ибуций".
     Жизнь  стала труднее.  От поездок  заграницу  Ласточкины  за  три  года
отвыкли. Теперь  трудно  было уехать и в Крым  или на Кавказ, да  и не очень
хотелось.  В начале  лета  они отправились,  без особенных дел,  в Петербург
(который  никогда не называли Петроградом; очень не  одобряли эту перемену).
Туда ездили все их друзья и тоже без особенных дел. Надо было "потолковать с
Временным Правительством".  Друзья говорили, что Дмитрий Анатольевич  мог бы
стать  товарищем  390 министра;  для  участия в правительстве позиция "левее
кадет"  была  тогда еще  очень  удобна.  Татьяна  Михайловна была решительно
против   этого:   здоровье  мужа   не  позволяло  ему   наваливать  на  себя
правительственную  деятельность. --  "Пусть  они работают  двадцать  часов в
сутки, и, конечно, спасибо им, но ты, Митя,  не можешь.  Помни,  что  сказал
Плетнев".
     "Потолковав",  Дмитрий Анатольевич  увидел, что  больше  ему  делать  в
Петербурге  нечего.  Ему  действительно  предложили  немалую  должность.  Он
ответил,  что  не  чувствует призвания  к государственной работе.  Это  всех
удивило:  повидимому, другие чувствовали.  Ласточкин  ответил  искренно,  но
руководился  преимущественно  тем,  что  государственная  работа,   по   его
наблюдениям, велась плохо. "Что же они могут сделать в этом хаосе, даже если
б они были  гениями? А я во всяком случае не гений. И лебезить перед Советом
я не  мог бы.  Не  мог  бы  и сидеть между  двух стульев", -- думал он.  Без
восторга  согласился  баллотироваться  в  Учредительное  Собрание, если  его
включат в список как беспартийного левого.
     Рейхель, которого они по  телефону известили о своем приезде,  радостно
пригласил  их  пообедать,   еще  радостнее   предупредив,  что   обед  будет
отвратительный.
     -- ...Это ничего. Ведь Россия, слава Богу, освободилась от невыносимого
царского гнета и  благоденствует благодаря дорогим  нам  всем князю  Львову,
Керенскому, Нахамкесу и совету рабочих и  собачьих депутатов! -- кричал он в
аппарат.  "Видно стал уже совсем  реакционером, если не черносотенцем!" -- с
досадой подумал Ласточкин.
     Аркадий  Васильевич жил на  Васильевском  острове,  на одной  из  самых
некрасивых улиц, в одном из самых безобразных домов. Его небольшая  гостиная
напоминала приемную зубного врача. Посредине на тощем коврике с  цветочками,
под огромной медной люстрой, стоял  шатающийся  столик, на нем  были  старые
номера "Нивы" и две пепельницы: фаянсовые ослы с отверстиями в спине. Вокруг
столика стояли  неудобные стулья и  кресло,  обитые грязно-серым  репсом; на
одной стене висел непостижимо безобразный "гобелен" с нимфой, на 391 другой,
симметрично против нимфы, в золоченой раме  плохая  копия  "Урока  Анатомии"
Рембрандта.  Были  еще  стенные   часы  с  циферблатом  в   цветочках,  тоже
непостижимо безобразные.
     Рейхель стал  еще  самоувереннее  и еще  гораздо  озлобленнее, чем был.
Татьяна Михайловна обратила внимание на  то, что он внешне опустился. "Почти
все люди с годами становятся небрежнее в туалете. Только Митя и Алеша так же
элегантны, как были. Но Аркадий совсем  перестал собой заниматься". В  самом
деле  воротник  у Рейхеля был  теперь грязен, вместо  двух пуговиц на жилете
торчали ниточки,  одна пуговица на брюках была не застегнута, --  он заметил
это не сразу, незаметно застегнул и покраснел.
     -- Вы оба,  конечно,  в восторге от положения! -- сказал он им с первых
же слов за обедом. -- Вы ведь годами в Москве на всех банкетах говорили: "На
святой Руси петухи  поют, -- Будет скоро день на святой Руси".  Вот и настал
день,  предвещенный  всеми  петухами, будь  они  трижды  прокляты. Дожили до
счастливого социалистического  строя, а?  Ведь ты,  Митя,  ждал всего самого
лучшего от войны, правда? Теперь  ты наверное ждешь всего самого  лучшего от
революции?
     -- Это неверно, --  сказал  Ласточкин,  стараясь не  раздражаться. -- И
давно  известно: "Was sind Hoffnungen, was  sind Entwürfe -- Die der Mensch,
der  Vergängliche,  baut?" Кроме того, социалистического строя пока нет. И я
далеко не в восторге от всего, что происходит.
     -- Неужели  ты  не в  восторге?  Быть  не  может!  Но  ведь  вы  хотели
революции? Разве она не оправдала надежд лучшей части человечества?
     -- Иронизировать очень легко. А какая твоя положительная позиция?
     -- Моя положительная позиция: всех перевешать.
     -- Вот  как? Это, конечно, программа. Кстати  и не совсем осуществимая:
где вы, почтенные  господа  контрреволюционеры,  найдете для вашей программы
силы?
     -- Это очень  просто: надо открыть  фронт. Пусть  немцы  наведут  у нас
порядок. Я давно вам говорил, что они непобедимы.
     -- Ты говорил, но твое предсказание, слава Богу, 392 не осуществилось и
не осуществится... Так ты  вдобавок стал  пораженцем? Как Ленин? --  спросил
Ласточкин уже не шутливо, а очень холодно.
     -- Ленин с его Нахамкесами умные люди. И что в том,  что они пораженцы?
Разве ты, Митя, не был пораженцем в пору войны с Японией?
     -- Не был.
     --  Будто?  Я  не знал. Значит, ты  был исключеньем. 99 процентов нашей
интеллигенции состояло  из пораженцев.  Да что война с Японией? Всегда так у
нас было. Я теперь в лаборатории работаю  очень мало: благодаря светлым умам
товарищей, у нас больше ничего нет, простого эфира нет или  не могу достать,
потому что орудуют и  спекулянты. Так вот я  от безделья  стал читать разные
исторические  книги.  Императрица  Елизавета,  дочь  Петра  Великого,  была,
оказывается, настоящей пораженкой в  царствование Анны Иоанновны.  А Смутное
время! Вы читали, Таня, "Юрия Милославского"? Вы ведь всЈ-такое читаете.
     --  Читала.  Милый,  но смешной роман.  Подумать  только, что  это было
написано  одновременно  с  "Капитанской Дочкой"! А еще  говорят, будто время
создает что-то общее между писателями.
     --  Меня очень позабавило,  что там люди 17-го века тоже называют  друг
друга "товарищами" и "гражданами". Но  я говорю не об этом. Помните, сколько
там,  да  и  у   всех  наших  школьных  Иловайских,   написано  о  священном
патриотическом  восторге   в  армии  князя  Пожарского.  А  вот,  по  словам
настоящего, знаменитого  историка, келарь  Авраам Палицын, когда  приехал  к
князю, нашел у него "мятежников, ласкателей и трапезолюбцев". Да, да, славны
бубны за горами! -- говорил Рейхель.
     Его радостное настроение всЈ  увеличивалось  в последнее время  оттого,
что дела  шли плохо: "ВсЈ вышло именно так,  как я предсказывал!" Собственно
он  не  предсказывал ничего,  но был  уверен,  что  всЈ  заранее  предвидел.
Опасаясь, что  дело идет  к  ссоре,  Татьяна  Михайловна перевела  разговор.
Сказала, что вино, кажется, очень хорошее.
     -- Да  оно из  царских  погребов,  взгляните на  этикетку, --  радостно
ответил Аркадий Васильевич. -- Как 393 вы помните, наш народ богоносец в дни
великой  бескровной  разграбил  Зимний  дворец.  Ваши  друзья,   разумеется,
уверяли, будто он только уничтожал эмблемы ненавистного  самодержавия.  Я ни
минуты  и не  сомневался, что  они  будут  врать именно  так. На самом  деле
богоносец  просто разворовал всЈ,  что  только мог.  И  вот  три  доблестных
солдатика напились как свиньи,  принесли  и в  наш  дом  бутылки из царского
погреба и дешево продавали, всего по пять рублей штука.
     -- Они  продавали  краденое, а ты купил,  --  сказал,  не  сдержавшись.
Ласточкин. Рейхель сделал вид, будто не расслышал.
     -- Надо было видеть морды этих солдатиков! --  говорил он. -- Ах, как я
ненавижу народ! Теперь что? Пока только цветочки, а ягодки  впереди.  Сейчас
еще, как  видите,  едим котлеты, и вино  есть,  а  скоро будет голод,  как в
Смутное время в Кремле у поляков: там родственники убитых воинов  вели между
собой процессы;  кто  по  степени родства имеет право съесть  тело? Мы и  до
этого доживем. Буду с вами судиться, Таня, кому съесть Митю.
     -- Типун  вам на язык, Аркадий! Гадко слышать  всЈ, что вы говорите! --
сказала Татьяна Михайловна, очень рассердившись. Ей захотелось поскорее уйти
от  этого  злобного  человека,  ставшего и вызывающе-самодовольным. Такое же
чувство  испытывал и Дмитрий Анатольевич. Обед, действительно очень скудный,
уже кончался. Рейхель объявил, что больше ничего нет.
     --  Кофе  есть.  Будем   пить  там,   --  сказал  он,  очень  довольный
раздражением своих  гостей. В кабинете на письменном столе  лежали книги. Не
зная,  о  чем  говорить, Ласточкин  перелистал  одну из них,  номер русского
ученого журнала. На полях были  заметки, сделанные рукой Рейхеля: "Бездарная
дубина!"... "Совершенный вздор!"...
     -- У тебя теперь много книг, -- сказал Дмитрий Анатольевич.
     -- Купил гуртом за бесценок библиотеку одного прогоревшего либералишки,
но оказалась в  ней больше  ерунда. Вот, видишь, читаю Толстого,  -- ответил
Аркадий 394 Васильевич, показывая на книгу в роскошном переплете.  -- Всегда
я терпеть не мог этого старичка! Не от  Маркса, а от  него пошло  у нас всЈ,
что теперь  творится. Маркс это хоть  понятнее,  он был еврей. ("Еще хорошо,
что не сказал "жид",  -- подумала Татьяна Михайловна). А  ваш Лев Николаевич
называл  себя христианином! В душе он  был меньше христианин, чем я с Митей,
меньше даже, чем вы, Таня, хотя вы еврейка по рождению. Он был в душе тот же
Нахамкес. Впрочем, и весь наш народ не христианский, а языческий...
     -- Русский народ не христианский!
     -- Так точно, Митя. Да ваш Лев Николаевич сам это сказал. Вы не верите?
--  спросил  Рейхель  и, взяв книгу, открыл  на заложенной странице. Там  на
полях тоже было отчеркнуто несколько  строк: "Мужик умирает спокойно, именно
потому,  что он не  христианин. Его религия другая,  хотя  он  по  обычаю  и
исполнял христианские обряды; его религия природа, с которою он жил. Он  сам
рубил  деревья, сеял  рожь  и косил ее,  убивал  баранов, и  рожались у него
бараны, и дети рожались,  и старики умирали, и  он знает твердо этот закон",
--  прочел Рейхель с торжествующим  видом,  подняв  указательный  палец.  --
Разумеется,  на этот раз яснополянский Нахамкес был прав. Умный был человек,
это надо признать.  Я теперь  у него  такие находки  сделал!  Вы читали  его
"Федора Кузьмича"? У него там император Александр испытывает половую похоть,
читая  письмо  Аракчеева  о  том, как  крепостные убили  красавицу  Настасью
Минкину! Хорошо,  а?  Правда,  у  просветленного  автора об  этом добавлено:
"Странно  сказать" и  пояснено,  что  Настасья была "удивительно  чувственно
красива". Хорошо? Вы опять не верите? Хотите, я разыщу?  И заметьте,  ничего
такого об Александре наверное никто  из историков и мемуаристов не  говорил,
даже враги не говорили, и никаким  садистом он никогда  не был, всЈ, значит,
от себя  выдумал просветленный старичок... Да  что вы оба сердитесь? Хорошо,
поговорим о другом.
     -- Поговорим о другом в  другой раз, -- сказал Ласточкин. -- Пожалуйста
извини нас, нам пора.
     -- Постой, постой, посидите еще... Ты,  может быть,  не хочешь говорить
со мной о Толстом? 395
     -- Действительно не хочу.
     -- Ты  всегда ему верил и веришь, а вот он тебе не поверил бы  и вообще
никому и ничему не верил. Я  теперь  все  его шедевры прочитал. В  "Войне  и
мире" секут  солдата,  и  тот  кричит  "отчаянным,  но  притворным  криком".
Казалось  бы,  отчего человеку кричать  притворным  криком, если  его секут?
Правда, это был плохой солдат, вор. Оказывается, наши чудо-богатыри иногда и
воровали, а? А вот в  "Севастопольских рассказах" показан  уже очень хороший
солдат. Ему неприятельская бомба  вырвала  часть  груди. Казалось бы, герой,
смертельно  ранен,  у  него,  видишь  ли,  на   лице  "какое-то   притворное
страданье"! Хорошо, а? Никому боголюбивый старец не верил.  Может быть, даже
твоим  князю Львову с  Керенским  не  поверил бы,  а? Воображаю, как  он  их
возненавидел бы, если б дожил... Постойте, а Гоголь? Тоже хорош был лицемер!
"Соотечественники!  Я вас любил"... Никаких  соотечественников он отроду  не
любил, всЈ вранье!
     --  Я  могла  бы  вас  понять,  Аркадий, если б  вы  ненавидели  только
революцию,  вы  всегда  были  человеком  правых   взглядов.  Но  теперь  вы,
оказывается, ненавидите в России всЈ и всех!
     -- Вы, Таня, тут,  быть может, не судья: вы всЈ-таки не совсем русская,
но...
     --  Фамилия  "Рейхель"  тоже  не  очень  русская!  --  сказала  Татьяна
Михайловна. Лицо у нее  покрылось пятнами.  Так они до  сих пор  никогда  не
разговаривали.  Аркадий Васильевич  сам  это почувствовал и положил холодную
ладонь ей на руку.
     -- Не  сердитесь, милая,  вы знаете, что я вас всегда любил и люблю, --
довольно  искренно сказал он.  --  Но почему вообще надо  непременно  любить
соотечественников?  Мне какой-нибудь Роберт  Кох в сто раз  дороже не только
Ленина и  князя Львова, но  и любого дивного русского мужичка,  будь он  там
хоть  расплатонкаратаев!.. А  вот  одна  мысль  у Гоголя очень  правильна, я
выписал.  -- Он  взял из  ящика тетрадку  и  прочел: "Стонет весь  умирающий
состав  мой, чуя исполинские возрастания  и плоды, которых семена мы сеяли в
жизни, не прозревая и не слыша, какие страшилища от них поднимутся"... 396 И
тут  не мог не  соврать:  вовсе он  тогда не умирал, еще  долго, слава Богу,
прожил, и не стонал никак его состав,  а сказал он верно: именно, мы -- или,
вернее, вы -- сеяли семена страшилищ. Вот и радуйтесь!
     -- Я не радуюсь, -- ответил Ласточкин. -- И я готов признать нашу вину,
но вина была не только  наша.  Другая  сторона была виновата больше нас. Уж,
пожалуйста, ты  не  уподобляйся  майору  Ковалеву  того  же Гоголя.  Как  ты
помнишь, этот  майор признавал, что  в  литературе можно  ругать  и поносить
только  обер-офицеров,  а   штаб-офицеров   никак  нельзя.   Не  забывай   и
штаб-офицеров, и не всЈ было так прекрасно  в прошлом, -- сказал он вставая:
хотел закончить шутливо тягостный разговор. -- Ну, прощай, Аркаша.
     -- Да куда вы спешите? Я так рад поболтать с вами.

     Больше они Рейхеля не видели.
     --  Надо  признать факт: он нам  чужой  человек! ВсЈ,  что он  говорил,
отвратительная  передержка!  --  сказал  в  сердцах  Ласточкин  на   пути  в
гостиницу.
     --  Да,  к сожалению, ты прав. И  все его озлобленье произошло от того,
что его тогда не сделали директором института!
     Как  тут  же  было  решено, часа за два до  отъезда на вокзал,  Дмитрий
Анатольевич  позвонил по телефону двоюродному брату. С облегченьем узнал  от
горничной, что его нет  дома. Ласточкин  сказал, что они по дороге на вокзал
собирались заехать, очень жалеют и просят извинить.
     В  последние  дни  перед  отъездом,  они  из  любопытства  побывали  на
митингах. В цирке  Модерн  глава  либеральной партии спокойно и деловито, не
повышая  голоса,  доказывал  необходимость присоединения к  России проливов.
Многотысячная толпа солдат возмущенно орала и легко могла его поднять за это
на штыки. Дмитрий Анатольевич сокрушенно пожимал плечами. Татьяна Михайловна
восхищалась мужеством оратора.
     -- Это верно, он совершенно  бесстрашный человек, -- ответил ей муж. --
Но Дарданеллы всегда нам были  совершенно не  нужны, а теперь говорить о них
это чистое безумие! 397
     На другом митинге они видели и слышали Ленина. Он тоже их поразил.
     -- Просто  какой-то  снаряд  бешенства и  энергии! --  сказала  Татьяна
Михайловна.
     -- Именно. Я такого никогда в жизни не видел! Это большая сила... И как
это его никто не убивает! -- неожиданно добавил Ласточкин. Жена взглянула на
него с недоумением.

        II

     Люда не принимала никакого участия в революции 1917 года. Не могло быть
и  речи об  ее возвращении в  большевицкую  партию:  как  почти вся  русская
интеллигенция,  она крайне отрицательно относилась к  делам  Ленина. Еще три
года  тому назад узнала, что  он хочет  поражения России. Это вызвало у  нее
крайнее  возмущенье.  Теперь  он  вернулся  в   Россию  через  Германию,   в
пломбированном вагоне.  Говорили, что большевицкая партия получает деньги от
немцев  на дезорганизацию русской  армии. Ей  было стыдно,  что она когда-то
примыкала к большевикам.
     Зачислиться в другую партию ей было неловко -- по тем же приблизительно
причинам, что и Ласточкину. К тому же, в отличие от него, ей никто ничего не
предлагал. Она решила, что будет гораздо полезнее оставаться в кооперативном
движении.  ВсЈ-же  с  некоторой  завистью  следила  по  газетам  за шедшей в
Петербурге политической  работой. Некоторых ее  участников она знала  лично,
они  были  лишь  немного  старше  и,  по ее  мнению,  не  образованнее  и не
даровитее, чем она. Между  тем теперь они занимали разные видные посты; были
известны    всей     России,    --     особенно     если     примыкали     к
социалистам-революционерам. Имели большие шансы стать членами Учредительного
Собрания, в которое стремились решительно все.
     Несмотря на  дороговизну жизни, Люда из своего  жалования откладывала и
скопила немало  денег.  Отдавала свои  сбережения  Дмитрию  Анатольевичу  --
больше потому, что  ей была  лень  устроить  себе  счет  в  банке. Ласточкин
покупал  для  нее  какие-то  бумаги  и  часто  говорил  ей,  что  они  очень
поднимаются  в  цене.  Люда  узнавала об  этом  изумленно:  "Вот  тебе  раз!
Становлюсь 398  капиталисткой!"  ВсЈ-же было  приятно, что  она теперь стала
независимой,  может и  без всякой работы безбедно  прожить года  два,  может
после  окончания войны поехать путешествовать заграницу, пожить  в Италии, в
Испании.
     Впрочем, она в мыслях не имела бросать службу и со временем. Отпуска по
ней четвертый год не брала, и складывались отпускные  недели, на которые она
имела право. Ласточкины  и  год,  и  два  тому  назад  убеждали  ее съездить
куда-либо отдохнуть, но  она перед войной прожила недели две в  Крыму и там,
без  знакомых,  скучала.  Когда   в  Москве   становилось  уж  очень  жарко,
отправлялась  ненадолго на  дачу  в  Новое  Кунцево  и  оттуда  каждый  день
приезжала на  службу; это отпуском не  было. Однако, к лету  1917 года  Люда
почувствовала  настоящую  усталость  и  решила  на  месяц  или  даже,   если
понравится,  на шесть  недель, съездить в Кисловодск:  на Кавказе никогда не
была.
     Ласточкины  в  это  лето  не  уезжали  из-за  общественных  дел Дмитрия
Анатольевича, но зимой до  революции отдыхали в Ялте и собирались опять туда
на Рождество.
     --  Надеюсь, у  тебя,  Людочка,  найдутся в  Кисловодске  знакомые,  --
сказала  Татьяна  Михайловна.  Люда,  со  смешанными  чувствами,  подумала о
Джамбуле. Она  с ним  не переписывалась,  вспоминала  о нем мало  и странно:
вспоминала  о каком-то  общем, собирательном, очень похожем на него человеке
(живой Джамбул уж  очень  менялся за три-четыре года их знакомства,  встреч,
связи). Так, Сезанн писал свои "натюр-морты" с  искусственных цветов:  живые
слишком  быстро,  с  каждым  мигом,  увядают.  Люда  и  не знала, где теперь
находится Джамбул:  "Верно,  в  Тифлисе  или у своих  родичей, где это?"  --
подумала она:  не  помнила  точно, как  называется его  земля: всЈ  равно из
Кисловодска проеду по их знаменитой Военно-Грузинской дороге, а оттуда рукой
подать до Тифлиса, там,  помнится,  где-то  и  осетины, и  ингуши, и  другие
кавказские мусульмане...  Но и незачем мне с ним встречаться,  ничего вообще
больше в  жизни не будет.  Люда  вздохнула.  --  "А  когда-то я  думала, что
главный  интерес  моей жизни в  мужчинах. И слишком много о  себе  всю жизнь
говорила...  Теперь 399 исправлюсь, да  мало радости  в  этих  исправленьях!
Просто старею". Как у  большинства людей, это было  чуть не главным горем ее
жизни.
     Те деньги, которые она  не отдавала Ласточкину,  Люда хранила у  себя в
предпоследнем  томе  "Большой   Энциклопедии"   издательства  "Просвещение",
которую  ей ко дню рождения подарили Ласточкины. Это было надежнее, чем ящик
письменного стола.  Ее библиотека уже состояла из трехсот