  было   заключено  перемирие,  --  к  радости  не   только
победивших, но и побежденных народов.
     Соседи Джамбула тоже проклинали "милитаризм"  и самыми ужасными словами
ругали Талаата и Энвера. Никто не  знал, отойдет ли  к  кому-либо их земля и
куда она должна была бы отойти по пунктам Вильсона.  Народ в  Турции кое-где
голодал,  хотя  меньше,  чем в  Великороссии  и даже,  чем в Германии. Люди,
приезжавшие  из  Константинополя,  рассказывали,  что  в  "Пера-Палас"  и  у
Токатлиана еще едят на славу и что туда приезжают для поправки новые  богачи
из Берлина  и Вены. К Джамбулу иногда приходили измученные солдаты, когда-то
у  него  служившие, и  жалостно  просили  снова  принять их  на  службу.  Он
принимал, кого мог.
     Кое-как наладились сношения с Кавказом.  И  как-то  получил телеграмму,
очень его удивившую, не то, чтобы приятно, но и  не то, чтобы неприятно. Она
была от Люды Никоновой.

        II

     На скамейке под  тутовым деревом  сидели, с довольно угрюмым видом, обе
его  жены. Они были очень взволнованы: телеграммы в дом приходили  не часто.
Джамбул тотчас велел  отправить рано утром на станцию коляску; это случалось
еще реже.
     Накануне  за  обедом  он  небрежно  объяснил, что  к  нему  приедет  --
ненадолго -- одна русская знакомая, которую он  знал по работе еще в России,
и привезет ему  письма  от  друзей. Женам  было известно,  что  он  когда-то
занимался  какой-то   важной   работой;  не  очень   этим  интересовались  и
предполагали, что это, верно, была война вроде прежних Шамилевских, -- о них
они в детстве  слышали  восторженные  рассказы стариков.  Но не  думали, что
такой работой занимались женщины, и слово "ненадолго" их не очень успокоило.
Спрашивать,  однако, не  461 решились. Он  при них заказал  повару завтрак и
обед,  а  водовозу  велел  привезти  лишнюю  бочку  воды  для  ванны,  давно
поставленной в доме. Вода разогревалась во дворе в медном чане.
     Светло-серый арабский  жеребец,  --  тот самый,  уже очень немолодой, с
огненными  глазами, с  огромными ноздрями, с точеными тонкими ногами, -- уже
стоял у подъезда; конюх держал поводья. Джамбул давно ездил не на английском
седле,  а  на  особо заказанном,  с  большой  мягкой  подушкой,  с  парчевой
бухарской попоной. По старой памяти,  жеребец еще немного горячился.  Теперь
Джамбул  чаще ездил  в городок  в коляске и, если не  брал  жен  с собой, то
благосклонно принимал от них заказы и даже записывал,  что надо купить.  Они
теперь  делились  сомненьями: почему  едет верхом? Высказали  предположение:
хочет щегольнуть перед этой проклятой женщиной, так неожиданно  нагрянувшей!
Джамбул  был еще хорош  собой  в своем  живописном костюме,  сшитом,  по его
рисунку, в  Сивасе. Он и  вскочил на коня более  молодцевато,  чем обычно  в
последние  годы. С ласковой усмешкой кивнул женам (они сердито отвернулись),
взял у конюха хлыст и, расправив поводья, выехал из усадьбы.
     По расписанию  поезд  должен был приходить в девять; но мог прийти и  в
одиннадцать и в двенадцать, -- поезда, теперь в  особенности, уходили, когда
было  удобно начальнику станции  и его  уезжавшим друзьям,  а  шли  как было
угодно  машинистам.. Долго  ждать  на  станции ему не  хотелось,  и он решил
выехать из  дому в одиннадцатом  часу.  "Рад я  или нет?  Не сообщила, зачем
приезжает  и  надолго  ли?"  Был  немного  встревожен.  Действительно  хотел
показаться Люде  в хорошем виде: верхом на арабском коне.  Одеваясь, грустно
думал: "Что поседел, это не беда, а вот хуже, что и полысел".
     За  воротами  он  перевел  жеребца  на  рысь,  но  не успел проехать  и
километр, как вдали на дороге  показался столб пыли. "Она! Уже!" --  подумал
он и по "уже" заключил, что скорее приезду гостьи не рад. Он стал сдерживать
лошадь и увидел,  что приближается  не его  коляска, а знакомая  ему бричка,
запряженная рыжей  кобылой,  принадлежавшая  единственному  станционному 462
извозчику.  "Так и есть,  не нашел  ее  болван-кучер!"  -- с досадой подумал
Джамбул. Извозчик-еврей  остановил бричку и, повернувшись вполоборота к даме
в  дорожном  балахоне, что-то ей  сказал.  Джамбул  соскочил  с  коня  очень
молодцевато,  кивнул  извозчику,  отдал ему хлыст и поводья  коня, опять  по
старой  памяти заржавшего. "Скоро  и я буду, как он",  -- подумал Джамбул и,
переменив усмешку на  самую радостную  улыбку, протянул  вперед руки.  Люда,
ахнув, выскочила из брички  и бросилась  ему  в объятия.  С  утра  она  себя
спрашивала, как  надо  встретиться, он тоже  об отом  думал,  но  само собой
вышло, что они горячо обнялись.
     -- ...Ты совершенно не изменилась! -- Как твое  здоровье? --  Хорошо ли
ты путешествовала? Верно, очень устала? -- Устала, но не очень. -- Это  было
так  неожиданно! Помнишь  у Дюма "Vingt ans  après"? -- Не двадцать лет,  но
двенадцать. Как  ты себя  чувствуешь? -- Отлично!  Разве у  меня плохой вид?
Состарился?  --  Нет,  нисколько! ВсЈ так же  великолепен!  --  Отчего ты на
извозчике?  Ведь я послал за  тобой коляску! -- Так это была твоя коляска? Я
не догадалась. И ведь я ни слова по-турецки не понимаю. Этот подошел ко мне,
он знает по-немецки и по-французски. -- Дай на себя посмотреть. -- Я, верно,
вся черная  от пыли. -- Только бурая, но дома готова ванна. --  Нет, ты мало
изменился! -- говорила она. Извозчик смотрел  на них, вздыхая. Джамбула знал
давно, но этой  дамы никогда  не видел. Не одобрял, что она целуется с чужим
человеком.
     -- Ты тоже сядешь в эту бричку?
     -- Нельзя: куда же я дену своего жеребца? Но мой дом совсем  близко, --
сказал он, с удовлетворением замечая, что не разучился говорить по-русски.
     -- Ах, какой прекрасный  конь! Это, верно, английский? Я  так рада, что
приехала. Так твой дом близко?
     -- И  версты  не будет, -- ответил Джамбул, вспомнив слово, от которого
давно отвык.  И  подумал, что всЈ-таки рад приезду этой бестолковой женщины,
не умеющей  отличить арабскую  лошадь от английской. -- Я надеюсь, что  ты у
меня погостишь долго?.. Ну, поедем, поговорим дома. Я страшно рад! 463
     Он опять  молодцевато вскочил  на лошадь  и поскакал  вперед, чтобы  не
пылить на бричку. Встретил Люду у ворот. Она во дворе опять бросилась ему на
шею. Сидевшие на той  же скамеечке жены остолбенели от негодования. Осмотрев
ее издали  с  головы  до  ног,  они  ушли  в дом, изобразив  на лицах предел
возмущенья  и  достоинства. Люда изумленно  посмотрела  им  вслед,  перевела
взгляд на Джамбула и не сразу засмеялась, -- не совсем естественно.
     -- Я, кажется,  не  во  время?.. Постой, надо  заплатить  извозчику. Он
согласился принять русские деньги, у меня ведь нет турецких...
     -- ВсЈ будет сделано. Он здесь и отдохнет, -- сказал Джамбул и радушно,
как всегда, попросил извозчика зайти закусить.
     --  Я знаю,  вы  у меня мяса есть не будете. Но рыбу у меня  ели  самые
набожные евреи. И выпьете с дороги водки. Только для христиан и евреев держу
ее в доме,  нам, мусульманам, нельзя,  -- сказал он,  смеясь.  Извозчик тоже
засмеялся; знал, что этот богач выпивает по две бутылки вина в день.
     -- Пойдем, Люда. Ванна будет готова через пять минут, а через час будем
завтракать. Но сначала я тебе покажу свою избушку, -- сказал он и повел Люду
в  дом. Она всем искренно восхищалась. Немного  нервничала, ожидая встречи с
теми женщинами.
     Джамбул  проводил ее в отведенную ей  комнату.  Для успокоения  жен  (и
своего собственного) выбрал комнату отдаленную. "Изменилась, конечно,  но не
так уж сильно.  Теперь глаза уж совсем  без блеска".  Он переоделся, тяжелые
темнокрасные  ботфорты теперь его утомляли. Выбрал самый щегольской из своих
европейских костюмов, впрочем уже старый, заказанный как  раз перед  войной.
Спустился в погреб. Во всем доме запирались на ключ только дорогие  вина; он
объяснял  женам: "Сам грешу,  но  не хочу вводить в  грех других мусульман".
Женам не  очень нравилось, что он  много пьет, но иногда грешили и они сами:
для  них  он покупал дешевое сладкое  вино. Хотел  было взять к завтраку две
бутылки, но подумал,  что  может всЈ-таки сделать какую-нибудь глупость; 464
взял только бутылку шампанского. Ванна  для Люды  уже была готова, проверил,
что слуга  разбавил кипяток. Люда с непривычки могла сесть и в кипящую воду.
Он прошел к женам.
     Они  были  как   фурии.  Поговорил   с   ними,  как  всегда,   важно  и
благожелательно:  вел себя с женами как милостивый султан в гареме. Объяснил
им, что в России  всегда целуются после  разлуки: это  ничего  не означает и
признается  обязательным.  Сказал, что никакой третьей жены себе не заведет.
"Достаточно  и  вас  двух,  даже, пожалуй, слишком много".  На всякий случай
вставил, что на этой и не мог бы жениться: она христианка. Вскользь добавил,
что собирается скоро съездить с ними двумя в Сивас  и, что  если  они  будут
хорошо себя вести,  то он купит  там те шали, которые им так  понравились. У
обеих лица стали  светлеть. ВсЈ же они объявили,  что к обеду не выйдут, так
как не желают встречаться с этой... этой.  Он строго их остановил и  сказал,
что к  обеду их и не  зовет: -- "Вам всЈ пришлют в мою спальную". Обычно они
туда допускались  только на ночь:  одна  в первую, другая  в  четвертую ночь
недели.  Жены потребовали, чтобы  он  прислал и возможно больше крема, того,
который  был заказан  повару для этой... Существительного  не  добавили.  Он
согласился, но потребовал, чтобы  они перед  завтраком вышли к гостье на три
минуты: так полагается, ровно три минуты.
     В ванне Люда себя спрашивала, хорошо ли сделала, что приехала. Его жены
были для нее  сюрпризом:  почему-то всего ждала  кроме  этого. "Ну, я тут не
засижусь!  Завтра же уеду назад в Тифлис, сейчас ему это и скажу. Да, очень,
очень изменился. Верно,  теперь беспокоится, зачем я пожаловала. Да я просто
хотела  увидеть  человека,  который когда-то был близок.  Что же тут такого?
Правда, к Рейхелю я не поехала бы. Но неужели всЈ это серьезно!  А я думала,
что знаю своего Джамбула!"...
     Горничная, тоже испуганная приездом странной гостьи, доложила, что  она
уже  одевается в  своей комнате.  Джамбул поцеловал  каждую  из  жен,  обеих
одинаково, -- иначе вышла бы новая  драма. Постучав в дверь, вошел к Люде. В
комнате пахло духами,  всЈ теми же ее  духами. Сразу многое ему вспомнилось.
465
     -- Пойдем завтракать. Ты верно голодна, Людочка? --  спросил он. На его
лице была обыкновенная хозяйская улыбка.
     -- Как зверь.
     -- Вот и отлично. Я так рад твоему приезду.
     --  Будто? Я приехала  без всякого дела, просто  проведать тебя. Завтра
должна буду уехать.
     -- Завтра? Ни за что!  -- сказал он. "Кажется, у него отлегло на душе",
-- грустно подумала Люда. В столовую вошла тревожно, но жен не было.
     -- Да, завтра, мне необходимо.
     -- Ни за что тебя не  отпущу,  --  сказал Джамбул. Люда с удовольствием
увидела бутылку  в  ведерке со льдом. Очень давно не  пила шампанского.  Они
сели за стол. Джамбул  спрашивал ее о поездке. Думал,  что  о  серьезном еще
говорить рано. Но она этого не думала.
     -- Те две женщины твои жены? Они мне глаз не выцарапают?
     -- Не думаю, -- так же  шутливо ответил  он. --  Им известно, что я  на
третьей жене не женюсь. -- По закону имею право еще на двух, но это у нас не
очень принято.
     -- Ах, как жаль! -- Она расхохоталась. -- А ты кто  теперь?  Бей? Паша?
Имам?
     -- Просто пожилой турецкий помещик.
     Люда перестала смеяться.
     -- Подменили моего  Джамбула! Как произошло это чудо!..  Так  я их и не
увижу? Я их  сразу успокоила бы. Объяснила бы им, что ты для меня всЈ равно,
что ваш великий визирь, которому, кажется, девяносто лет.
     --  Ты  ничего не  могла  бы  им  объяснить,  потому  что они ни  слова
по-французски не понимают. Но они к тебе выйдут познакомиться, -- сказал он.
Был не очень доволен ее шуткой.
     Вошли жены. К его удовлетворению, глаза у них еще сверкали, но обе вели
себя вполне прилично. Люда  испуганно на них  смотрела. Они  что-то сказали,
она что-то ответила. Джамбул переводил. Жены пробыли в столовой две минуты и
удалились, оглядев внимательно и платье гостьи.
     -- Очень милые. Сердечно тебя поздравляю, -- сказала она насмешливо, но
довольно искренно. Мысль о 466 "соперничестве" с дикарками не приходила ей в
голову. Если  в  дороге  она хоть  немного еще думала о  прежнем, то  теперь
совершенно перестала думать: "Разумеется, то кончено".
     -- Очень  милые,  --  подтвердил  Джамбул.  -- Давай, сейчас же  выпьем
шампанского.
     -- Как тогда за ужином у Пивато?
     --  Как  тогда за  ужином у Пивато, -- равнодушно  подтвердил  он. Люда