этон.
     -- Да ведь не сам фаэтон будет охранять. В фаэтоне-то кто?
     -- Пять стрелки. Галдава говорит: всегда пять стрелки.
     -- Неужто не будет казачьего конвоя?
     -- Будет казачьего конвоя. Позади будет. Впереди будет.
     -- Много казаков?
     -- Много казаков. Не знаю, сколько много.
     -- Ох, немало людей перебьем, если нас не укокошат раньше.  У них жены,
дети... Значит, больше ничего узнать бабы не могли?
     -- Бабы не могли, и ты и я не могли.
     -- В плане перемен нет?
     -- Зачем перемен? Хороший план.
     -- Что думает твой Коба?
     -- Коба приказ дает, а что думает, кто знает?
     -- Это так. Он всегда врет.
     -- Не смей говорить: Коба врет!
     -- Да он в жизни не сказал ни слова правды: просто не умеет.
     -- Слуши.  Хочешь, убью! -- сказал Камо, и лицо у него стало наливаться
кровью.  -- Ленин  вот! --  Он  поднял  руку  высоко над  головой.  -- Потом
Никитич.  --  Он понизил руку.  --  Потом  Коба.  -- Его  рука  еще  немного
понизилась. -- А потом ты, я, все. -- Положил руку на стол. 284
     -- Спасибо. А ведь твой Коба раньше был меньшевиком, хотя тщательно это
скрывает.
     -- Нет большевики, меньшевики. В Стокгольме Ленин объединился.
     -- Скоро разъединился.
     -- Не разъединился. А Коба никогда не был меньшевик. Всегда большевик.
     --  Был,  был меньшевиком.  У  нас на  Кавказе все  были,  --  возразил
Джамбул, любивший его дразнить.
     -- Ты врешь! Убью!
     --  Нет, пожалуйста, не убивай  меня.  Убей лучше  кого-нибудь другого.
Кстати, Маузер всегда при себе носишь?
     -- Всегда. Без нельзя.
     -- Ну,  и дурак, -- сказал  Джамбул,  впрочем  тоже не расстававшийся с
револьвером. -- О чем еще с Лениным говорил?
     -- Провокаторы говорил. Ленин думает провокаторы. Красин тоже думает. Я
предлагал  план. Пойду  ко  всем  товарищам. Три человека  возьму,  хорошие.
Возьму  с собой кол. Крепкий. Спрошу: ты провокатор? Если провокатор, сейчас
посадим на кол. Если  испугается, значит  тоже провокатор. Хороший большевик
ничего не испугается. Ленин  не хотел.  Красин тоже не хотел. Ругался. Очень
ругался. "Ты,  говорит,  дикарь и  болван!" Ленин смеется. Значит, правда. Я
знаю, что я некультурный... Я по-русски хорошо говорю?
     -- Превосходно.
     --  Грамматику не знаю.  Ничего не знаю. Писать  не умею. По-грузински,
по-армянски  умею.  Плохо.  Арифметику  совсем не  умею,  -- сказал Камо  со
вздохом. -- Некультурный. Дикарь. Дед был ученый. Священник.
     -- Неужели священник?
     --  Хороший,  ученый.  Я сам  был верующий, ах, какой  верующий!  Много
молился. Потом  перестал,  научили  товарищи. Меня  Коба  учил.  Всему учил.
Спасибо. А учился плохо. Отец был пьяница. Он жив, но  давно меня выгнал. От
него я и некультурный... Ну, говорим дело.
     -- Рассказывай. 285
     Они заговорили о завтрашних действиях. В плане перемен действительно не
было.
     -- ...Начнем на доме Сумбатова.
     -- Кто же, наконец, сбросит с крыши первую бомбу? Это единственное, что
еще не было решено.
     -- Не твое дело, кто бросит. Коба знает, кто бросит. Не ты.
     -- Он  мне сегодня  же скажет. Это  "мое дело",  такое же, как  его, --
раздраженно сказал Джамбул. -- Я рискую больше, чем он.
     -- Не больше, чем он. И ты не нужен, Коба нужен.
     -- Я другого мнения... А что, это правда, будто тебя уже раз вешали?
     -- Вешали. Стервы поймали,  сразу вешали. Я всунул. -- Он прикоснулся к
подбородку. -- Что это называется?
     -- Подбородок?
     -- Подбородок веревку всунул. Не заметили. Пьяные. Противно  было. Ушли
стервы. Я развязался. Удрал. Не вешали. Подбородок месяц болел.
     -- Приготовил на завтра чистокровного рысака?
     --  Не  скажи  чистокровного.  Скажи чистопородного.  Штатский  говорит
чистокровного, кавалерист говорит чистопородного. Мне русский офицер сказал.
Здешний. Драгун. Скажешь чистокровного, сейчас увидят: не русский офицер, --
с удовлетворением пояснил Камо.
     -- Неужели  увидят?  А то ты  как две  капли воды москвич... Ну, что-ж,
постарайся на твоем рысаке не попасться под бомбу. Лошадь  жалко. Значит, ты
и завтра будешь в мундире?
     -- В мундире.
     -- Ну, и опять дурак. Ох, боюсь, напутаешь. Лучше  уступил бы твою роль
мне.
     -- Не уступил. Это ты дурак.
     -- А какой ты это орден нацепил? Купил на Армянском базаре?
     -- Купил на Армянском базаре.
     -- Купил бы Андрея Первозванного, -- посоветовал Джамбул и спохватился:
"Еще купит!"
     -- Не  Андрея  Первозванного. Коба  сказал: Станислав третьей степени с
мечами  и  бантом.  Если  кто был  286 на японской войне два  сражения,  тот
Станислав третьей степени с мечами и бантом. Ты не знаешь. Коба знает.
     -- Коба  всЈ знает. А что он сам будет завтра делать? Тоже будет палить
с площади?
     -- Не будет палить с площади. Его убьют, кто останется?
     -- Конечно, конечно. Он волнуется?
     -- Не волнуется.
     -- Злой как чорт?
     -- Злой, -- согласился Камо, подумав. -- Но не как чорт. Жена помер.
     --  Я  знаю.  Правда,   что  она  была  верующая  и  терпеть  не  могла
социалистов? Он любил ее?
     -- Так любил, так любил!
     --  А я, правда, не  думал, что он может кого-нибудь любить. Иремашвили
говорил мне, что был на кладбище. Он  сам -- Сосо, и Кобу, по старой памяти,
называет Сосо. Были друзьями. Так вот Джугашвили ему сказал, приложив руку к
груди: "Только она  смягчала  мое каменное сердце. Теперь ненавижу всех! Так
пусто,  так  несказанно   пусто!"   Я  переспрашивал.  Клянется,   что  так,
дословно... Значит, Кобе нельзя палить с площади? Его жалко?
     -- Тебя не жалко. Меня не жалко. Коба жалко.
     --  Правильно,  --  сказал Джамбул.  "На него и сердиться  нельзя",  --
подумал  он,  смотря  на  собеседника  в упор. Глаза у Камо  были непонятным
образом  добрые, мягкие, печальные. --  Ну,  хорошо,  а  когда  схватишь  на
площади мешок, кому отдашь?
     -- Кобе отдам, Ленину отдам. Красину отдам.
     -- Этим можно.  Джугашвили денег  не любит, это правда. Но где их будут
хранить пока что? Ведь заграницу переправить не так просто.
     -- Не твое дело.
     --  У Кобы  была  хорошая  мысль.  Он  говорил мне.  Хочет  спрятать  в
Тифлисской обсерватории. Он там служил,  кажется, лакеем,  что ли? Знает там
каждый угол. Хочет положить в диван директора. Умно!
     -- Спроси Коба. 287
     --  Это умно, -- повторил Джамбул.  Мысль ему нравилась преимущественно
своей оригинальностью: обсерватория! С усмешкой подумал, что Коба не доверит
денег одному человеку: "Либо сам отвезет, либо пошлет несколько человек, так
украсть труднее". -- Я еще хотел бы  его  повидать  перед делом. Поедешь  со
мной?
     -- Не поеду. И адрес не дам.
     -- Адрес я знаю и без тебя, -- сказал Джамбул.

     Простившись  с Камо, Джамбул  вышел из  ресторана  и  опять осмотрелся.
Возвращаться домой ему не хотелось. Идти к Кобе было в самом деле поздно, да
собственно и незачем. "Не надо было бы нынче  ночевать дома. Да от судьбы не
уйдешь. Во всяком случае живым  не  дамся... На что Ленин  потратит  деньги?
Неужто  хоть часть  пойдет на журнальчики?  Тогда очень  нужно  было идти на
такое дело!.. Очень может быть, что завтра погибну. Стоило ли?"
     Он  вдруг  вспомнил  о взрыве на Аптекарском  острове.  Читал  газетные
отчеты с  еще более жадным  любопытством,  чем  Люда, чем  все;  с первой же
минуты понял, чьих рук это было дело, и знал всех его участников. Теперь, не
в первый  раз, представил  себе, как  эти безвестные,  бессловесные  молодые
люди, почти столь же преданные  Каину, как  Климова, -- как они едут в ландо
на Аптекарский  с  Морской,  как мысленно отмечают  повороты -- осталось еще
два?  нет,  три! -- как всматриваются в названия улиц,  в номера  домов, как
считают минуты остающейся жизни, как перед дачей в  последний раз смотрят на
землю, на небо, на людей, на извозчика, ими тоже обреченного на смерть.
     "Нет, на  это я пойти  не  мог  бы!" --  вздрогнув, подумал Джамбул. --
"Велика разница между возможной  смертью и смертью верной, без малейшей, без
самой  ничтожной надежды  на  спасение!" Подумал  об аресте и о казни Каина.
"Как  мог  он  в последнюю  минуту не  покончить  с собой?  Не  успел,  этот
Геркулес!  Что, если не успею  и я!.. ВсЈ  же  есть  надежда, есть  и смысл.
Добудем  миллион, будет  восстание, и  Кавказ  освободится. Только это  одно
отделяет  наше дело от  обыкновенного  уголовного грабежа,  но  этого одного
достаточно... 288 Да, если погибну, жизнь пойдет дальше  точно так же,  так,
как шла всегда, только я о ней ровно ничего не буду знать, ни о чем. И  люди
даже  не  вспомнят,  ни  в  какую  историю  не  попадешь.  Разве  кто-нибудь
когда-нибудь еще  вспомнит о Соколове, а он,  при всем своем  бездумии,  при
всем своем бездушии, был сверхгерой, не чета Лениным и Плехановым?"
     Эриванская площадь была безлюдна в этот поздний час. Он смотрел на дом,
с крыши  которого  неизвестный  ему человек должен был завтра бросить первую
бомбу. В верхнем этаже  жили три княжны, известные в Тифлисском обществе;  о
них ходили благодушные анекдоты. "Может быть,  он уже на крыше? Это было  бы
благоразумнее, чем подниматься  при утреннем свете".  Догадывался, что  этот
человек поднимется со двора по лестнице или по трубам.
     Подошел  к  воротам  и  попробовал.  Они  не  были  затворены.  Джамбул
осмотрелся и  заглянул в  слабо  освещенный двор.  К  нему  спиной, глядя на
крышу, стояли два человека. Один  был  в косоворотке  и в сапогах.  Джамбулу
показалось, что это Коба. "Как всЈ-таки я могу работать  с  этим человеком!"
--  подумал он.  Точно вид  Кобы  мгновенно химически  проявил  те сомнения,
которые у него назревали не первый день и не первый месяц.

        IV

     Тифлис  был  на  военном  положении. Казаки разъезжали беспрестанно  по
улицам города, городовые были вооружены  винтовками, на перекрестках  стояли
караулы. В подготовке и  выполнении экспроприации принимали участие  десятки
людей, и, как нередко бывает в подобных случаях, смутные слухи о предстоящем
деле  дошли до властей.  Позднее  тифлисский прокурор  обвинял в легкомыслии
полицеймейстера,   а  полицеймейстер,  оправдываясь,  нелестно  отзывался  о
соображениях прокурора.
     "Теоретики" экспроприации предпочитали называть  их  "боями гражданской
войны"; любили военную словесность. Быть может, некоторые из них помнили, по
"Войне и Миру" или по бесчисленным газетным 289 цитатам с "Die erste Kolonne
marschiert", о диспозиции Вейротера перед Аустерлицем. Но, возможно, думали,
что,  вопреки  Толстому, бои  происходят  именно по  диспозициям.  Во всяком
случае они тщательно  выработали подробный план дела  на Эриванской площади:
Чиабришвилли,  Элбакидзе,  Шишманов,  Каландадзе,   Чичиашвили  и  Эбралидзе
нападут на окруженные конвоем  фаэтоны с деньгами, Далакишвили и Какриашвили
на  полицейский  отряд  у здания  городской  управы, Ломинадзе и  Ломидзе на
караул у Вельяниновской улицы, и т. д.
     Однако экспроприации не так уж похожи на бои, они длятся  не целый день
и не несколько часов, а разве три-четыре минуты, и науки о них уже во всяком
случае  не  существует.  "Соотношение сил"  экспроприаторам  не  могло  быть
известно, так как в любую минуту  на площади мог  появиться патруль  из пяти
или десяти или  даже  двадцати казаков.  Собственно  самым  неподходящим для
экспроприации местом  в Тифлисе  была  именно  Эриванская  площадь,  людная,
центральная,  расположенная   по  близости  от  дворца  наместника.  По  ней
усиленные  против  обычного   казачьи  патрули  проезжали  в  те  дни  почти
беспрерывно, военные и полицейские посты всегда находились у штаба округа, у
банков, на углах каждой из выходивших на площадь улиц.
     Руководители  дела,  не  слишком дорожившие  чужой  и  даже собственной
жизнью, на  этот  раз решили  принять  меры  для уменьшения  числа жертв:  с
раннего утра Камо  в военном мундире, со свирепым видом,  ходил по площади и
вполголоса,  вставляя в свою русскую  речь "ловкие таинственные  замечания",
советовал людям уходить поскорее. Мера была довольно бессмысленна:  на смену
одним  прохожим беспрестанно появлялись другие, и этот странный  офицер,  по
логике  вещей, если б такая логика была, должен был сразу вызвать сильнейшие
подозрения  даже у  самого  глупого  городового.  На  самом деле он  никаких
подозрений  не  вызвал,  благополучно  ушел  до  начала дела и где-то  сел в
запряженную рысаком  пролетку, которой  сам  стоя  правил (что' тоже едва ли
часто делали офицеры). 290
     Один почтовый чиновник  сообщил террористам, что 13-го июня, в 10 часов
утра, кассир тифлисского отделения Государственного банка Курдюмов и счетчик
Головня получат в почтово-телеграфной  конторе большую сумму денег и отвезут
их в банк, на Баронскую, мимо Пушкинского сквера, через Эриванскую площадь и
дальше  по  Сололакской.  Чиновник   едва   ли  был  подкуплен  или  запуган
террористами, -- они  этим  не занимались, никому  денег не обещали, да и  в
свой  карман,  в  отличие от  многих  других экспроприаторов,  не брали: всЈ
отдали  партии.  Вероятно,  чиновник тоже  ей сочувствовал  или же ненавидел
правительство, как большинство населения России.
     Курдюмов  и  Головня  отправились на  почту  пешком.  Для них это  было
привычное  дело:  деньги из столицы приходили в Тифлис часто. Распорядителей
банка  упрекнуть в  легкомыслии  было  бы невозможно: к  кассиру и  счетчику
приставлены караульный Жиляев и довольно большой наряд из солдат и казаков.
     Вероятно,  из экономии  фаэтоны были наняты  только у почты. Курдюмов и
Головня получили деньги и не пересчитывали  их;  это  было небезопасно, да и
ненужно:  они были запечатаны в двух огромных пакетах, 170 тысяч и 80 тысяч.
Сверх того, кассиру  было дано еще  465 рублей не запечатанных. Эти Курдюмов
счел и положил в боковой карман пиджака. Пакеты же спрятал  в мешок, затянул
кольцо на ремне  и  бережно понес  к  фаэтонам,  в  сопровождении  счетчика,
караульного и солдат. Казаки ждали на улице. В первый фаэтон сели Курдюмов и
Головня, поместив  мешок  на  ковер  в ногах. Во втором  были  Жиляев и  два
солдата.  В третьем1  еще пять  солдат. Казаки  разделились:  часть  скакала
впереди  фаэтонов, часть  позади, а один казак сбоку от первого  фаэтона, со
стороны дверец.

     1 В свидетельских показаниях есть, впрочем, разногласия. Раненый  чудом
уцелевший  Курдюмов показал,  что  нанял  только два  фаэтона: "Лошади  были
серые,  сидение было покрыто синим  сукном, без  чехла, внизу красный ковер,
физиономии фаэтонщиков не помню".

     Вероятно,   и   на  почте  наблюдал  за   кассиром   291  кто-либо   из
экспроприаторов. Во всяком  случае на  пути  наблюдатели  ждали их  в разных
местах. У Пушкинского сквера Пация Галдава дала знать  о приближении казаков
Степко Инцирквели. Этот сигнализировал  Анете  Сулаквелидзе,  гулявшей перед
зданием штаба, а  она  подала  знак Бачуа  Купрашвили,  который  пробежал по
площади с  развернутой  газетой (что было последним  общим сигналом) и через
полминуты присоединился к ринувшимся на фаэтоны экспроприаторам.
     С крыши дома  на углу площади и Сололакской  улицы была  брошена первая
бомба,  за ней  последовали  другие,  бросавшиеся  с  разных сторон,  тотчас
началась отчаянная пальба из револьверов  -- и  наступил хаос, в котором уже
было никак не до диспозиций. Из-за дыма почти ничего и не  было  видно. Люди
рассыпались по сторонам кто куда мог.
     С Гановской улицы  на площадь  примчалась  пролетка  Камо. Держа  возжи
левой рукой,  он  стоял на подножке, стрелял во все стороны из  револьвера и
выкрикивал страшные ругательства. По "диспозиции" ему полагалось  схватить в
первом фаэтоне  мешок с деньгами. Но  и найти  фаэтон было нелегко. Странным
образом он  остался  цел.  Кассира  и  счетчика выбросило  силой  взрыва  на
мостовую, казак был убит.
     Камо почти никогда в жизни не терялся и уж никак не мог  бы растеряться
в  тех  случаях,  когда действовал по  определенному  приказу.  Ни  малейших
сомнений  он  не  испытывал  ни  до  экспроприации,  ни  после  нее:   Ленин
постановил,  Никитич помогал,  Коба организовал,  -- значит,  о  чем же  тут
судить? Думать вообще  было  не  его делом. Теперь на площади он  действовал
почти исключительно по инстинкту. Быть может, он единственный был совершенно
спокоен, несмотря на грохот бомб, на пальбу, на дикие крики. Отчаянно кричал
и ругался он  не от  злобы или волнения, а просто потому, что  это входило в
технику таких дел: так встарину конница неслась в атаку с воем и с ревом.
     Справа  из  облака  дыма  выскочил   Бачуа  Купрашвили   и  побежал   к
Сололакской.  В  облаке  как  будто на 292  мгновенье обрисовался фаэтон, но
тотчас грохнула  новая  бомба  и  его опять  заволокло  дымом.  "Упал!  Убит
Бачуа!", -- подумал  Камо. -- "Но мешок! Где мешок!.." И в ту же  секунду он
увидел, что  к Вельяминовской, там где дыма было  меньше,  с мешком  в  руке
бежит, с необычайной, неестественной, нечеловеческой быстротой, Чиабрашвили.
Это  было уж  полным  нарушением  приказа.  Камо быстро повернул  пролетку и
помчался  за ним.  Успел, однако,  подумать, что Бачуа, быть  может,  только
ранен. Вернуться в пролетке было невозможно. "Другие подберут!"
     Через  несколько  минут  он,  отобрав  у Чиабрашвили  мешок,  входил  в
конспиративную квартиру.  Там уже было несколько  других экспроприаторов. Он
окинул их взглядом, бросил мешок на пол и яростно закричал:
     -- Где Бачуа?
     --   Убит!..  Сейчас   придет!..  Ранен!..  Не   знаю!..  --   отвечали
задыхающиеся  голоса. Диспозиция  не  предусматривала вопроса, что'  важнее:
мешок или товарищ? Но достаточно было ясно, что мешок гораздо важнее. Однако
лицо у Камо налилось кровью. Он осыпал товарищей  исступленной бранью. Вдруг
дверь  отворилась и  на  пороге,  держась  окровавленной  рукой  за  голову,
появился  Бачуа.  Камо,  против всякой конспирации,  что-то  закричал  диким
голосом -- и вдруг пустился в пляс.
     Купрашвили,  еле  справляясь  с  дыханьем,  объяснял,  что на  мостовой
потерял  сознание лишь на  полминуты, затем  вскочил и  прибежал  сюда.  Его
слушали очень плохо.  Все говорили  одновременно, о том,  что'  делали, что'
пережили.  Все  кричали,  что надо  говорить  потише:  люди на  улице  могут
услышать. Камо что-то орал, продолжая плясать. Кто-то поднял мешок,  положил
на  стол и начал  растягивать кольцо. Мгновенно сорвавшись с пола, Камо, как
кошка,  прыгнул к столу. Он верил товарищам, знал, что ни  одного вора между
ними нет, но  Коба велел принести пакеты не распечатанными: Джугашвили верил
товарищам меньше.
     Впрочем,  на  конвертах  были написаны цифры:  "180.000", "70.000".  Не
выпуская пакетов из  рук,  Камо  прочел надписи.  Попытался  сложить в  уме,
другие 293 помогли: "250.000". Восторг был общий, хотя некоторые  ждали, что
будет миллион.  Камо  опять пошел плясать,  держа  над  головой по  пакету в
каждой руке.
     -- Сделано!.. Революция!.. Теперь освободимся!.. -- говорили люди. Один
из  экспроприаторов сказал, что всЈ разыграно как по нотам.  Так в этот день
говорили  все в Тифлисе,  кто с восхищением, кто с  яростью. А на  следующий
день то же самое писали газеты во всей России.

     Джамбул не  всЈ  помнил  из подробностей  дела  на Эриванской  площади,
самого страшного в его жизни. Такие пробелы в памяти  у него изредка бывали,
когда он выпивал за ужином две или три бутылки вина. В делах же этого с  ним
до сих пор не было ни разу.
     По  плану  он  должен  был застрелить  городового,  стоящего  у  дверей
Коммерческого банка; сам это выбрал, --  не  хотел стрелять  в  кассира  или
счетовода, чего впрочем  товарищам не сказал. И действительно, как только он
увидел бегущего с развернутой  газетой  Купрашвили, он, не торопясь вынув из
кармана револьвер, направился  к банку.  Городовой,  еще молодой, безбородый
блонди