,  потом стали стихать, оборвались.  Настала  совершенная тишина.  Он
сказал:
     -- Теперь мы займемся социалистическим строительством.
     Даже  не  воскликнул,  а  именно сказал.  Об эффекте и не подумал.  Но,
вероятно,  "народные трибуны"  не без  зависти подумали, что лучшего эффекта
никто не мог бы изобрести.

        VIII

     Ласточкины после октябрьского  переворота чувствовали  себя  почти так,
как мог бы себя чувствовать человек, проживший жизнь в  Эвклидовском  мире и
внезапно попавший в мир геометрии Лобачевского.
     Прежде  была  уверенность, что они  не могут попасть в тюрьму  или быть
безнаказанно ограбленными или выброшенными  из квартиры на улицу. Теперь это
происходило каждый день с  людьми их круга, не  больше, чем  они виновными в
чем бы то ни было; могло в  любой день случиться и с ними. Вдобавок, Дмитрий
Анатольевич  остался без всякого дела; надо было придумывать,  чем заполнить
двадцать четыре часа в сутки.
     Правда,  обмен мненьями  продолжался  и  даже --  в  первые  недели  --
участился.  На  людях  всем  теперь  было  легче.  Образовался  Союз  Защиты
Учредительного  Собрания.  Принимались  разные,  не  очень  серьезные,  меры
предосторожности.  Он  несколько  недоумевал:  еще  недавно  считалось,  что
Учредительное Собрание  -- "державный хозяин земли  русской"; оно должно всЈ
устроить.  Теперь оказывалось, что  этого державного  хозяина самого  должна
каким-то  способом  защищать кучка  членов  нового  Союза. Тем не  менее все
уверяли,  что Учредительное  Собрание  тотчас  свергнет  большевиков: "Скоро
кончится вся эта гнусная комедия! И не может не кончиться: разве это дурачье
может  быть  правительством!  Такого  с  сотворения  мира никогда  не было!"
Знаменитый оратор прочел в тесном кругу доклад, и на вопрос, что будет, если
разгонят  Учредительное Собрание, воскликнул: 429 "Самая мысль  об этом есть
кощунство  и хула  на Духа Святого!  Весь народ  русский, как один  человек,
встанет на защиту того, о чем он мечтал сто лет!" Хотя оратор воскликнул это
оглушительным голосом, рукоплескания вышли жидкие. В конце 1917-го года люди
уже потеряли охоту к рукоплесканиям.
     Дмитрий   Анатольевич  вздохнул.   Он   недолюбливал   этого   оратора,
особенностями   которого  считал  несколько   странный   слог,   неумеренную
склонность к  крику  и  мощные  голосовые связки.  "А  вот  есть  ли  у него
настоящая, непоколебимая вера в  свою  идею, вот  в  это самое Учредительное
Собрание? Та  вера,  которая,  быть  может, еще есть  в  их идею у некоторых
большевиков?  Та, какая была когда-то у монархистов? Вот Мария-Антуанетта  в
тюрьме, через минуту после казни мужа,  склонилась перед своим  восьмилетним
сыном  и назвала  его  французским  королем.  Нам  это кажется непонятным  и
неестественным,   но   должно   быть,  в  этом   была  какая-то  королевская
естественность, и уж во всяком случае у Марии-Антуанетты  и сомнений в своей
идее не было, даже в ту минуту, ужасную и для нее и для идеи".
     Учредительное   Собрание   было   разогнано.  Заседания   Союза   стали
устраиваться реже,  и  на них приходило  меньше людей.  Приходившие отводили
душу и говорили всЈ одно и  то  же.  Многие подумывали, как пробраться на юг
для продолжения  борьбы  с большевиками.  Ласточкин  думал,  что  продолжать
борьбу  он не может, так как никогда ее не вел. "Да и эти люди, которых Нина
когда-то называла "борцами за идеалы", уезжают в Киев больше для того, чтобы
отдохнуть  от  голода и  страха". Дмитрий Анатольевич с удивлением и горечью
замечал,  что  впервые в жизни мысли у него становятся  дешево-ироническими.
"Не знаю,  как они, но  я просто  не могу уехать и по практическим причинам:
что я делал бы в Киеве или  на Дону? Чем  жил бы там с Таней?  В  Москве  по
крайней мере есть свой угол".
     Однако,  и  от своего угла скоро осталось немного. Средства Ласточкиных
истощались. В день  октябрьского переворота у  них в доме оставалось -- да и
то  по случайности -- около  пяти тысяч рублей. Дороговизна  еще  усилилась,
деньги таяли, и Дмитрий  Анатольевич с ужасом  430 думал,  как  жить дальше.
Татьяна  Михайловна его  ободряла, тоже уверяла,  что большевики очень скоро
падут, всячески сокращала расходы; но он видел, что и она в ужасе.
     Вначале много  денег  стоила прислуга; с ней у Ласточкиных  всегда были
самые лучшие  отношения, рассчитывать людей было  бы  мучительно.  Но  через
месяц повар и его жена,  горничная, ушли  сами.  У них фамилия  кончалась на
"ко", и они получили  пропуск на Украину. Прощанье было  грустное, горничная
даже заплакала, прослезилась и Татьяна Михайловна. Шофер нашел хорошее место
у какого-то  нового сановника. Автомобиль  Ласточкиных  был  реквизирован  в
первые же дни. Об этом они не жалели: никакого горючего всЈ равно не было да
и  небезопасно  было бы  обращать на  себя  внимание  автомобилем. Скоро,  с
душевной  болью,  они  отпустили  лакея  Федора,  который  прослужил  у  них
четырнадцать  лет  и  теперь  нерешительно  предлагал  служить   дальше  без
жалованья. Из  последних денег  заплатили ему за полгода  вперед  и  обещали
снова принять на службу "как только всЈ устроится".
     -- Буду всЈ  покупать сама. И стряпать  буду без его помощи. Скорее  уж
тебя, Митенька,  жалко. Ничего, когда-то  у  тети я всЈ  делала,  и миллионы
женщин это  делают,  и  никакой  беды  в  этом  нет.  Пожалуйста,  не  делай
трагического лица, -- говорила Татьяна Михайловна веселым тоном.
     Она  стала рано  утром  выходить  из дому  и подолгу стояла в очередях.
Знакомые продавщицы поглядывали на нее сочувственно, но не без удовольствия.
Дмитрий Анатольевич  как  мог  помогал  жене  и  очень хвалил  всЈ,  что она
готовила. Как-то вернувшись домой, она преувеличенно-радостно  сообщила, что
удалось достать к обеду конину.
     --  Я и не думал, что это так вкусно. Если б не красный цвет, то нельзя
было бы отличить от другого мяса, -- говорил он за обедом.
     Однако, и для конины нужны были деньги. В январе Татьяна Михайловна, на
этот раз смущенно, принесла ему свои драгоценности и попросила продать.
     -- ...Ведь мне они не нужны! Жалко только потому, что это твои подарки.
431
     Дмитрий Анатольевич расстроился. Жена его утешала:
     -- В такое время об этом стыдно огорчаться. Уж лучше пожалей меня из-за
другого: смотри, какие руки  стали, особенно  от мытья  посуды  под  ледяной
водой. Но и это, конечно, пустяк.
     Он  поцеловал ей руки  и сбивчиво говорил, что купит ей точно  такие же
драгоценности "как  только  всЈ  устроится". В тот же  день  продал  кольцо,
которое  подарил жене  после  выигрыша в  лотерею. Невольно подумал о черной
оправе.   Цену    получил   хорошую.   Покупатель-мешечник,    кем-то    ему
рекомендованный  ("Честный,  не обижает  людей!"), наглухо  затворил дверь и
купил  кольцо,  не торгуясь.  Его жена восхищалась  и просила приносить еще.
Дмитрий  Анатольевич  старательно-весело рассказывал  об этом жене.  Татьяна
Михайловна тоже улыбалась.
     От безделья  Дмитрий Анатольевич  теперь много  гулял,  иногда с женой,
чаще один:  ее прогулки  утомляли, особенно после очередей и нелегкой работы
на кухне. Он хорошо  знал Москву. Посещал старые исторические уголки города,
старался припомнить их прошлое,  представлял  его себе довольно живо. Иногда
натыкался на тяжелые сцены: то люди в кожаных куртках с револьверами в руках
за кем-то гонялись, злобно крича на всю улицу; то вели куда-то арестованных,
вероятно  ни в  чем решительно не виноватых, то  везли в повозочке  гроб  на
кладбище, то  в мороз выбрасывали жильцов из дому. "И  всЈ это  сделал  один
человек!" --  с несвойственной ему прежде  злобой  думал  Ласточкин. По всем
ученым книгам, да и  по его собственным убеждениям, роль личности  в истории
признавалась  ограниченной.  Но  теперь  он не  мог не думать,  всЈ-таки без
Ленина не было бы октябрьского переворота, не  было бы, следовательно, этого
моря зла и страданий.
     Наконец,  случилась  та   большая  неприятность,  которую   легко  было
предвидеть. Дмитрию  Анатольевичу казалось даже (вероятно, неправильно), что
он ее ждал  как раз за несколько  минут  до того. Рано утром раздался долгий
властный звонок, -- так  никто  из  знакомых  не  звонил. Явился  незнакомый
человек --  не в кожаной  432 куртке, но по виду несомненно принадлежавший к
начальству. Он предъявил "мандат" на занятие всех комнат кроме одной. Увидев
рояль, объявил,  что  и  рояль подлежит реквизиции, хотя в мандате ничего об
этом сказано не было. Ласточкины долго и горячо с  ним спорили  (потом  было
тяжело вспоминать). Татьяна Михайловна говорила, что она артистка, что рояль
ей необходим для заработка, что она  дает уроки музыки. Говорила со слезами,
путанно,  сбивчиво.   Могло  выйти   худо:  могли   проверить,   потребовать
доказательств  и просто выгнать  на улицу.  Но  вышло  сравнительно  хорошо.
Человек властного вида оказался не грубым и не очень злым. Слово  "артистка"
произвело  на него  некоторое впечатление, и он еще упивался  своей властью.
Доказательств не потребовал и  в конце концов согласился не отнимать рояля и
оставить им две комнаты. Затем долго составлял какой-то  документ;  писал он
плохо, Дмитрий Анатольевич ему помогал.
     -- Въедут к вам в будущий понедельник. Это для питерских товарищей, они
еще не прибыли. Пока, граждане, так и быть, поживите напоследок  как буржуи,
-- пошутил он перед уходом. "Очевидно, сановники, если "прибыли"? -- подумал
Ласточкин.
     -- А кто, гражданин, будет у нас жить?
     -- Скоро, гражданка, познакомитесь. Хорошие люди.
     После  его ухода Татьяна Михайловна  расплакалась. Дмитрий  Анатольевич
утешал ее как мог.
     Мебель из реквизированных комнат переносить запрещалось, но  бумаги  из
письменного  стола Ласточкин  перенес  в  гостиную и  как мог, всунул  их  в
единственный  ящик  небольшого стола,  который теперь становился письменным.
Попробовал  вытащить этот ящик, и бумаги  посыпались  на пол,  поверх задней
стенки ящика. Это  было, конечно, мелочью, но нервы Дмитрия  Анатольевича не
выдержали.  Он  сел, тяжело дыша, и долго  сидел  молча  в полном  отчаяньи.
Татьяна Михайловна переносила из спальной одежду и белье.
     В  тот  же  день он отправился к  профессору Травникову.  Пошел пешком:
стоять пятым  или  шестым  пассажиром  на ступеньках  трамвая  было трудно и
опасно.  Ласточкин хотел  посоветоваться:  нельзя  ли  получить какую-нибудь
кафедру  или доцентуру  с жалованьем? О 433 службе в комиссариатах  не хотел
слышать,  хотя  там  работу  можно  было получить без  особых  унижений.  Но
университет был другое дело.
     -- Я  мог бы  читать о  народном  хозяйстве. Правда, у меня нет  ученых
степеней, однако, теперь,  кажется, ваш совет смотрит на  это сквозь пальцы.
Уж вы постарайтесь, Никита Федорович,  будьте благодетелем, --  нерешительно
говорил  он.  "Будьте  благодетелем"  было  шутливой  формой  речи,  но  ему
казалось, что он в самом деле просит о благодеянии.
     Травников отнесся очень сочувственно.
     -- Прекрасная мысль, и мы это устроим! Но ведь быстро это  не делается.
Вы долго еще, батюшка, продержитесь?
     --  Месяца  три еще продержусь. Продаю  бриллианты жены, -- с натянутой
улыбкой ответил Ласточкин.
     -- Сделаем всЈ возможное! -- сказал профессор. -- Наплыв желающих у нас
теперь  большой,  но  увидите, устроится дело. Не велика,  впрочем, радость,
если и устроится. Жалованья еле хватает даже нам<,> ординарным.  Медики дело
другое. У них пока квантум схватишь.
     Дмитрий  Анатольевич  вернулся   домой  несколько  более  бодрый.  "Тут
решительно  ничего  худого  нет.  Разве  только  немножко смешно:  стану  на
старости лет профессором!"

        IX

     После  покушения  Каплан  на  Ленина  были  расстреляны  тысячи  людей.
Началась паника. Все ожидали, что большевики  будут хватать новых заложников
и убивать их при  каждом  новом покушении  или  вообще по  мере  надобности.
Заложником мог  оказаться  любой человек, даже не очень видный. Бежать стало
гораздо труднее. "Упустили момент, упустили! Большая была  ошибка.  Это  моя
вина!"  --  думал  Ласточкин.  --  "ВсЈ-таки в  Киеве, в  Ростове как-нибудь
прожили  бы: ведь  здесь  голодаем. Таня не хотела ехать,  но я  должен  был
решиться на это за нас обоих!"
     Он только представлял себе жену на Лубянке: "Без  меня,  без вестей обо
мне,  с  ежеминутной мыслью  о  том, что  я расстрелян или буду расстрелян!"
Меньше думал о  себе самом, хотя чувствовал, что и  он едва  ли выдержит 434
месяц, ежедневно ожидая казни. С Татьяной Михайловной он старался об этом не
говорить.  Но   слухи   о   расстрелянных  передавались   каждый   день,   с
подробностями, неизвестно как доходившими.
     "Просто непонятно, откуда взялось это море невиданного зла, неслыханной
ненависти!  Как  же мы не  замечали,  что  нас  так  ненавидят!"  --  думала
растерянно  Татьяна Михайловна.  Слухи  о  людях,  проявивших  перед  казнью
большое мужество,  ее  восхищали и  умиляли. Проверяла себя. "Кажется,  если
убьют вместе  с  Митей, я перенесу так же, как  они... Впрочем, не знаю... А
он?"...  Ей было тем более  тяжело вспоминать, что именно  она  была  против
отъезда  на  юг,  еще  недавно  безопасного,  даже легального:  "Бумажку  от
украинских  властей  Митя достал  бы  легко".  Дмитрий  Анатольевич  на  нее
поглядывал и угадывал ее мысли так, точно их слышал. В несчастьи "телепатия"
между ними еще усилилась.
     Оба  смутно  чувствовали,  что  часть  интеллигенции, довольно  большая
часть, сдалась  новой  власти уж  очень  легко и быстро.  Служили на  разных
должностях теперь почти  все, кому не  удалось  бежать за границу или на юг.
"Иначе и быть не может: иначе голодная смерть или тюрьма с сыпным тифом", --
говорил  жене Ласточкин.  Но должности были приличные и  неприличные. К  его
неприятному  изумлению,  неприличные  тоже  пустовали недолго; на них  люди,
прежде  имевшие почтенную репутацию, не  только служили, но прислуживались и
выслуживались. Каждый  день сообщалось новое:  такой-то общественный деятель
публично признал  свои  ошибки  и  поступил  в Комиссариат  внутренних  дел,
такой-то  писатель стал писать в  "Известиях",  такой-то  профессор всячески
превозносит Луначарского. Некоторые в  частных разговорах объясняли: "Что-ж,
как ни как, строится социалистическое общество, то есть, делается  то, о чем
русская  интеллигенция  мечтала со времени  Герценов  и  Чернышевских,  и мы
обязаны принять участие  в большом деле". Другие на  Герценов и Чернышевских
не ссылались, приняли циничный тон и даже этим хвастали.
     Были,  разумеется, и  люди  безупречные. Они в  большинстве  голодали в
настоящем  смысле слова. С одним из  них Ласточкин недавно встретился и едва
его  узнал.  "Между тем  ему легче: одинокий  человек. Ведь большинство  435
теперь идет на всякие сделки с совестью, чтобы не голодали  жена и дети", --
подумал Дмитрий Анатольевич, Они прежде не были близки; теперь поговорили об
общественном разложении с искренней симпатией друг к другу.
     -- ВсЈ же это одна сторона дела, -- сказал Ласточкин. -- Люди проявляют
и героизм. На юге, на севере, на востоке идет вооруженная борьба.  Эти люди,
одинаково и правые, и левые, спасают честь России.
     -- Да, это так. Я лично себе желаю только кончины не  постыдной. Верно,
уж недолго ждать. И, право, не жаль умереть.
     "Не жаль", -- подумал и Дмитрий Анатольевич уже теперь не в первый раз.
Одной мысли мужа телепатия Татьяне Михайловне не передала.
     У  него оставались знакомые на созданном им в свое время военном заводе
под Москвой. Многие прежние служащие продолжали там работать,  и среди них у
Дмитрия Анатольевича были приятели.
     -- "Ведь это так, только на случай крайности!" -- думал он по дороге на
завод.  -- "Это само по себе ничего,  разумеется, не  означает: просто стану
немного спокойнее. Тане не скажу, ведь никогда до этого не дойдет!.. Лишь бы
только  крышка через  щели  не пропускала  паров!"  В  кармане  у  него была
металлическая  мыльница с плотно закрывавшейся крышкой. В пору  своей работы
на заводе Ласточкин  привык  обращаться с  цианистым калием и  под  вытяжным
шкафом  даже его пересыпал руками без перчаток; химики советовали  этого  не
делать,  требовали, чтобы он тотчас  мыл  руки самым тщательным  образом. --
"Запру в ящик. Запах я в комнате тотчас почувствую и, если он будет, высыплю
всЈ  в  уборную.  Да  есть  ли  вообще  пары  у  сухого вещества?  Я  тогда,
действительно,  отравился,  но,  верно, оттого, что  в  колбе  были  остатки
кислоты и выделился синильный газ".
     На заводе у ворот охраны не было, -- не  то, что в его время. Он  вошел
беспрепятственно  и, оглядываясь по  сторонам в столь  знакомом  ему  дворе,
прошел в отдельное  небольшое строение, в  котором помещалась лаборатория. С
усмешкой вспомнил, как в свое время торговался о нем с подрядчиком и добился
небольшой скидки.  436 Вспомнил и о ста тридцати тысячах ядовитых  снарядов,
изготовленных  при  нем  заводом.  "Может  быть,  теперь  применяются против
добровольцев или волжской армии? Этого мы никак предвидеть не могли".
     Его встретил старый химик, заведывавший лабораторией еще  при  нем. Они
очень  обрадовались друг другу. В былые времена  Дмитрий  Анатольевич  часто
заходил к  нему, следил за его опытами, расспрашивал обо всем, узнавал много
ценного. Старик был знатоком дела, занимался химией с  юношеских лет, обожал
ее и говорил  о химических  веществах,  как о существах одушевленных:  какие
любят  друг друга,  какие  не любят. Называл  их часто "по  имени-отчеству":
"Фосген Иванович", "Селитра Петровна".
     -- Дмитрий Анатольевич! Вас ли  я вижу? Значит, слава Богу, в заложники
не попали! И я, как видите, пока не попал.
     -- Вы-то за что могли бы попасть?
     -- Почему же? Отлично мог бы. Ведь меня в октябре вывезли на тачке.
     -- За что вывезли на тачке? --  изумленно спросил Ласточкин, помнивший,
что старик был либеральных взглядов и обращался с рабочими очень хорошо.
     --  Вот тебе  раз,  "за что"! Ни за что,  разумеется. В  первые  же дни
вывезли из принципа и из озорства. Главный директор скрылся, а надо  же было
кого-нибудь вывезти на тачке! Вывезли бухгалтера и  трех старших  заведующих
отделеньями... Впрочем,  не  все рабочие этому  сочувствовали.  Многие  даже
возмущались.  Я  лично и рад был  бы покинуть завод, да не в  таком экипаже.
Через  несколько  дней начальство велело взять нас  назад,  как "незаменимых
специалистов".  Действительно,  людей  осталось немного. Войдите,  я  теперь
один, -- добавил он. Лаборатория, в которой прежде работало четыре человека,
была пуста.
     -- Где же все остальные?
     -- Не знаю,  где они. У  нас было ведь, как впрочем везде, всякой твари
по паре. Кто пошел в меньшевики,  кто  в большевики, кто призван  в  красную
армию... Мальчишку Никифора помните? Он нас всех тут чаем поил.
     -- Никифор Шелков? Кажется, славный был юноша, 437 -- сказал Ласточкин,
вспомнив, опять с неприятным чувством, что в  день несчастного случая с ним,
этот мальчик бегал за шампанским и, радостно, задыхаясь от  бега и волнения,
принес его минуты через три.
     -- Тот  самый, которому  вы тогда подарили четвертной билет. Он пошел в
красную армию добровольцем. Тоже из принципа и из озорства. Возраст  у  него
ведь был Майн-Ридовский. Так вот, его мать ко  мне на днях приходила, горько
плакала: убит. И он же, этот самый Никифор, хоть очень меня любил, а помогал
вывозить нас на тачке, -- сказал, вздыхая, старик.
     Сообщил  еще сведенья о сослуживцах. Один из  них, неприятный льстец  и
карьерист, очень не любимый товарищами, теперь был директором завода.
     -- Бывает часто в Кремле, приносит новости  и хвастает ими. На днях мне
таинственным шопотом рассказывал, что Ленин сшился с какой-то "Инессой", или
как ее? -- сообщил старик  вполголоса,  хотя в лаборат