р, как он стал ангелом добродетели,  адская скука.  А что он несет о
науке! Уши вянут!
     -- Тебе видно чувство благоговения  вообще  не свойственно!  Толстой --
величайшая  национальная  гордость,  а  ты  его  ругаешь!  Неужели  тебе  не
совестно?
     --  Нет, не совестно...  А  как  продается  твоя  брошюра "Промышленный
потенциал Донецкого бассейна"?
     --  Да это и не брошюра, просто доклад, который я не так давно прочел и
даже   не  собирался   печатать.  Приятель-экономист   без   меня  предложил
издательству, где он сам печатается. Недавно он мне с огорченьем сказал, что
продается  неважно, --  ответил Дмитрий Анатольевич. "Едва  ли один писатель
очень огорчается от  того, что неважно продаются книги другого писателя", --
подумал  Рейхель.  Ласточкин  немного  помолчал.  --  Митя,  можно  с  тобой
поговорить о твоих интимных делах?
     -- Пожалуйста.
     -- Скажу тебе правду, ни Таня, ни я не понимаем, почему  вы  с Людой до
сих пор  не узаконили отношений. Ведь  могут быть осложнения, особенно когда
будут дети.
     --  Люда не  хочет детей. И не хочет законного  брака. Говорит, что она
против вечных отношений и отнюдь не уверена, что наши с ней отношения вечны.
     -- Не может быть!
     -- Так она говорит, и я с ней готов согласиться.
     -- Как странно! Но ведь ты ее любишь?
     -- Конечно, люблю, -- сказал Рейхель холодно. 43
     --  Еще  раз  прости,  что  я об этом заговорил...  Так  возвращаюсь  к
Морозову. На  него, по моему, подействовало бы  имя Мечникова. Ведь ты с ним
хорош?
     -- С Мечниковым? Да, я его знаю. Мы не одного направления в науке.
     -- Ого! Не одного направления? Так  направления есть и  в биологии? И у
тебя уже  есть в ней  направление? Это отлично. Но как ты думаешь,  если б в
Москве  создался  институт, Мечников  согласился ли бы вернуться в  Россию и
стать его главой?
     -- Не думаю.  Он слишком связан с  Парижем,  с Пастеровским институтом.
Впрочем, я  не знаю,  --  сказал  Аркадий  Васильевич, нахмурившись. Старший
кузен смотрел на него с  благодушным недоумением. "Неужели Аркаша  надеется,
что он сам в свои годы может стать директором?"
     -- Ты мог бы быть его помощником  или заведующим одним из отделений, --
поспешно сказал он.
     -- Дело не во мне. И я вообще в данном случае имел в виду не институт.
     -- Что же другое?
     --  Видишь ли, заграницей  известно,  что  Савва  Морозов дает  большие
деньги и на политические дела...
     --  Действительно  дает.  Сколько  с него  перебрал на  это  Горький, и
сказать  тебе  не  могу.  Притом на политические  дела  разного направления.
Конечно, в пределах левого лагеря, о правых Морозов и слушать не стал бы. Он
дает  деньги и либералам, и социалистам всех оттенков.  Между нами говоря, я
думаю, что он и не очень разбирается в политических вопросах. Однако при чем
же тут ты? Ведь ты политикой не интересуешься?
     --  Я  совершенно   не  интересуюсь,   но  Люда,   как  тебе  известно,
интересуется. Она социал-демократка. У них теперь идет борьба фракций. Скоро
состоится какой-то съезд,  и  Люда надеется, что  во  главе партии станет ее
вождь, некий Ленин.
     -- Он не некий. Я о нем слышал. Говорят, выдающийся человек. 44
     -- Люда просто  на  него  молится  и всегда о  нем  рассказывает разные
чудеса, мне  и слушать надоело. Ты  впрочем  и сам сочувствуешь социалистам.
Так вот, Люда тебя просит: не мог ли бы ты посодействовать тому,  чтобы этот
Савва дал партии деньги?
     -- Да он и так дает. Говорят, через какого-то Красина.
     -- И о нем слышал от Люды. Тоже, кажется, процветающий социалист?
     -- "Тоже" относится ко мне? Не протестуй, я не обижаюсь. Да, я признаю,
что в учении  социалистов есть немалая  доля правды. Я и сам, случается, даю
им деньги.  Знаю,  что в этом  есть доля  смешного. "В Европе сапожник, чтоб
барином стать, -- Бунтует, понятное дело. -- У нас революцию  сделала знать,
-- В  сапожники, что-ль, захотела".  Ты скажешь, какая  же  мы знать?  И  ты
будешь прав. Твой отец  был аптекарем,  а мой бухгалтером. Вот и  еще довод,
чтобы  помогать нуждающимся людям. Я как могу и помогаю, -- сказал Ласточкин
и немного смутился, вспомнив, что помогает и своему собеседнику. -- Но я дал
себе слово, что Таня и я не умрем бедняками. Мне повезло, теперь, пожалуй, я
и сам вхожу в "первенствующее сословие". Правда, социалисты именно хотят все
у нас отнять, но...
     -- Не у "нас": у меня ничего нет.
     -- Но шансов у них на это  немного.  В их партию, конечно, я  не пойду,
хотя  бы потому,  что во  многом с  ними расхожусь, и потому, что это не мое
призвание.  Я здесь читал их  газетки без  малейшего восторга.  Уж если мы с
тобой об этом разговорились, то  добавлю, что как люди, просто как люди, они
в большинстве мне не симпатичны.  Это не только  мое  наблюдение. Ты знаешь,
как умна Таня. Она  моя жена,  я могу  быть к  ней пристрастен, но  я говорю
искренно.  Она  и  умом,  и своей  "добротой  по  убеждению" -- не знаю, как
определить эту ее черту иначе, -- замечает очень, очень многое.
     -- Она прекрасная женщина.
     --  "Прекрасная женщина",  -- повторил  Ласточкин,  видимо  недовольный
таким определеньем. -- 45 Таких женщин мало на свете. Я всем обязан ей ("Чем
это?"  --  подумал Рейхель). Не говорю о мелочах. Мы когда-то жили на тысячу
рублей в год, теперь проживаем  около  сорока  тысяч, и хоть бы  что  в  ней
изменилось! Но во всем, во  всем она постоянно меня изумляет, особенно своим
простым, разумным  подходом  к  жизни,  тонкостью  и  "незаметностью"  своих
суждений  о  людях.  Если   есть  женщина,  совершенно  не  желающая   ничем
"блестеть", то это  именно она.  Между тем,  она  умнее  множества блестящих
женщин.
     -- Не люблю "блестящих" людей вообще, а особенно блестящих женщин, с их
утомительными разговорами, мнимым умом и сомнительными талантами.
     --  Ну, уж  это  слишком, --  сказал с  некоторым  недоуменьем  Дмитрий
Анатольевич. -- Мы почему заговорили о Тане?.. Да, так, видишь ли, мы теперь
часто   бываем  в   самых  разных   слоях  общества.   Зовут  нас  иногда  в
аристократические  салоны,   часто   бываем  и   в   обществе  левых   наших
интеллигентов,  настроенных почти революционно или даже вполне революционно.
И Таня как-то  мне сказала: "Разумеется, хорошие и  плохие люди  есть везде,
это  общее   место,   но   мне   кажется,  что  всего  больше   симпатичных,
привлекательных людей теперь именно  в орде либеральной  русской  буржуазии:
она добра именно от своей удачливости".
     --  Ты однако  только  что говорил об  ее  снобизме  и местничестве, --
сказал Рейхель. "Ну, эта мысль Тани еще не так свидетельствует о тонкости ее
ума! Митя в нее влюблен и теперь как в пору их женитьбы", -- подумал он.
     --  Где этого  нет? Есть  и у  левой  интеллигенции.  Все  познается по
сравнению. Буржуазия и  жертвует больше,  чем все другие. Разумеется, я хочу
сказать, больше пропорционально.
     -- По моему, ты себе несколько противоречишь.
     --  Может  быть.  Ты  кстати видел  ли  людей, которые  себе никогда не
противоречили бы? Я что-то таких не знаю... "Кающиеся дворяне"  у  нас были,
"кающиеся буржуа" есть сейчас, но кающихся революционеров как будто нет. Ах,
как  жаль, что  Люда не 46  приехала, --  сказал он со  вздохом, --  я с ней
поспорил  бы.  Разумеется,  я  не отказываюсь  исполнить ее  желание. Однако
нельзя же просить Морозова сразу о двух вещах: и  о биологическом институте,
и о деньгах на социал-демократическую партию.
     -- Тогда, разумеется, проси об институте.
     --  Ясное дело.  Но  я  не  могу  отказать Люде. Знаешь  что,  у  Саввы
Тимофеевича есть  молодой  племянник, некий  Шмидт, уж не  знаю,  как  в  их
ультра-русскую семью попал  человек  с немецкой  фамилией. Этот  Шмидт самый
настоящий революционер. Я его знаю. Хороший человек. Он далеко не так богат,
как Морозовы, но все-таки деньги у него  большие и он  их раздает щедро. Я с
ним поговорю о просьбе Люды и думаю, что он мне не откажет... Странная семья
эти  Морозовы, особенно Савва Тимофеевич. У меня к  нему,  не знаю,  почему,
очень большая симпатия, мне  даже самому  совестно:  ведь,  в конце  концов,
независимо  от его достоинств, главная его сила в огромном богатстве. Если б
он был беден, люди им интересовались бы неизмеримо меньше.
     -- Даже совсем не интересовались бы, -- вставил Рейхель.
     -- Он очень странный человек. Вот ты упомянул о  самоубийцах,  -- опять
поморщившись, сказал Ласточкин. -- Близкие к нему люди рассказывали мне, что
самоубийство у него любимая тема разговора!
     -- У Морозова-то? Значит, он с жиру бесится.
     -- В нем есть потемкинское начало. Я где-то читал, будто князь Потемкин
однажды за ужином  сказал что-то вроде  следующего: "Все у меня есть!  Хотел
иметь миллионы -- имею! Хотел иметь великолепные дворцы -- имею! Хотел иметь
сильных  мира у моих ног -- имею! ВсЈ имею!" Сказал -- и вдруг с яростью и с
отчаяньем рванул со стола скатерть с драгоценной посудой, разбились фарфор и
хрусталь! Так и  Морозов имеет решительно все  и, в отличие от Потемкина, от
рождения.  Должность князя Таврического была всЈ же не синекура, -- сказал с
усмешкой  Дмитрий Анатольевич, --  а Савва  Тимофеевич только  дал себе труд
родиться  сыном,  внуком,  правнуком богачей. 47 Ну,  хорошо,  бросим это...
Скажи, а Люда не влопается в историю? Ты  говоришь, съезд. На нем могут быть
и секретные агенты полиции. Вдруг ее арестуют на границе, когда вы вернетесь
в Россию, а? Стоит ли рисковать?
     -- Я  ей всЈ это говорил  сто раз. Но Люда упряма  как  осел, -- сказал
Рейхель. Дмитрий Анатольевич поморщился.
     -- Правда, волка бояться  -- в лес не  ходить. Но с твоей точки зрения,
политика вообще ерунда, ведь так? Ты мне когда-то говорил,  что единственное
важное дело в жизни это биология и что величайший в мире человек -- Пастер.
     -- И правду говорил. То есть настоящий Пастер, а не  католик с мистикой
и метафизикой. А по твоему, кто величайший?
     -- Не знаю. Но  не беспокойся, я  не отвечу:  Савва Морозов,  -- весело
сказал Ласточкин.
     -- И на том спасибо.
     -- Разве ответишь на такой вопрос в одной фразе?.. Недалеко отсюда есть
площадь,  с которой Сантос-Дюмон недавно совершил свой  знаменитый полет. Он
продержался в воздухе почти две минуты!
     -- Так он, что-ли великий человек? Это просто акробатия.
     -- Не говори! Это зародыш чего-то очень большого. Я читал его интервью.
Он взял себе девиз из Камоэнса: "Por mares nunca d'antes navigata". Кажется,
так? Я по части литературы швах, хотя стараюсь следить.
     -- Я и не стараюсь. А что это значит?
     -- "Плыть по морям, по которым никто еще никогда не плавал". Прекрасный
девиз, так надо бы и всем нам, грешным.
     Он заговорил о воздухоплаваньи, с еще большим увлечением,  чем прежде о
хозяйственном росте России. Рейхель слушал теперь несколько недоверчиво.
     --  Если б  я  был  очень  богат,  то  попытался бы  создать  в  России
воздухоплавательную промышленность! 48
     -- Очень уж ты  увлекаешься, Митя, --  сказал Аркадий  Васильевич. -- А
что, кстати, твоя пишущая машинка?
     Ласточкин вздохнул. Он был по образованию инженер-механик и составлял в
свободное время проект пишущей машины, с русским  и  латинским шрифтами,  --
первой русской пишущей машины, которой в честолюбивые минуты хотел дать свое
имя.
     -- Подвигается,  но уж  очень  медленно,  у  меня  так мало времени, --
ответил он и учтиво-холодно поклонился появившемуся  на пороге кофейни очень
элегантному, красивому  человеку. Тот, чуть прищурившись, наклонил голову и,
окинув кофейню взглядом, вышел.
     --  Кто  это?  --  спросил  Аркадий  Васильевич.  -- Не  сам  ли  принц
монакский? Уж очень королевский вид.
     --  Не  принц,  но  граф.   Это  австрийский  дипломат,  с  которым  мы
познакомились  в поезде, когда ехали сюда  из Вены. И  имя у  него шикарное:
граф Леопольд Берхтольд фон унд цу Унгарсшитц.  Очень  высокомерный человек.
Вся эта каста еще думает, что призвана править Европой. На самом деле прошло
или проходит ее время, и слава Богу, -- сказал  Дмитрий Анатольевич. -- А то
она непременно довела  бы  Европу до  войны. И не по злой воле, а просто  по
наследственному злокачественному легкомыслию.
     --  Ну, и у нас есть люди такого типа. Даже в  интеллигенции. Почти все
русские, которых я встречаю в Париже,  германофобы. Между тем немецкая наука
теперь первая в мире.
     -- Никакой войны больше не будет. Это было бы слишком чудовищно-глупо.
     -- Да, может, потому и будет, что чудовищно глупо.
     -- Уж ты хватил! Я начисто  отрицаю пессимизм и мизантропию. Они только
мешают жить и работать.
     -- Мне нисколько не мешают, -- возразил Рейхель. 49

        IV

     Этому человеку не везло  в  молодости. Он довольно  долго жил в нищете.
Социалисты в ту пору говорили и даже  думали, что таков "принцип буржуазии":
не  давать  пролетариям возможности  выходить в  люди. Разумеется, никогда у
правящих классов такого  принципа  не  было. Во  все  времена  они старались
привлекать к себе отдельных способных людей из низов и позднее ими хвастали.
И  лишь  чистой случайностью  надо  считать то,  что  очень  небогатая, мало
смыслившая в  политике буржуазия, мирно управлявшая делами в Довии, в Форли,
в  Предаппио,  не обратила  внимания  на этого молодого  человека. Вдобавок,
семья  его  была  хоть  и  крестьянская, но  старая,  жившая  в  этих местах
столетья, а сам он был,  при тяжелом и буйном характере, человек чрезвычайно
способный, и ум у  него был  живой, и  руки  были золотые; он  имел какой-то
школьный диплом, и уже тогда немного владел иностранными языками.  Некоторые
земляки считали его не совсем нормальным. В школе он  был груб с товарищами,
особенно  с теми,  у  которых  были  состоятельные  родители,  вечно дрался,
однажды пустил  чернильницей в учителя. Учился  же недурно: вышел  первым по
итальянской литературе и по музыке.
     Девятнадцатилетним юношей он  переселился  в Лозанну.  Его  там считали
политическим  эмигрантом,  но  это  было  неверно.  Получив на родине  место
школьного учителя, он скоро признал, что учить маленьких детей для него дело
неподходящее; государство  щедро  оплачивало его  труд 56-ью лирами в месяц;
стоило попытать  счастья в  других  странах; а  ему вдобавок очень  хотелось
путешествовать, видеть новое, иметь приключения.
     Однако, в Швейцарии  в  первое  время пришлось  ему уж совсем туго.  Он
развозил по  лавкам  в  тележке вино,  работал, как  полагалось, одиннадцать
часов в сутки, получал по тридцать два сантима в час, порою ночевал в сорном
ящике. Случалось, просил милостыню, стучал в окна и грубо требовал хлеба, --
иногда  и получал. Впоследствии сам рассказывал, что как-то, увидев в пустом
саду двух закусывавших на 50 скамейке английских  туристок, насильно отобрал
у них хлеб и сыр (может быть, и привирал).
     Он  находил  время  для чтенья.  Читал  без разбора, но преимущественно
серьезные  книги: Ницше,  Штирнера,  Нордау,  Кропоткина. Странным  при  его
характере образом,  подпадал под влияние  чуть  ли  не  каждого  знаменитого
автора. Прочел "Коммунистический Манифест" и объявил себя марксистом. Где-то
раздобыл медаль  с изображением  Карла Маркса  и всегда ее при  себе  носил.
Впрочем,  называл   себя  и   анархистом.  Скоро  он   стал  встречаться   с
революционерами и  с революционерками.  Всегда  нравился  женщинам,  даже до
времени своей мировой славы. С одной не повезло.
     Жить ему хотелось страстно, необычайно,  много  более  жадно, чем хочет
жить  громадное большинство  людей. И  аппетит у него был  волчий.  Он часто
останавливался у окон  дорогих ресторанов, смотрел, как едят и пьют туристы,
заглядывался  на хорошо  одетых  дам.  Говорил  товарищам:  "Как я  ненавижу
богачей! О, проклятая  нищета! Сколько  же времени мне еще  придется всЈ это
терпеть!" По вечерам делал то,  что полагалось делать настоящим  эмигрантам,
пока с годами им это не надоедало: посещал митинги, слушал заезжих ораторов,
Жореса, Бебеля, Вандервельде. Они говорили дело и говорили хорошо, но ничего
особенного в  их ораторском таланте  он не  находил: сам мог бы  сказать  не
хуже, да вопрос не в том,  как говорить,  а  важно, кто говорит:  одно дело,
если  знаменитый член  парламента,  а другое  если  эмигрант в лохмотьях.  У
Жореса хоть голос был особенный, медный, громоподобный,  а у других и  этого
не было. Расспрашивал  о них. Многие  социалисты  вышли из настоящей богатой
буржуазии: им было нетрудно выбраться  в люди. Правда, Бебель будто бы был в
молодости рабочим, но выдвинулся тогда, когда еще почти никакой конкурренции
не было. "Ученые? Едва ли,  разве  только опять-таки Жорес, а Бебель и знает
не  больше, чем я. Сыты, хорошо одеты, живут именно как буржуа.  И  только я
один голодаю и не выхожу в люди!" -- с всЈ росшей ненавистью думал он. 51
     Больше  всего он ненавидел бы Бога,  если б не знал с мальчишеских лет,
что никакого Бога нет;  ему объяснили  старшие  товарищи: об этом серьезно и
говорить нельзя. Решил раз навсегда всЈ объяснить всем. В Лозанну приехал из
Рима  для  религиозной   пропаганды,  для  диспутов  с  неверующими,  пастор
Талиателли.  Такие  диспуты происходили  тогда  нередко, особенно  в Париже.
Знаменитый анархист Себастиан Фор ездил по Франции с одной и той-же лекцией:
"Двенадцать доказательств того, что Бога не существует".
     Фор был  превосходный оратор, его  лекции  неизменно  собирали огромную
толпу, и возражать ему приходили ученые, красноречивые священники. В Лозанне
же всЈ было гораздо скромнее, публика состояла из простых людей, они спорить
не умели, хотя, быть может, религиозными вопросами интересовались;  часть их
апплодировала священникам, часть  безбожникам. В этот день,  7 сентября 1903
года, никто из оппонентов не пришел, и слушатели после лекции уже вставали с
мест, когда кто-то из публики сказал:
     -- Я прошу слова!
     И  даже  не сказал, а прокричал с  такой  силой и  резкостью,  что  все
насторожились;  выходившие  люди остановились у  дверей. На трибуну поднялся
бледный человек в лохмотьях, с худым, изможденным лицом, с густой щетиной на
щеках, с блестящими черными глазами, с выдающимся подбородком. Он  был похож
немного на Паганини, немного на Бонапарта  и очень этим гордился. Его голова
была бы интересна и Рембрандту, и Лафатеру.
     -- Меня здесь никто не знает,  -- громко, отчетливо  сказал он, откинув
назад  голову.  <-->  Зовут меня Бенито Муссолини.  Я итальянский  эмигрант,
чернорабочий. Я долго говорить не буду, скажу только несколько слов.  Но для
этого мне необходимы часы,  а  у меня часов нет, они мне не  по  карману. Не
даст ли мне кто-либо свои?
     Публика смотрела на  него  с недоумением, его  действительно  никто  не
знал. Слушатели не спешили 52 исполнить  его желание,  -- вдруг и не отдаст?
Пастор с улыбкой протянул ему свои часы. Он поблагодарил.
     -- Теперь без пяти минут одиннадцать, -- еще громче и отчетливее сказал
он.  --  Я  утверждаю,  что  никакого  Бога  нет!   И  приведу  только  одно
доказательство. Даю вашему Богу, уважаемый пастор, пять минут времени.  Если
он существует, то пусть поразит меня за богохульство...
     И, подняв глаза к потолку, обращаясь к Богу, прокричал грубую брань.
     Публика молча с изумлением смотрела то на него, то на пастора.
     -- Как видите, нет Бога! --  с торжеством сказал он через минуту. Знал,
что пять минут ждать нельзя: пропадет эффект. Положил часы на стол и сошел с
трибуны.
     Эффект оказался большой. Пастор Талиателли взволнованно вызвал  его  на
большой,  серьезный  диспут. Он  принял вызов.  Диспут  действительно  скоро
состоялся.  О Муссолини заговорили, публики  пришло  много, его  речь против
религии была напечатана каким-то издательством.
     С  той  поры  он  особенно   острой  нужды  не  знал.  Начал  писать  в
революционных