Горького, с его  говорком на  о. "Никакой социальной революции он не хочет и
не   может  хотеть:  сам  богатый  буржуй.  Проповедует,  конечно,  но  так:
когда-нибудь да может быть.  Квартирка же на Кронверкском  хорошая вещь, это
тебе не будущее. Ничего не понимает,  -- но, "пОнимаете, Ильич  был бОль-шой
человек". Другие будут говорить "собаке собачья смерть", а он хоть  этого не
скажет. Напишет,  напишет статейку, Суханов  как-нибудь  поможет... В общем,
кроме Нади, никто особенно плакать  не будет. "Инесса!"  --  вдруг  тоскливо
подумал он.
     Из передней послышался звонок. Ленин ахнул: "полиция!"  Быстро поднялся
с дивана, на цыпочках пробрался в переднюю и прислушался. Звонок  повторился
в другой, в третий раз. Затем раздался стук в дверь, но не тот,  который был
условлен. "Так и есть, полицейские!"
     -- Тетя...  Маргарита  Васильевна... Вы дома?  -- с недоумением спросил
звонивший: молодой человек услышал за дверью шорох.
     Отлегло. 419
     -- Маргариты Васильевны нет дома, -- ответил Ленин, не подумав. Изменил
голос.
     -- Пожалуйста, отворите... Я только на минуту, оставлю  ей записочку...
Она не скоро придет?
     Не отвечая, он вернулся в кабинет: "Нельзя ответить"... Молодой человек
опять позвонил  с  еще  большим  недоумением.  Затем  поспешно  спустился по
лестнице. Внизу он встретил возвращавшуюся Фофанову.
     -- Тетушка, не подымайтесь! У вас в квартире грабитель!
     -- Какой грабитель! Что ты говоришь?
     Он сообщил,  что долго звонил и стучал, кто-то  подкрался,  наконец,  к
двери, что-то сказал, но двери так и не отворил.
     -- Вот что!  Я бегу в  участок! Попросите соседей, чтобы покараулили на
площадке, а то он удерет!
     -- Да что  ты!  Какой грабитель!  Никакого  грабителя!  У меня знакомый
сидит, я его на минуту оставила, а он...
     -- Да почему же этот господин не отворяет?
     Она  долго  сбивчиво что-то ему объясняла:  просила  этого старичка  не
отворять  никому,  потому   что...  Молодой   человек  слушал  с   некоторым
удивлением.
     --  Ну, слава Богу, а то, ей Богу, подумал,  что грабитель. Хорошо, что
не привел городового или как их там теперь зовут.
     -- Действительно хорошо! А ты чего хотел, родной мой?
     -- Просто хотел вас навестить, да и дельце  маленькое есть, --  ответил
он. -- Очень спешу.
     -- Если спешишь, что-ж делать? Не зову.
     -- Чайку, пожалуй, выпил бы. Да у вас, тетя, верно сахару нет?
     -- Ох, нет, ничего нет, -- солгала она. -- Чего же ты хотел, голубчик?
     Он изложил дело, простился и ушел, не без лукавства попросив "кланяться
старичку".
     Фофанова  вздохнула свободно. "Как же это Ильич откликнулся!  Могло всЈ
пропасть, если  б пришла  полиция!"  -- поднимаясь по лестнице, думала она с
радостным изумлением. Увидев ее, Ленин расхохотался. 420
     -- Сюрпризик! Приходил ваш племянничек!
     -- Знаю,  я его встретила...  Да  как же вы смеетесь, Ильич! Ведь из-за
этой случайности могла сорваться вся революция!
     -- Не могла,  никак  не  могла,  Маргарита  Васильевна, --  говорил он,
продолжая  хохотать  заразительным смехом. -- Нет  случайностей, есть только
законы истории.

     Десятого  октября  он,  загримировавшись  еще тщательнее,  чем  всегда,
выехал на решающее конспиративное заседание. Оно могло бы оказаться одним из
бесчисленных в  его  жизни  заседаний,  не имевших  никаких последствий;  но
случайности  сложились  так,  что  оно  оказалось, быть может, самым важным,
самым   значительным  по   последствиям,   заседанием  в   мировой  истории.
Продолжалось оно десять часов. Было двенадцать человек. Пили чай, закусывали
бутербродами.
     Говорил,   главным   образом,   Ленин.  Он   доказывал,  что  Временное
правительство  собирается открыть фронт и сдать немцам Петербург. Доказывал,
что союзники  намерены  скоро заключить  мир с немцами  и совместно  с  ними
задушить русскую революцию.  Доказывал,  что как только большевики  захватят
власть в России,  на Западе вспыхнет восстание, и мировой пролетариат придет
на помощь их партии. ВсЈ это было неправдой, и со своей проницательностью он
не мог  этого  не понимать.  Понимали ли  слушатели?  Должно быть, одни  ему
верили,  другие  догадывались,  что  он  лжет,  но  думали,  что  теперь  уж
необходимо за ним идти; отступать  поздно,  нервы не выдержат, надо положить
делу конец. Спорили только Каменев и  Зиновьев, они были против вооруженного
переворота и  не надеялись на успешный исход. Один из  участников  совещания
впоследствии говорил о страстных импровизациях  Ленина, внушавших людям веру
и  волю. Вероятно, говорил правду.  Была  тут  доля и  почти  гипнотического
внушения. Все  подчинились: было принято и записано решение произвести через
две недели, 25 октября, государственный переворот. 421

        VI

     Муссолини  уже  был очень  известным человеком в  Италии. О нем  иногда
писали и в иностранных газетах.
     До  начала  мировой   войны  он  оставался  революционером  и   крайним
антимилитаристом.  Последнюю антимилитаристскую речь произнес месяца  за два
до того, как  война  началась.  Но уже давно чувствовал, что  может защищать
какие  угодно политические взгляды. Так и велел Макиавелли. Впрочем, об этом
он  думал мало. Только радостно сознавал, что его переполняет воля к борьбе,
всЈ равно, к какой. Победа должна была прийти, -- просто не могла не прийти.
Нужен был только благоприятный случай.
     Этот   случай,   наконец,  создался.  Летом  1914   года.  Он  ушел  из
социалистической газеты  "Аванти"  или его заставили оттуда  уйти. Теперь  и
колебаний больше быть не могло. Если б социалисты и одержали победу, она ему
обещала  немногое:  главарями  оказались   бы  все   эти  ничтожные  Турати,
Модильяни, Тревесы,  давно занимавшие в  партии огромное положение;  они его
терпеть не  могли и в лучшем случае  бросили бы ему какую-нибудь обглоданную
кость. Не это ему было нужно.
     В основанной  им газете  "Пополо д-Италиа" он страстно  требовал, чтобы
итальянское  правительство  объявило   войну   центральным  державам.  Враги
обвинили  его в  продажности:  подкуплен  Францией,  иначе  быть  не  может!
Говорить можно было что угодно,  доказать,  как всегда в таких случаях, было
очень трудно. Через  четверть  века, в 1940 году, французскому правительству
было бы выгодно объявить, что оно в свое время его подкупило. Но оно и тогда
такого сообщения не сделало.
     Его призвали  в армию. Те же враги неизменно твердили, что он трус. Это
было само по  себе  неправдоподобно;  едва  ли  вообще когда-либо из  трусов
выходили диктаторы: слишком  опасное ремесло. Во  всяком  случае, воевал  он
храбро: дослужился лишь до  чина капрала, но скорее всего только потому, что
военные  власти  не решались произвести его в  офицеры:  так  свежи  у них в
памяти были его недавние речи и статьи. 422
     В  феврале  1917  года  он  был  тяжело  ранен  осколком  разорвавшейся
итальянской  мортиры. В больнице его посетил король, --  это означало многое
для  его карьеры.  Поправившись,  он снова  стал редактировать  созданную им
газету.  Приходил  в  редакцию  на  костылях и  писал  воинственные  статьи.
Опасался  покушений  со  стороны врагов,  и редакционный  кабинет у него был
довольно необычный:  на письменном  столе,  рядом  с томами Кардуччи и Гейне
лежали револьвер, кинжал и несколько ручных гранат.
     В России произошел октябрьский переворот.
     Чувства у Муссолини были  смешанные. Вернуться к прежним взглядам  было
бы  невозможно.  Через  много  лет  его вдова,  в  своей  книге "Моя жизнь с
Бенито", писала,  что когда-то в Швейцарии ее муж  посещал Ленина, -- он сам
ей об этом рассказывал. Быть может, привирал и в рассказах жене, -- уж очень
это  было эффектно:  два  бедных мало  известных эмигранта беседуют в убогой
комнатке,  это Муссолини и Ленин,  -- сюжет для  глубоких размышлений и  для
исторической картины. Как бы то  ни было, и позднее Дуче чрезвычайно почитал
вождя большевиков;  так  Гитлер в  частных  разговорах  восхищался  Троцким,
Сталин Гитлером, и почти все диктаторы друг другом.
     Тем  не  менее он не знал, с какой  стороны обойти  большевиков. Иногда
обходил  как будто справа  и, как какой-нибудь  либерал,  писал:  "В  России
Ленина есть только одна власть:  его власть. Есть  только  одна свобода: его
свобода. Есть только  одно  мнение:  его мнение. Есть только один закон: его
закон". Мог писать это только с  мучительной завистью. "Ничего, придет и мое
время".  Но  иногда  обходил  Ленина  и  слева  и  доказывал,  что  никакого
социализма  в  России  нет, что большевики обыкновенная  реакционная партия.
Внимательно за ними следил, учился  и многому научился. По существу же был с
Лениным  не согласен:  очень  трудно  построить  социалистическое  общество,
слишком  могущественные  силы  против  него ополчатся, можно найти  и  более
легкий путь к неограниченной власти. Надо привлечь богатых людей, ни в каком
случае не теряя бедных. 423
     С колебаньями он обдумывал свой путь. Все кампании против Бога навсегда
прекратить:  от них  гораздо больше вреда,  чем пользы. Впрочем,  это  начал
делать  уже давно; позднее  извлекал  из  книжных магазинов и уничтожал свои
старые  богохульные  писанья.  С  королем, если только  окажется  возможным,
поладить: монархический  принцип еще немалая сила, и можно награждать  людей
титулами,  это  и денег  не  стоит; а  король покладистый человек,  вот и  в
больнице навестил и говорил сочувственные слова, и ему решительно всЈ -- всЈ
равно,  пусть  же  сохраняет  корону  и  занимается  нумизматикой.  И  надо,
непременно  надо придумать для своего движения, для  своего  учения хорошее,
звучное,  запоминающееся  слово, лучше всего  такое, какое было бы связано с
древним Римом. Оно и было найдено. Явилась первая большая мысль. Второй было
применение касторового масла в борьбе с противниками.

        VII

     Романист, который пожелает  "дать грандиозную, всеохватывающую  картину
октябрьского переворота",  вероятно, введет и в Зимний дворец,  и в Смольный
Институт,  и  в Петропавловскую крепость,  и  в комитеты,  и  в казармы, и в
уличную  толпу  вымышленных   им  людей.  Будут  образы:  большевик-фанатик;
рабочий,  всю  жизнь  голодавший  и  ненавидящий   капиталистический  строй;
юноша-идеалист,    юнкер   или    прапорщик    запаса;   готовый    на   всЈ
авантюрист-честолюбец; добрая,  но  яростная  меньшевичка  или  народница  в
очках, выкуривающая  сто  папирос в  день и страстно  спорящая о политике до
поздней  ночи;  приехавший  с фронта боевой  израненный  офицер,  готовый из
патриотизма защищать  Временное правительство:  хороший  капиталист-патриот;
нехороший  капиталист,  наживающийся  на чужой  крови и т. д. ВсЈ  это будет
более или  менее верно: такие  люди действительно  участвовали в октябрьских
событиях.  Но картина  будущего романиста, этих событий не видевшего, верной
не  будет:  он исказит перспективу и выдаст за целое  сумму  очень небольших
величин, составляющую очень  небольшую его часть. Главное  было  не  в  этих
величинах. Подавляющим  по  значению должен был  424 бы быть  один  простой,
довольно  неблагодарный, образ  в разных возможных вариантах: солдат, больше
не желающий воевать.
     Ленин очень кратко  сказал: "Революция есть искусство". Позднее Троцкий
развивал эту мысль на десятках страниц. Если тут и есть некоторая правда, то
во всяком случае это искусство элементарное.
     Не все распоряжения Военно-Революционного комитета  в октябрьском хаосе
были  осмысленны  и целесообразны с точки зрения сторонников переворота;  не
все    распоряжения   Временного    правительства    были   бессмысленны   и
нецелесообразны с противоположной точки зрения. Но, в общем, представление о
том, что нужно делать,  было  бы ясно любому  грамотному человеку. Троцкому,
Подвойскому  или  фельдшеру Лазимиру не  требовалось  революционного  гения,
чтобы понять, как  важно  захватить Петропавловскую крепость, Зимний дворец,
вокзалы, банки,  телеграфную  и телефонную станцию. Полковникам Полковникову
или  Параделову не требовалось военного  гения, чтобы понять, как необходимо
эти пункты отстоять. И те, и другие посылали туда вооруженные отряды, иногда
с    добавлением   небольшого   числа   рабочих    или   интеллигентов   или
полуинтеллигентов.  Делали  в  сущности  одно и  то  же.  Быть может  и даже
наверное, большевики проявили  больше ума  и энергии,  чем их противники. Но
главное  было  не в  этом, а в  том, что  громадную  часть  вооруженных  сил
Временного правительства можно было в октябре называть  вооруженными  силами
разве в шутку.
     Разумеется,  это  легко  передать и пышными,  учеными, социологическими
словами.  Можно сказать, и сто раз говорилось,  что  Ленин гениально прозрел
путь, по которому, в силу своих законов, пойдет история (почему-то прозрел в
отношении России и совершенно не прозрел в отношении западного мира). Но нет
ничего обманчивее ученых слов, особенно пышных.
     Вопреки  всем  большевицким  теориям,   предсказаниям  и   историческим
реляциям, пролетариат  сыграл в октябрьских событиях довольно скромную роль.
Неизмеримо важнее была роль солдат и матросов. Они твердо знали, чего прежде
всего хотят: прежде всего хотели 425 немедленного конца войны. А это обещали
именно   большевики   и   только   они.   "Надежные  части",  отправлявшиеся
Полковниковым в  "важные стратегические пункты города", переходили, подумав,
на сторону восставших или решали "сохранять нейтралитет". Так, без малейшего
сопротивления   были   "взяты"  большевицкими   солдатами   и  матросами   и
Николаевский вокзал, и  крепость,  и  Государственный  банк,  и  арсенал,  и
телефонная станция и другие учреждения,  охранявшиеся значительными отрядами
войск, "верных Временному правительству". И в  третьем  часу дня  Троцкий от
имени  Военно-Революционного комитета  с  торжеством  объявил Петербургскому
Совету,  что  Временное  правительство больше не существует.  Добавил:  "Нам
неизвестно  ни об единой человеческой жертве".  Это было  преувеличением, но
довольно  близким  к  истине. Октябрьский  переворот повлек  за  собой самые
кровавые  годы  в  мировой   истории.  Но  сам  по  себе  день   25  октября
действительно был "великим, бескровным":  другой  такой революции,  пожалуй,
история и не знает.

     Шел Съезд Советов.
     Актовый зал Смольного Института был переполнен.  Преобладали  солдаты в
шинелях. Они всЈ время орали. Сами не очень понимали, что кричат и зачем, --
больше  ободряли себя криками. На  трибуне сменялись  ораторы и  тоже что-то
выкрикивали охрипшими голосами. В  диком  шуме,  в  общей  растерянности,  в
атмосфере  лагеря тушинского  вора,  их  понимали плохо. Слушатели не  сразу
догадывались, кто  "хороший",  кто "нехороший". Но не поднимали на  штыки  и
нехороших:  меньшевиков  и  социалистов-революционеров.   Им  только  орали:
"Вон!"... "Долой!"... "Бандит!"...
     Издали  донеслась пальба, -- не пулеметная, а артиллерийская. В  первую
минуту  началась  паника: Керенский привел с фронта войска! Еще немного -- и
толпа  бросилась  бы  бежать. Но  с трибуны  один из  "хороших",  обладавший
громоподобным голосом, прокричал, что это наш, большевицкий крейсер "Аврора"
палит  с Невы по Зимнему дворцу, в  котором  укрылись  министры-капиталисты,
контр-революционеры  и всякая другая  сволочь.  426  Сообщение  было покрыто
долгой  овацией.  Был тот  энтузиазм, который обычно бывает при  революциях:
частью подлинный, частью притворный, частью подлинный, усиленный притворным.
О  Керенском  весь   день  передавались   противоречивые  слухи:  "Бежал   в
Финляндию!"...  "Уехал  на  фронт  за войсками!"...  "Укрылся  в  английском
посольстве!"...  "Подходит с  красновскими  казаками!"...  И  при  всех этих
вестях  почти у  всех  вставал вопрос: "Что  же  будет? Что  мне делать?  Не
скрыться ли? Или быть героем?"... Были впрочем и люди, в самом деле решившие
драться до конца за новый  строй. Но они наверное составляли меньшинство и в
толпе, и на трибуне.
     Те, кого большевики презрительно называли "мягкотелыми интеллигентами",
тоже не знали,  что  делать.  Многие из них  уже  ясно видели,  что разбиты.
"Временно?  Надолго? Навсегда"... Над болью от поражения теперь  преобладала
боль за идею, за  Россию. Лучшие из  этих людей  не были  лишены способности
оглядываться  на себя  и признавать  свои ошибки.  "Только  немедленный  мир
успокоил  бы  эту солдатскую стихию. Но  могли ли мы, как могли мы заключить
мир?  Ведь  война  могла  кончиться  летом  и  на  западном  фронте  победой
союзников, нашей общей победой.  Тогда со  всеми нашими и чужими ошибками мы
могли победить в этой чертовой лотерее, и  ничего от большевиков не осталось
бы, и спаслась бы Россия!"...

     В  сопровождении  наиболее надежных  "связных", Ленин  под вечер  24-го
октября,  выбритый,  в парике и  темных  очках,  незаметно вошел в  Смольный
институт. Так же  незаметно его проводили во второй этаж и ввели в небольшую
комнату. На  двери  висела эмалированная дощечка с надписью "Классная дама".
Он сел  за  маленький  письменный  стол,  на  котором  под  абажуром  горела
старенькая лампа,  когда-то керосиновая, потом переделанная в электрическую.
"Связные" сообщали ему  новости.  Он отдавал приказания,  которые,  впрочем,
никакого значенья не имели: положение  в разных концах столицы менялось даже
не каждый час,  а каждую минуту. Писал или правил декреты о  земле,  о мире.
Иногда нервно ходил взад и вперед по  комнате. Иногда садился 427 в кресло у
овального столика, -- за ним много лет  классные дамы  пили чай  или  делали
наставленья  провинившимся  воспитанницам.  Иногда  выходил  из   комнаты  и
старался  незамеченным  пройти  в  пустой  неосвещенный  зал,  расположенный
недалеко от Актового. Некоторые из врагов неуверенно его узнавали под гримом
и, вероятно, смотрели на  него так,  как у  Этны Улисс  смотрел  на  циклопа
Полифема, собиравшегося его съесть.
     В зале  на пол  бросили  для него тюфяк. Он то ложился,  то вскакивал и
бегал из угла в угол. Режиссеры спектакля находили, что Ильичу следует войти
в  Актовый  зал  лишь  после того, как выяснится  главный,  основной вопрос:
придут  ли  с фронта  правительственные войска? Он  с  этим  согласился: его
появление в Актовом зале должно было стать самым важным моментом  восстания,
знаком полной победы.
     И,  наконец, пришло  известие:  Зимний  дворец  пал,  все бывшие в  нем
министры Временного правительства схвачены  и  отправлены  в Петропавловскую
крепость.  На  трибуну  устремилось  сразу  несколько  человек  с  громовыми
голосами. Одновременно, мешая один другому,  они сообщили  новость. Поднялся
энтузиазм  уже  почти  непритворный.  Разве только немногие  из  сторонников
восстания думали, что может выйти комом не первый, а второй или третий блин.
Мягкотелые  интеллигенты  быстро  направились к выходу. Толпа  провожала  их
улюлюканьем,   свистом,  хохотом,  криками:   "В   Петропавловку!"....   "На
"Аврору!"... "В Неву!"...
     Долго подготовлявшийся эффект наступил.
     Он вбежал маленькими шажками в Актовый зал. В первые секунды  его и  не
узнали. Многие солдаты вообще никогда не видали этого человека, о котором им
твердили каждый  день  на  фронте  и  в  тылу.  Другие видели его на  старых
фотографиях,  с  бородой, лысого,  без  очков.  Вдруг  кто-то проревел диким
голосом: "Ленин!"... В  ту же  секунду загремели рукоплесканья, каких еще не
слышал этот старый зал.  Они всЈ росли  и крепли,  -- действительно, дрожали
окна. Теперь восторг был  уж совершенно неподдельный: ведь этот всЈ задумал,
этот всЈ предвидел, за этим не пропадешь! 428
     Не обращая внимания на бесновавшуюся толпу, он взбежал на трибуну, снял
темные очки, замигал. Разложил перед собой листки декретов и вцепился крепко
в края стола; дошел,  больше не уйду!  Рукоплесканья усилились до последнего
предела