кем-то    "высоко    держит    знамя".    Разумеется,
социал-демократическое, хотя она так же охотно и так же случайно могла стать
социал-революционеркой... Нина делает вид<,> будто слушает Тонышева.  Только
вчера его сюда затащила Люда, и вот он уже у них на вечере!"

     Тонышев накануне обедал  у Ласточкиных  и  всем, кроме  Рейхеля,  очень
понравился. После  его ухода Дмитрий Анатольевич  расспрашивал о нем Люду, а
вечером говорил о нем наедине с женой: 171
     -- Очень милый человек. Кажется, он нравится Нине?
     Татьяна Михайловна засмеялась.
     -- Я, как Толстовский Алпатыч, на три аршина  под тобой вижу. Да, и мне
показалось, что он Нине понравился. В самом деле, он был бы для нее отличной
партией.
     Дмитрий Анатольевич смущенно улыбнулся. Нина внимательно слушала. Стихи
и  музыка  казались ей прекрасными. Она  любила  музыкальные  вечера в  доме
брата.  Политические  же  разговоры  слушала  плохо. Накануне за обедом Люда
резко отозвалась о царе. Тонышев тотчас замолчал.
     --  Я  с  вами не согласна, --  сказала  Нина.  -- У  царя  прекрасные,
истинно-человеческие глаза. Таких я у революционеров не видела.
     -- А где собственно вы революционеров видели, Нина?
     -- Видала. Они иногда к Мите заходят.
     -- Значит, вы судите о политике в зависимости от "глаз"?
     -- Да, сужу и в зависимости от глаз. Человек с такими  глазами не может
быть злым. А это и в политике главное.
     -- Я с вами согласен, Нина Анатольевна, -- с жаром сказал Тонышев. Люда
рассмеялась. Татьяна Михайловна тотчас перевела разговор.

Манфред.
     -- ...Но всЈ равно, -- душа таить устала
     Свою тоску. От самых юных лет
     Ни в чем с людьми я сердцем не сходился
     И не смотрел на землю их очами,
     Их цели жизни я не разделял,
     Их жажды честолюбия не ведал,
     Мои печали, радости и страсти
     Им были непонятны...

     "Да,  да, и  это  тоже  обо  мне  сказано, быть  может еще  больше, чем
монологи Росмера", -- думал Морозов. Он не читал "Манфреда" и еще не понимал
смысла  поэмы. "Или он  скрывает какое-либо преступленье?.. Что  же ему дает
эту  власть над людьми? Мне  -- 172  Никольская мануфактура,  а ему будто бы
духи и  наука? Какие духи? А о науке  он и сам говорит, что  это обмен одних
незнаний на другие".  ВсЈ равно, власть есть, но  в самом деле "что пользы в
том?"

Манфред.
     Мы все -- игрушки времени и страха.
     Жизнь -- краткий миг, и всЈ же мы живем,
     Клянем судьбу, но умереть боимся.
     Жизнь нас гнетет, как иго, как ярмо,
     Как бремя ненавистное, и сердце
     Под тяжестью его изнемогает.
     В прошедшем и грядущем (настоящим
     Мы не живем) безмерно мало дней,
     Когда оно не жаждет втайне смерти,
     И всЈ же смерть ему внушает трепет,
     Как ледяной поток...

     "Да, всЈ  так, всЈ  так!  Но какие  же темные силы так  грозно  над ним
тяготеют? Я не  знаю и  того, какие  тяготеют надо  мной. Разве  Департамент
полиции?" Ему в последнее время  казалось,  что  полиция следит  за ним  всЈ
внимательнее. "Разумеется, я в точности не знаю, что с моими деньгами делают
все  эти  Красины. Говорят,  они готовят восстание?..  Связи связями, власть
властью, а могут предать суду, засадить в тюрьму. Не всЈ ли равно?"
     Нервы  у  него  совершенно  расшатались  за  последний  год.  Он теперь
постоянно  ждал больших несчастий. Боялся своих рабочих,  боялся  революции,
разорения,  большевиков, Департамента  полиции. Никаких  радостей  больше не
оставалось.  Вино  надоело, театр надоел, любовница ушла,  другой  искать не
хотелось. -- "Манфред верно покончит с собой. Но никакой теории самоубийства
я  у него не вижу.  Если человек кончает  с собой по какой-либо определенной
причине, то тут ничего  удивительного нет. Другое дело, если он убивает себя
без  причины... Зачем еще появился  в поэме этот  аббат? Конечно, у  аббатов
есть на всЈ ответ.  Жаль,  очень жаль, что у меня нет веры предков, но  если
нет,  то  и нет. Я не  понимал никогда и теперь не понимаю,  как вера есть у
большинства людей,  а когда-то была  у всего человечества? Жизнь  в  ту пору
была  гораздо более  173  страшна,  чем наша.  Творились в мире  неслыханные
зверства,  людей пытали, четвертовали, сажали на кол. Вспомнить только войны
семнадцатого  века, хотя  бы  у  нас:  что творили  казаки,  поляки, татары,
великороссы, просто читать нельзя. Теперь нет всего этого и, конечно, больше
не будет. Но стали ли мы  счастливее? ВсЈ же в ту пору бывали и периоды мира
или хотя бы затишья, и уж в эти периоды люди были неизмеримо счастливее нас.
Была вера,  твердая,  непоколебимая вера,  в которой не  сомневался, не  мог
сомневаться  никто, кроме разве  отдельных смельчаков, отчаянных в природном
самоволии людей... У всех других было вечное, твердое утешение.  Быть может,
оно  мелькало даже  в  потухающем  сознании тех, которые  доживали последние
минуты на  колу: "еще час --  и  кончится мука, начнется вечная,  счастливая
жизнь!"  И может  быть, человечество  когда-нибудь проклянет  людей, ставших
полтораста лет тому назад эту веру расшатывать. Но они  свое дело сделали, и
для нас это  кончено. Откуда  я возьму веру предков? И что же меня попрекать
ее  отсутствием? Уж если попрекать,  то  каких-нибудь  Вольтеров,  Дидро или
Шопенгауэров,  да и  тех бессмысленно. Они  тоже искали того,  что  называли
правдой,  и даже  какую-то правдишку предложили. А  еще какой-нибудь  другой
правдишкой  живет, например, Красин.  Впрочем, у  него она так,  для больших
оказий, для разговоров, когда не о чем другом говорить. Всерьез же он  занят
революционной карьерой и, еще больше, составлением собственного  капитальца.
И  Горький  занят тем же, его  "творчеству" грош цена, как только я этого не
видел прежде? Он сам мелодекламатор. Всю жизнь обманывал других, да немного,
гораздо  меньше, и самого себя...  И  я  тоже  достаточно  мелодекламировал,
больше не  вмоготу, всего с  меня достаточно, пора уходить... Как могут жить
старики  восьмидесяти-девяноста  лет,  зная, что  каждый  день  считан и что
впереди только предсмертные мучения? Мне тоже решительно нечего ждать. Надо,
чтобы  мысль о смерти  стала  привычной,  ежедневной, автоматической.  И для
этого  полезно  всегда  носить с  собой  револьвер,  как я  и  сейчас  ношу.
Отвыкнуть  от  любви  к  жизни трудно,  но я  174 отвыкаю,  и  чем больше ее
бояться, тем  лучше.  Тогда  легче умирать.  Самое  самоубийство может  быть
автоматическим действием, иначе труднее покончить с собой".
     Он оглянулся и встретился  взглядом с Людой,  оба тотчас отвели  глаза.
"Эта  еще кто? Красива. Быть может, и она готова была  бы отдаться  мне?  То
есть, не мне,  а Никольской мануфактуре. Совершенно бескорыстно мне никто не
отдавался, все с  оглядкой  на Никольскую  мануфактуру", --  думал  он с всЈ
росшим отвращением от людей и от жизни.

Аббат.
     -- Увы, ты страшен -- губы посинели --
     Лицо покрыла мертвенная бледность --
     В гортани хрип. -- Хоть мысленно покайся!
     Молись -- не умирай без покаянья!

Манфред.
     ВсЈ кончено -- глаза застлал туман --
     Земля плывет -- колышется. Дай руку --
     Прости навек.

Аббат.
         Как холодна рука!
     О, вымолви хоть слово покаянья!

Манфред.
     Старик! Поверь, смерть вовсе не страшна.
         (Умирает).

Аббат.
     Он отошел -- куда? -- страшусь подумать --
     Но от земли он отошел навеки.

     "Да, замечательная поэма", -- думал Морозов. -- "Сегодня же дома прочту
всЈ.  Кажется,  Байрон  в одном из шкафов должен быть... Можно бы собственно
уехать  и  до  ужина,   да  они  не   отпустят.   Скажут:   надо  обменяться
впечатлениями.  На всех таких  вечерах  обмениваются впечатлениями,  если за
ужином не выпьют  столько, что уж не  до впечатлений". Он не видел в зале ни
одного человека, с  которым ему  хотелось бы поговорить  о  "Манфреде". "Да,
если смерть  не будет страшна, то,  конечно, уж в жизни ничто не может  быть
страшно".
     Он прежде не бывал  у Ласточкиных и, собственно, не знал, почему принял
приглашение на этот  раз.  Дмитрий  Анатольевич пригласил  его накануне, при
случайной встрече.  Его,  как  всех, поразил вид  Саввы Тимофеевича. "Просто
узнать нельзя! Глаза совершенно мертвые!  Может, у нас немного развлечется?"
175
     --   Не   приедете  ли,   Савва   Тимофеевич?   У   нас   будет   сеанс
мелодекламации...
     Морозов  вспомнил,  что  недавно отказал  Ласточкину в пожертвовании на
институт, и принял приглашенье. "Постараюсь уехать возможно  раньше". Но как
только началось чтение, поэма его захватила.

     "Не понимаю, просто не понимаю", --  с недоуменьем думал Ласточкин.  --
"Почему это его тяготит жизнь, "как бремя ненавистное"? Он  был еще бо'льшим
баловнем судьбы, чем Морозов... И  именно эти  баловни судьбы ее клянут!  Я,
пожалуй, тоже баловень,  но во  всяком случае  гораздо меньший,  и я  всегда
обожал  жизнь, и  никогда  у  меня  и  мысль  о  самоубийстве  не  могла  бы
возникнуть...  Не привирал ли всЈ-таки  и этот гениальный поэт? Откуда  бы у
молодого лорда,  не очень давно  выпущенного  из английской школы, любившего
выпить  и поухаживать за дамами,  могли  быть такие  демонические  чувства?"
Впрочем, Дмитрий Анатольевич слушал  рассеянно: всЈ  больше волновался перед
своим вступительным словом к беседе.
     Люда  тоже  не очень  слушала.  Вначале старалась заметить и  запомнить
какой-либо отдельный стих, который мог бы пригодиться. Потом ей надоело: она
не  любила долго  слушать, даже когда читались важные  политические доклады;
прения  уж  были  много  интереснее,  особенно  если  выступали  язвительные
ораторы. Устало от поэмы и большинство слушателей; почти все подумывали, что
хорошо было  бы  перейти  в  столовую.  Слава Богу,  кажется,  сейчас  умрет
Манфред", -- думал Аркадий Васильевич. "И совсем не  так умирают люди. Никто
в агонии не говорит:  "Глаза застлал туман, земля плывет,  колышется"... "Но
от земли он  отошел  навеки"? Разумеется,  если человек  умирает, то отходит
навеки, -- не  очень оригинальную мысль  высказал  аббат... Кажется, Морозов
поглядывает на дверь, едва ли Таня его  отпустит... Вот теперь явно конец, и
Митя поблагодарит за доставленное нам всем высокое наслаждение"...
     У  Ласточкиных  на  больших  обедах  не  раскладывали  перед  приборами
карточек: Татьяна Михайловна  176  знала, что гостям приятнее  садиться  где
угодно и что они обычно сами не садятся там, где им не полагалось бы. ВсЈ же
артиста она пригласила сесть рядом с собой.  "Ну, что-ж, это правильно: ведь
могла бы посадить на почетное место толстосума",  -- подумал Рейхель. Сам он
сел  с  аккомпаниаторшей и еле поддерживал  с  ней  разговор. Поглядывал  на
других гостей; познакомился в доме двоюродного брата почти со всеми. "Купчих
немного: сестры Шмидт, да еще одна Саввовна и одна Саввишна, в их  династиях
это отчество различается, чтобы не спутать. А  Люда села к обер-Савве. И уже
болтает  с  ним так, точно они  с детства  знакомы! Кто  еще? Тот,  кажется,
тенор? Брюнетка виолончелистка... Остальные -- "цвет интеллигенции", длинные
седые бороды, лбы мыслителей, всЈ как  полагается. Воображаю,  как мыслители
весь вечер  старались  подавлять  зевки. Ничего, теперь отдохнут, шампанское
будет литься рекою, и "дружеская беседа затянется далеко  за полночь". А кто
те два молодых субъекта рядом  с Шмидтихами? Довольно противные физиономии".
От  скуки  и  злости  он мысленно подсчитал,  сколько мог  стоит Мите прием:
"Верно, рублей триста, недурной микроскоп можно было бы купить".
     -- Да, отличная рыба, -- сказал он аккомпаниаторше. Она была недовольна
угрюмым соседом и делала тщетные попытки заговорить.
     --  Пожалуйста,  подлейте мне немного шабли. Превосходное вино.  Но вас
верно винами не удивишь: вы ведь, кажется, с женой долго жили во Франции?
     -- Мы там пили "ординер" в тридцать сантимов бутылка, -- мрачно ответил
Аркадий  Васильевич. Он опять  подумал, что в  Париже жил  приятнее,  чем  в
Москве. "И общество  было интереснее". Его  общество  составляли во  Франции
молодые биологи: политических эмигрантов Люда к  себе не звала, зная, что он
был бы с ними нелюбезен и совершенно для их разговоров не подходил.
     Люда  сидела  рядом  с  Морозовым.  Это  вышло случайно,  но  она  была
довольна: "Никитич говорит, что  он умница. Посмотрим".  Язык у нее от водки
быстро развязался. 177
     -- Я знаю,  кто  вы такой,  --  говорила она. --  Знаю,  что вас  зовут
Саввой. А как ваше отчество?
     -- Тимофеевич,  --  ответил Морозов, вероятно,  впервые слышавший такой
вопрос.
     -- Меня зовут Людмила Ивановна. Вы верно себя спрашиваете, кто я такая?
Мой муж  Рейхель  двоюродный  брат  хозяина дома.  Он  сидит с  той дамой  в
темно-зеленом  платье, которая сегодня  аккомпанировала...  Впрочем,  он  не
совсем мой муж, у нас гражданский брак. Это вас не слишком шокирует?
     -- Помилуйте-с, нисколько.
     -- Вы не удивляйтесь, я всегда  всем это говорю при  первом знакомстве.
Мне о вас рассказывал ваш друг Красин. Ведь он ваш друг?
     -- Нет-с, но мы хорошо знакомы. Выдающийся  человек, что  и говорить-с,
-- сказал  он и подумал, что и эта верно сейчас попросит денег.  Люда выпила
еще рюмку.
     --  Я давно дала  себе  слово,  что не буду в жизни считаться  ни с чем
условным, ни с какими предрассудками, особенно с буржуазными. Знаю, что и вы
такой же... Вы читали Коллонтай?
     -- Не читал-с. Это, кажется, о свободной любви-с?
     --  Да,  и  о  свободной  любви-с,  --  весело  сказала  Люда.  --  Она
замечательная женщина и очень красива. Хотя и не такая красавица, как  о ней
говорят... Вы, конечно, удивляетесь, что у Дмитрия Анатольевича и особенно у
Татьяны   Михайловны   такая   свойственница?   Они  ведь   оба   воплощение
буржуазности, благовоспитанности и всего такого. Я и сама этому удивляюсь.
     -- А ваш муж тоже такой?
     --  Такой,  как они,  или такой, как я?  Ни то, ни  другое. Мой муж  ни
благовоспитанный,  ни  неблаговоспитанный,  он  просто  вне  этого. Рейхель,
говорят, замечательный ученый.
     -- Вот как? Не биолог ли?
     -- Почему вы знаете? Ах,  да я и забыла, ведь он  вам подавал  какую-то
записку  о биологическом институте. Вы  денег не  дали, но вы, верно,  такие
записки получаете каждый день. Знаю,  что вы много жертвуете. Жертвуете и на
революционные дела. Слышала. 178 "Сорока на хвосте принесла".... Это любимая
поговорка Ильича.
     -- Какого Ильича-с?
     -- Ленина. Не делайте вида, будто о  нем не  знаете.  Вы  давали деньги
нашей партии.
     "Так и есть, теперь попросит", -- подумал он. -- "Странная дама".
     -- Такого не помню-с.
     -- Не  помню-с,  -- передразнила  его  Люда.  --  Не конспирируйте, я в
Охранку  не  донесу,  я  сама  социал-демократка.   Помогать   нашей  партии
обязанность каждого порядочного человека. Но вы не бойтесь, я у вас денег не
попрошу. По крайней мере, здесь, а  то с Татьяной Михайловной верно случился
бы удар.
     Она расхохоталась так, что  на нее  с некоторой  тревогой  оглянулись и
Рейхель и  хозяева  дома.  "Впрочем мне совершенно  всЈ  равно, что  она ему
говорит", -- подумал Аркадий Васильевич.
     --  Не  давал-с,  -- угрюмо  повторил Морозов. Он стал нелюбезен и  еле
отвечал Люде. В  последнее  время вообще  не  только  не старался  нравиться
людям, но  старался не нравиться. "Покончить с собой  хорошо уж и  для того,
чтобы не  ходить  на  обеды  и  не разговаривать  вот  с  такими вульгарными
особами. Да и все тут хороши, начиная с меня".
     Он  обвел взглядом комнату,  и  ему  показалось,  что за  столом  сидят
скелеты, одни скелеты, плохо прикрытые одеждой. "Скоро ими и будем... ВсЈ же
это начало галлюцинаций. Да, либо дом умалишенных, либо то"...

     -- Вам  понравилась мелодекламация?  --  спросила  Нина  своего  соседа
Тонышева.
     --  Сказать  искренно?  Байрон понравился  меньше,  чем  Шуман.  Я знал
когда-то  Байрона  чуть  не  наизусть...  Впрочем,  это   преувеличение:  не
наизусть, но знал хорошо. И мне всегда казалось, что он... Как сказать?  Что
он уж очень сгущает краски.
     -- Кого же из поэтов вы любите?
     -- Больше всего Шиллера. Это смешно?
     -- Почему смешно?
     --  Потому, что отдает пушкинским Ленским, а где 179 уж  у  меня "кудри
черные до плеч"? Моя молодость прошла, Нина Анатольевна. Мне больше тридцати
лет. Ведь вам это кажется старостью, правда?
     -- Нисколько,  -- ответила Нина чуть смущенно и перевела разговор. -- Я
тоже люблю Шиллера, но всЈ-таки люди у него не живые.
     -- Разве это важно? Я  отлично  знаю, что маркиз Поза не живой человек.
Однако, главное это задумать прекрасный образ, который остался бы навсегда в
памяти людей,  а как  он выполнен, менее важно.  Поэты  по  настоящему живых
людей не создают.
     -- Некоторые создают. Пушкин, например.
     --  Вы правы!  --  не  сразу,  точно вдумавшись,  сказал  Тонышев. -- Я
солгал, говоря, будто больше всего люблю Шиллера. По настоящему, как русский
человек, всем предпочитаю Пушкина.
     -- И я.
     --  Вы  что у него  предпочитаете, уж если мы заговорили  о поэзии?  По
моему,  говорить  о ней это лучший способ понять человека, а мне так хочется
вас  понять... И мы  ведь все пронизаны литературой, хотим  ли  мы этого или
нет.
     -- ВсЈ у Пушкина прекрасно, но лучше всего, по моему,  последняя  песня
"Евгения Онегина" и "Капитанская Дочка".
     -- Я так рад, что мы с вами и тут сходимся! ("А в чем еще?" -- подумала
Нина). -- Я ответил бы  то же самое! Но "Капитанскую дочку" я особенно люблю
до  Пугачевского  бунта. Конечно,  это, если  хотите,  примитив:  "Слышь ты,
Василиса Егоровна"... "Ты, дядюшка, вор  и  самозванец"...  Толстой подал бы
людей  не так.  Но  какой изумительный,  какой  новый  в  русской литературе
примитив!
     -- Да  ведь примитивы итальянской живописи  --  гениальные  шедевры, --
сказала Нина. "Уж  очень  он литературно говорит.  Но милый<">,  -- подумала
она. Ей впервые пришло в голову, что этот дипломат мог бы стать ее мужем. --
"Странно. Совсем  не  нашего  круга. Пошла  бы я?  Надо  было  бы  подумать.
Впрочем, ерунда, он в мыслях меня не имеет".
     --  Разумеется. И "Капитанская  дочка"  тоже  180 шедевр. Но, начиная с
бунта,  в  ней  появляется  авантюрный  роман,  вдобавок  чуть  слащавый   и
приспособленный к цензурным требованиям...  А  знаете, кого я еще из  поэтов
люблю? Алексея Толстого. Вы, верно, видите в этом признак плохого вкуса?
     -- Нисколько, хотя мне не очень нравятся его стихи.
     -- Он  был, если хотите,  самый  находчивый, самый  изобретательный  из
русских поэтов, перепробовал все жанры, все ритмы, все напевы. А  главное, я
уж  очень люблю  его как человека...  Мне когда-то  хотелось  быть  на  него
похожим!
     --  Да  вы  и  в  самом деле,  кажется, на него  похожи.  Я  помню  его
биографию.
     --  К сожалению,  только во  взглядах... Кое-чем впрочем и в  жизни. Вы
помните, что он был  однолюб,  всю жизнь любил только свою жену,  --  быстро
вставил Тонышев и тотчас  вернулся  к  прежнему разговору.  --  Может  быть,
мрачный тон Манфреда признак возвышенной души, но мне он вполне чужд.  Я обо
всем этаком, манфредовском никогда и не думаю. А вы?
     -- Я тоже нет.
     -- И  слава  Богу!  Я  уверен,  что и сам  Байрон в Миссолонги страстно
мечтал выздороветь и зажить обыкновенной человеческой жизнью. В ней ведь так
много радостей, и больших, и малых.
     -- Это всегда говорит мой брат.
     -- Правда? Какой милый  ваш  брат. И его  жена тоже!  Я так  благодарен
Людмиле Ивановне,  что она ввела меня в ваш гостеприимный дом. Вы ведь очень
близки с ней?
     -- С Людой? Да, мы в хороших отношениях.
     -- Она на вас непохожа. Я потому и позволил себе спросить.
     -- По моему, она слишком резка. Люда  по существу добра,  но у нее злой
язык.
     --  Если  вы это говорите,  то и я  позволю себе ска