лам"...
     Она  еще  называла  его  "Аркашей";  в третьем лице,  в  разговорах  со
знакомыми, говорила  "Рейхель". "Неподходящее было  дело",  -- думала  Люда,
разумея  их  связь,  длившуюся  уже  более  двух  лет.  Думала, однако,  без
сожаления: вообще над своими поступками размышляла недолго  и  почти никогда
ни о чем  не сожалела. "Сошлись, ну и  сошлись. Он верно про  себя имеет для
этого какое-нибудь  физиологическое объяснение:  тогда очень  долго не  имел
женщин, что ли? Можно и разойтись. Я отлично сделала, что отказалась пойти с
ним в мэрию.<">
     Людмила Ивановна с самого  начала сказала Рейхелю, что стоит за  полную
свободу. -- "Это, кажется,  проповедует ваша товарищ Коллонтай... Как кстати
о ней говорить: "ваша товарищ" или "ваш товарищ"? -- "Мне все равно, кто что
проповедует!  Я живу своим умом. И  ничего нет  остроумного в насмешках  над
словом  товарищ!"  -- "Да  я нисколько и не насмехаюсь. Товарищи есть даже у
министров.  Я  впрочем,  никогда  не  понимал,  как  это  цари  ввели  такой
фамильярный чин. "Виц" был гораздо естественнее". -- Хорошо, но, возвращаясь
к делу, я тебя честно предупреждаю: если ты мне надоешь, то"... -- "А почему
тебе не сказать: "если я  тебе надоем, то"? -- "Совершенно верно. То в обоих
случаях  мы  миролюбиво  расстанемся".  Теперь  думала,  что  Рейхель  очень
порядочный человек, но слишком сухой и  скучный. "Не умный и не глупый". Ну,
пусть поживет по-буржуазному и немного отдохнет от моих обедов, с герцогиней
Ласточкиной, née  Kremenetzky. 33 Люда  уверяла, что  умеет готовить  только
бифштекс  и  самую  простую  из  тридцати  французских яичниц.  --  "Да  еще
теоретически  знаю,  как варят борщ", --  говорила  она знакомым, -- "но  он
требует   много   времени,  а  Рейхель   не  замечает,  что   ест.   Надежда
Константиновна стряпает не лучше меня и за обедом вдобавок изрекает глубокие
истины.  Недаром Ильич любит  пообедать в ресторанчике  и  тогда  становится
очарователен". Она обожала Ленина и недолюбливала Крупскую.

     Аркадий  Васильевич  в самом  деле  тотчас  углубился в книгу  научного
журнала. Мысленно подверг критике каждое положение работы известного ученого
и   признал  ее  неубедительной.  Радостно  подумал  о   своем   собственном
исследовании.  Оно  шло  прекрасно. "Верно вызовет шум. Но  получить кафедру
будет  все-же не так  легко,  как  говорит Митя. Он просто  этого не  знает.
Конечно, скажут: "Нет, молод, пусть поработает лаборантом". Идти в лаборанты
ему  очень не хотелось.  "Разве  Митя  действительно  достанет  деньги и  на
институт?  Вот  было  бы хорошо! Но  и  тогда верно  скажут, что  молод!"  В
последний  год единственным его желанием было стать  директором лаборатории,
совершенно самостоятельным во всех отношениях. Главным препятствием была его
молодость. "Дадут тогда, когда силы, творческие способности  уменьшатся. Как
глупо, как нелепо!"
     На  соседей  по  вагону  он  еле  взглянул. У  него  была  особенность:
запоминал чужие лица  только  после довольно продолжительного  знакомства, а
случайных  знакомых  никогда при новой встрече  не узнавал.  Этот физический
недостаток его огорчал, и он старался развивать свою зрительную память. Люда
часто называла его пренебрежительно  "гелертером", и это его раздражало. "Ну
да, если человек занимается наукой и не интересуется социал-демократическими
съездами и бабьими финтифлюшками, то значит "гелертер"!  На самом  деле даже
непохоже. Меня действительно не интересуют средние  люди, но только средние.
Когда  я был в  34 университете, мне  хотелось написать монографию о Роджере
Бэконе. Даже материалы  стал  изучать", -- сказал он как-то  Люде. -- "А кто
такой Роджер  Бэкон? Спрошу Ильича, что он думает о Роджере  Бэконе". -- "Да
твой  Ильич, может быть,  о  нем сам  не слышал.  Ты у меня спросила  бы,  я
рассказал бы тебе в свободное время". -- "Ильич не слышал! Нет вещи, которой
Ильич не знал бы. И уж извини, его мнение меня интересует больше, чем твое".
-- "В этом я ни минуты и  не сомневался!"  --  Это было их  общее выражение,
всегда произносившееся обоими с некоторым вызовом.
     Соседи  мешали  ему  сосредоточиться на  ученой  работе.  Всего  больше
раздражал его пассажир,  спавший против  него  со странно заложенными позади
головы руками. "Нормальный человек так спать  не  может, да и незачем  утром
спать.  И ноги  он  вытянул  довольно бесцеремонно,  точно я  не существую".
Кто-то в отделении достал из мешочка  еду, другие оживились и  сделали то же
самое. Рейхель отложил журнал и  развернул свой кулек. "Позаботилась Люда!..
Собственно я  ничего  не  могу поставить  ей  в  вину,  кроме  ее  проклятой
революционности.  Но я знал, что она революционерка, следовательно,  не могу
упрекать  ее  и  в  этом. До  сих  пор  не могу понять,  зачем  я  ей  тогда
понадобился. Мало ли у них этаких  Джамбулов. Впрочем, не хорошо так думать,
это не  по джентльменски". Он выбросил за окно пустой кулек, опять с досадой
взглянул на спящего человека и углубился в журнал.

        III

     На вокзале в Монте-Карло поздно вечером его встретил Ласточкин. Татьяна
Михайловна была не совсем здорова.
     ...-- Нет, решительно ничего  серьезного, просто  немного простужена. У
нас  здесь  были  и  холодные  дни,  погода  все  менялась,   а  Таня  легко
простуживается. Сейчас ее увидишь,  она  нас ждет.  Ну,  как ты?  Вид у тебя
усталый. Переработался? За год ты еще похудел. Брал бы пример с меня.
     -- Да, ты немного полнеешь. Ты стал еще  больше 35 похож на Герцена, --
сказал Аркадий Васильевич. -- Люда шлет сердечный привет вам обоим.
     -- Не говори мне о Люде, я не хочу о ней слышать! Какое безобразие, что
она не приехала!  Что это  за довод,  будто она очень  занята! Мы ее  год не
видели.
     -- Скоро мы вернемся в Москву.
     --  Да,  но  это  не  резон.  Так  хорошо  провели  бы  с  ней  время в
Монте-Карло... Хорош и ты! Приехал в третьем классе! Просто беда с вами... У
тебя нет ничего в багажном вагоне?
     --  Ничего нет,  я приехал  налегке.  В  этом  чемодане  только  белье,
перемена  платья  и  смокинг. Я  ведь знаю, что  в вашей  гостинице  смокинг
необходим.
     -- Совершенно  необходим. А из  за  этого  третьего класса ты опоздал к
обеду. Мы и  то удивились, узнав,  что  ты  приезжаешь поздно  вечером, есть
лучшие поезда. ...Porteur! -- закричал Димитрий Анатольевич.
     -- Собственно и носильщик не нужен. Мой чемодан не тяжелый, легкий.
     -- Быть может, ты хочешь пешком тащить чемодан и в гостиницу? Всегда ты
был чудаком и останешься им до седых волос... Не  спрашиваю  тебя о  работе,
знаю, что она идет прекрасно. Ты будущий наш Пастер!
     -- Не произноси всуе имя Пастера, -- сказал Рейхель, впрочем довольный.
Как всегда бывает при первой встрече после  долгой  разлуки,  он не  находил
предмета для разговора. -- А как твое здоровье? Что одышка?
     -- Пока очень легкая. Верно, слишком много ем и  пью. Ты не можешь себе
представить, что творилось в Москве особенно в пору праздников! На Новый год
мы помимо того, что должны  были разослать сотни поздравительных карточек  и
десятки подарков, еще...
     -- На редкость  нелепый обычай! Я  никому карточек  не  посылаю. Только
даром люди тратят время и причиняют знакомым неприятность.
     -- Совершенно с тобой согласен, но не я этот обычай выдумал... А помимо
этого, завтраки, обеды, ужины следовали один за другим -- и какие!  Мой врач
36 уже грозит, что летом сошлет меня в Мариенбад!.. Вот извозчик, садись...
     -- А отчего вы не взяли с собой Нину? -- спросил в коляске Рейхель.
     --  Ни  за что не  хотела  поехать. Знаешь,  она теперь  погрузилась  в
архитектуру.
     --  Да,  ты  писал.  Странное занятие  для  женщины! Если  б  ты  хотел
выстроить себе дом, поручил ли бы ты это дело даме? Но чем же ей архитектура
мешала поехать с вами?
     -- Вот, поди-ж ты, мешала! -- ответил  весело Ласточкин. --  Теперь  на
Воздвиженке  строится великолепное палаццо...  Нет, не палаццо, а  "палаты".
Они  у  нас все,  и  купцы  и  аристократия,  помешались на  русском  стиле.
Архитектор с немецкой фамилией  строит...  Как  по немецки "палаты"? Скажем,
"палатен",  "echt  Russisch".  Я   ей   выхлопотал  разрешение   следить  за
постройкой.  Нина очень увлечена и проводит там целые дни.  -- Он  знал, что
его  сестра  не поехала  с ними заграницу не поэтому: просто  не  хотела  им
мешать и вводить их в расходы. "Так же щепетильна, как Аркадий. Оба чудаки",
-- подумал он, хотя и сам на их месте поступал бы  точно так же. -- А отчего
женщине не  быть  архитектором? Не  бойся, я  не  произнесу тирады в  защиту
женского  равноправия и  не сошлюсь  на  Софью Ковалевскую.  Но я  очень рад
увлечению Нины.  Это  гораздо лучше, чем ждать,  пока какой-нибудь  холостяк
удостоит ее внимания.  Мне всегда  было жаль девушек,  у которых нет другого
дела, как ждать появления жениха и тщательно это скрывать. Или, еще, гораздо
хуже, смотреть, как для нее травят жениха родные.
     -- Да, ты  прав,  -- сказал Рейхель. --  Какое  прекрасное место  Монте
Карло! И какой воздух!.. Этот сад, кажется, прозван "Садом самоубийц"? Здесь
будто  бы  кончают  с собой  люди, проигравшиеся в притоне?  -- спросил  он.
Ласточкин поморщился.
     -- Вероятно, такие случаи  очень редки. Никогда не мог  понять,  почему
люди  кончают с собой. Жизнь  37  так прекрасна! Да еще  расставаться  с ней
только потому, что не стало денег! Их очень легко наживать.
     -- Ну, не очень легко.
     -- Ты просто не  пробовал. Если я вдруг  потеряю  состояние, которого у
меня  десять лет тому назад  и не  было, то я вздохну, сообщу Тане, она тоже
вздохнет,  а  вечером  пойдем в оперу, особенно если будут "Мейстерзингеры",
это наша любимая, от  нее веет  радостью жизни. А на следующее же утро опять
примусь за работу, и думаю, что скоро у меня опять появятся деньги. Впрочем,
не сочти это за хвастовство или за излишнюю самоуверенность.
     -- Ты  "победитель  жизни", как, кажется, пишут романисты. Я уверен, ты
со  временем  станешь  одним  из богатейших людей России,  -- сказал Аркадий
Васильевич. Он был лишь немногим более завистлив, чем другие люди; завидовал
только  прославившимся  биологам  и  не  завидовал  богачам; но  в  тоне его
скользнуло что-то неприятное. Ласточкин на него взглянул.
     --  На  это  пока очень непохоже, --  смеясь, сказал он.  --  Вот  мы и
приехали.
     Татьяна  Михайловна ждала их  в  салоне роскошного номера.  Ей было еще
далеко  до того возраста, когда человек  уже не  может быть вполне здоровым,
когда люди начинают подумывать, от  чего умрут,  начинают соблюдать  режим и
следить даже  за чужими болезнями.  Но вид у нее  был очень утомленный.  Как
всегда, она  была  хорошо и  просто одета. Рейхель  постарался запомнить  ее
пенюар:   "Люда  будет  спрашивать.  И  ни   под  какую  герцогиню  Таня  не
подделывается.  Ей  от  природы  свойственна   редкая  благожелательность  к
людям<">, -- думал  Аркадий Васильевич  с недоумением: он сам был совершенно
лишен этого  свойства. --  "Никогда никому, ни  одного неприятного слова  не
говорит". Это было  верно. Самой основной чертой в  Татьяне Михайловне была,
как шутил ее  муж, ее  редкая "лойяльность": "никогда, например, не забывает
хотя бы небольшой услуги, оказанной ей  людьми, и  уж  этим людям  верна  до
гроба".
     Она расспрашивала Рейхеля об его работе, об их 38 жизни в Париже, мягко
попеняла,  что он не  привез  с собой  жену.  "Моя  работа  ее совершенно не
интересует, Люду она не любит, между тем она очень правдива. Странно".
     --  Привезли с  собой  "талисман", Таня,  --  сказал  он, показывая  на
фотографию  Дмитрия  Анатольевича,  стоявшую  на  столике  в  углу.  Татьяна
Михайловна  засмеялась. Она обожала мужа. У них детей не было. Рейхель знал,
что это было единственное горе их жизни. Это тоже очень его удивляло.
     -- Привезла, хотя  оригинал находится тут же... Должно  быть, вы  очень
проголодались, Аркадий? Хотите, мы  закажем ужин сюда в номер, чтобы  вам не
переодеваться, --  сказала она, скользнув взглядом по его потертому пиджачку
с засыпанным перхотью воротничком.
     -- Какой  там ужин! Я  в вагоне  очень плотно поел, Люда мне  отпустила
всего точно на полк солдат. Но вы не бойтесь, Таня, у меня есть смокинг, и я
завтра же  его к  обеду надену.  Правда,  не очень элегантный. Я его купил в
"Бон-Марше" готовым за сто франков. Спешно понадобился для парадного обеда.
     Ласточкин благодушно улыбался.  "Аркаша всегда говорит такие вещи точно
с вызовом!" Рейхель помнил, что еще в ту пору, когда они оба были бедны и он
покупал  подержанное  платье,  его  старший  кузен  заказал себе  костюм  за
тридцать  пять  рублей  "из настоящего английского  материала",  -- об  этом
почтительно  говорили  в  их  городке.  Теперь Дмитрий Анатольевич  одевался
превосходно.  В Петербурге заказывал костюмы  у  Сарра, а в  последние  годы
кое-что  заказывал  в  Лондоне   у  Пуля,  к  которому  получил  необходимую
рекомендацию.  Он  умел хорошо  носить  даже  сюртук,  самый безобразный  из
костюмов.
     Улыбалась и Татьяна Михайловна.
     -- Узнаю вас, Аркадий. Когда вы вернетесь в Москву, мы вами займемся. У
нас и ученые хорошо  одеваются. "Быть  можно  дельным  человеком  и думать о
красе ногтей"... Но что же вы будете теперь делать, друзья мои? Не сидеть же
вам весь вечер  с бедной 39 больной...  Нет, нет, я этого не потерплю. Разве
пойдете в Казино? Не пугайтесь, играть совершенно  не обязательно. Но  и там
нужен смокинг.
     --  Со мной пустят  и без  смокинга. Меня уже знают, достаточно оставил
тут  денег!  --  сказал Ласточкин. --  Так ты решительно  не пойдешь с нами,
Танечка?
     -- Нет,  поздно,  я  лягу,  немного болит голова. Аркадий извинит меня,
завтра обо всем как следует поговорим.

        ___

     --  Ну,  что,  как  тебе  нравится  этот  притон?  --  спросил  Дмитрий
Анатольевич, когда они,  походив по раззолоченным залам, уселись за столик в
кофейне. Рейхель предпочел бы вернуться в гостиницу и тотчас лечь спать: был
утомлен дорогой и привык ложиться рано. Но ему казалось, что его двоюродному
брату очень хочется  поговорить.  "Вероятно, об умном. В  Москве Митя  имеет
репутацию "прекрасного передового оратора". Ох, недорого стоят все  их легко
приобретаемые общественные ярлычки".
     --  Да я  здесь  раз  был два года тому назад.  Разумеется,  ни  одного
сантима тут  не оставил. Не понимаю этого удовольствия.  Эти груды золота на
столах, эти искаженные лица игроков,  которые старательно делают вид,  будто
им, при их  богатстве, совершенно все равно. Неужели и ты, Митя, здесь много
проиграл?
     -- Нет, не очень много. А если говорить правду, то в Москве теперь идет
гораздо  более крупная  игра,  чем в Монте Карло. Один из Морозовых,  Михаил
Абрамович,  в   одну  ночь  проиграл  миллион  рублей  табачному  фабриканту
Бостанжогло.
     -- Миллион рублей!
     -- Так точно. Ты не можешь себе представить, что такое нынешняя Россия.
Мы  все читали о  разных Клондайках и Трансваалях, где  люди быстро наживали
огромные состояния. Так  вот, наша милая  старая Москва теперь почище всяких
Клондайков.  Наши  богачи  и  живут  так, как  американские миллиардеры:  по
телеграфу,  не глядя,  покупают имения, виллы,  чуть  ли  не  40  заказывают
экстренные поезда или  отдельные  вагоны. Это глупо,  но наряду  с этим  они
делают и очень хорошие, полезные дела.
     Он заказал напитки  и  стал с увлечением рассказывать о Москве, о росте
русской  промышленности,  о  создающихся  громадных  богатствах,  о  больших
частных  пожертвованиях.  Говорил он так  хорошо,  что и  Аркадий Васильевич
заслушался,  хотя мало интересовался  ростом русской промышленности.  "Очень
способный  человек Митя,  даже  талантливый,  но  тоже  кое в чем  странный.
Грюндер? Нет, какой он грюндер? Скорее поэт", -- подумал Рейхель, у которого
поэт  был  едва  ли лучше "грюндера". Он впрочем  любил  своего  двоюродного
брата; любил бы еще больше, если б не был вынужден жить на его деньги. -- "И
манера  речи у  него  необычная, уж  очень  всех и все  уважает",  --  думал
Рейхель,  почему-то  вспомнив  одного  своего собрата,  который  никогда  не
говорил "ГЈте" или "Леонардо да Винчи", а всегда "великий ГЈте", "гениальный
Леонардо  да  Винчи",   и   даже  современников  называл  и   за  глаза   по
имени-отчеству: не "Мечников", а непременно "Илья Ильич Мечников".
     -- В  известном анекдоте об Англии, -- сказал  Дмитрий  Анатольевич, --
британского   помещика  иностранцы  спрашивают,   почему   в  Англии   такие
превосходные  луга, площадки для игр, для  цветов. -- "Это очень просто", --
отвечает  помещик. -- "Надо только ухаживать за ними  семьсот лет". Кажется,
все восторгаются  этим ответом. А  я удивляюсь: хорошо было бы человечество,
если б ему  нужно было семьсот лет для устройства хороших лужаек и площадок!
У нас  теперь все создается со сказочной быстротой и тем не менее с любовью,
со знанием  дела,  с  размахом.  Через  четверть  века  Россия  будет  самой
процветающей  страной мира!  -- говорил Ласточкин. -- Что было бы  с ней уже
теперь, если  б  была  конституция, хотя  бы  куцая!  Но  она  скоро  будет.
Самодержавие  идет  к концу. Конечно,  теперь  промышленники  первенствующее
сословие России, а никак не дворянство,  не понемногу  исчезающий  помещичий
класс, на который самодержавие опиралось. Ты улыбаешься? 41
     --  Признаюсь, я  не  умею думать  в  категориях  сословий.  По  моему,
"первенствующее  сословие"  это  интеллигенция,  какова  бы  она ни была  по
паспорту.
     -- В  этом,  конечно,  большая доля  правды, но  интеллигенция  была бы
бессильна  без мощи торгово-промышленного  капитала.  Он  ее  поддерживает и
выдвигает.  Да он  с  ней и  сливается.  Вот  ты  мечтаешь  о  биологическом
институте в  Москве.  Я  чрезвычайно  этому  сочувствую  и  сделаю  все  для
осуществления этого дела. Но кто даст деньги? Не правительство, оно не очень
этим  занято. Деньги дадут именно московские  богачи и без  всякой для  себя
выгоды. Просто  из  любви к культуре и по сознанию общественного долга. Пора
перестать судить о них по пьесам Островского или  Сумбатова.  Поверь мне,  я
ведь их знаю лучше,  чем писатели: я с ними  годами работаю. Между ними есть
истинно культурные  люди. Я ничего  не  идеализирую. Есть тут, как  везде, и
снобизм, и  тщеславие, и соперничество купеческих династий,  все это  так. У
бояр было местничество, в маленькой степени оно есть и у нынешних тузов, они
твердо  помнят,  кто  когда  вышел  в  большие  люди,  просто  Рюриковичи  и
Гедиминовичи! Но  главное  их  соревнование теперь, к счастью,  в культурных
делах. Первые из всех, кажется, Морозовы. Ты о Савве Тимофеевиче слышал?
     -- Не только слышал, но даже хотел о нем с тобой поговорить.
     --  Ты думаешь,  что  именно  к  нему надо обратиться  за деньгами  для
института? Это так. Я  именно его имею в виду, по  крайней  мере для почина.
Видишь  ли, на  него  может  подействовать  большое общеизвестное имя. Уж он
такой человек. На славу падок. Был необыкновенно увлечен Максимом Горьким...
Ты как к нему относишься?
     --  К  Горькому? Никак. Да я  почти ничего из его  шедевров не читал  и
читать не  буду.  Не удивляйся. Я не прочел и четверти произведений ГЈте, не
всЈ прочел  у  Вирхова,  у Клод-Бернара, так стану  ли я  тратить  время  на
сокровища Горького?
     --  О нем и о  Савве Морозове  теперь больше всего  и  говорят у  нас в
Москве. 42
     -- Это  делает Москве  большую  честь. Что-ж, Люда находит, что Горький
много выше Льва Толстого. Как же, ведь Горький -- наш! Дальше она несет свою
обычную  ерунду  о пролетариате  и  о классовой  борьбе...  Впрочем, я  и  к
Толстому, которого  ты  боготворишь,  отношусь  довольно  равнодушно.  Читал
недавно его письма. До того, как он "просветлел", кое-что было интересно, но
с тех по