политики,
третьи  просто  разводили руками и своего мнения не высказывали. Обо  многом
газеты  еще  писать  не  могли. В  обществе  сообщались  невероятные  слухи:
надвигается  революция,  царь должен  будет  отречься  от  престола в пользу
одного из великих князей (назывались разные имена) или же уйдет вся династия
Романовых, и  на престол  будет посажен князь  Долгоруков. Этот  либеральный
князь был  москвич, слух был приятен московскому  патриотизму, но  вызывал у
некоторых и недоумение: "Как же так? Вчера был свой брат, пили чай у него на
Колымажной,  а завтра называй его "ваше величество"! Да и почему он? Мало ли
в России князей?
     Ласточкин, впрочем, не верил слухам и  не знал, радоваться  ли  им  или
нет. Он был и  левее и правее своих друзей. Умеренные люди  теперь возлагали
главную  надежду  на  Витте:  он  один,  при   своем  необыкновенном  уме  и
государственном опыте, может спасти Россию.  Другие  резко  возражали: Витте
просто карьерист без убеждений, да и незачем спасать от революции: она стала
единственным  выходом  из  трясины.   К   удивлению  Дмитрия   Анатольевича,
большинство его знакомых были или казались настроенными  очень радостно, как
прежде давно не были.  Он этого радостного  оживления не чувствовал.  Война,
падение Порт-Артура, Цусима,  понемногу уменьшили то,  что  он  сам  шутливо
называл  своим  "неизлечимым оптимизмом". Он больше не  говорил о  сказочном
росте   русской   промышленности   и  о   необычайном  расцветании   России.
Промышленность продолжала расти,  -- быть  может, из-за войны росла даже еще
быстрее,  -- всЈ  улучшались  и его  личные  денежные  дела,  он стал членом
правления еще двух обществ. Татьяна Михайловна убеждала его этого не делать:
     -- Митенька, зачем нам  еще  деньги? Ты больше  отдыхал бы.  Помни, что
говорит доктор! 133
     -- При мне один человек, гораздо богаче меня,  в ответ на вопрос, зачем
ему еще деньги, сказал: "В Америке говорят: "A little more to  make enough".
А я  хочу не только денег, -- смеясь,  отвечал Дмитрий Анатольевич.  Однако,
новая неожиданно  ему  открывшаяся  противоположность  между государственным
развалом и его личным благосостоянием была ему неприятна.
     Прежде он знал очень многих в Москве, теперь уже знал всю Москву, т. е.
главных   профессоров  (университет  преобладал  в  московской  общественной
жизни),  известнейших  политических  деятелей,  а  также  наиболее  шумевших
писателей.  Знал их сложные личные и общественные отношения, это было важно.
Бывал с женой в московских либеральных салонах,  преимущественно  у людей из
делового мира, у "Варвары  Алексеевны",  у "Маргариты Кирилловны",  --  этих
двух  дам  из Морозовской  династии москвичи  обычно и  за глаза называли по
имени-отчеству,  без  фамилии.  Дворцы промышленных династий  удивляли  его.
Иногда  Дмитрий  Анатольевич  шутливо убеждал сестру не  строить, когда  она
станет  знаменитым архитектором,  ни венецианских, ни готических,  ни других
замков: "строй простой  дом". Был  раз на приеме и в правом  по  направлению
салоне, -- туда Татьяна Михайловна пойти решительно отказалась, да  и сам он
принял  это приглашение  неохотно;  хозяин был  с ним  необычайно любезен  и
осыпал  его  любезностями,   --   как   прежде  Плеве   говорил  комплименты
Михайловскому  или  Милюкову.  Бывал Ласточкин  --  без жены  --  на  разных
политических совещаниях,  у Новосильцевых,  у  Долгоруковых.  Там  ему стало
известно и о готовящемся важном событии.
     Действительно, в газете  на самом видном месте  было сообщено: Государь
принял  во  дворце  делегацию  общественных  деятелей.  Эта  делегация  была
задумана  в  Москве.  Была  выработана  петиция  на  высочайшее  имя.  "Ваше
Императорское  Величество, --  говорилось в ней, --  "В  минуту  величайшего
народного бедствия  и великой опасности для России и самого престола  Вашего
мы решаемся  обратиться к вам, отложив  всякую  рознь и  все  различия,  нас
разделяющие,  движимые одной  134 пламенной  любовью  к отечеству. Государь,
преступным небрежением и злоупотреблениями Ваших советников Россия ввергнута
в гибельную войну. Наша  армия не могла одолеть врага, наш флот уничтожен и,
грознее опасности внешней,  разгорается внутренняя усобица. Увидав вместе со
всем народом Вашим все пороки ненавистного и пагубного  приказного строя, Вы
положили   изменить   его  и  предначертали  ряд  мер,  направленных  к  его
преобразованию. Но предначертания эти были  искажены и ни в одной области не
получили  надлежащего исполнения. Угнетение личности  и общества,  угнетение
слова и  всякий произвол множатся и растут. Вместо предуказанной Вами отмены
усиленной   охраны   и   административного  произвола   полицейская   власть
усиливается  и   получает  неограниченные  полномочия,  и   подданным  Вашим
преграждается путь, открытый Вами, дабы голос  правды  мог восходить до Вас.
Вы   положили  созвать  народных  представителей  для   совместного  с  Вами
строительства земли, и  слово Ваше осталось без исполнения доныне,  несмотря
на всЈ  грозное величие совершающихся событий;  а общество  волнуют  слухи о
проектах,    в    которых   обещанное   Вами   народное   представительство,
долженствовавшее   уничтожить   приказный   строй,   заменяется    сословным
совещанием. Государь,  пока  не поздно, для спасения России, во  утверждение
порядка  и  мира  внутреннего,  повелите  без  замедления  созвать  народных
представителей,  избранных  для сего  равно и без различия  всеми подданными
Вашими.  Пусть решат  они, в согласии с  Вами, жизненный вопрос государства,
вопрос о войне и мире, пусть определят они условия мира, или, отвергнув его,
превратят эту войну в войну народную.  Пусть явят они всем народам Россию не
разделенную  более,  не  изнемогающую  во  внутренней  борьбе, а исцеленную,
могущественную в  своем  возрождении  и  сплотившуюся вокруг  единого  стяга
народного, пусть установят они в согласии с Вами обновленный государственный
строй. Государь! В руках Ваших честь и могущество России, ее внутренний мир,
от которого зависит  и  внешний мир ее,  в руках  Ваших  держава  Ваша,  Ваш
престол, 135 унаследованный от предков. Не медлите, Государь. В страшный час
испытания народного велика ответственность Ваша пред Богом и Россией".
     Дмитрий  Анатольевич принимал участие в обсуждении петиции, но не очень
большое  участие:  ее  составляли  люди  гораздо  более известные,  чем  он.
Ласточкин  входил  в московскую  и  даже  во  всероссийскую  общественность,
однако,    входил     в    нее    преимущественно,    как     "представитель
торгово-промышленного класса",  --  по  неписанному  рангу это было всЈ-таки
чуть ниже, чем профессор, публицист или общественный деятель просто. Он всей
душой сочувствовал петиции<,> но кое-что в ней ему не нравилось. Не нравился
слезливо-торжественный  стиль: "Тот же казенный  слог,  только обратный". Не
нравилась некоторая неискренность:  составители петиции, он знал, не думали,
что  государь так ненавидит "приказный" строй  и  что все его предначертания
были кем-то искажены. Не нравилось и заверение, будто народные представители
могут,  если  захотят,  превратить  войну  с  Японией  в  "войну  народную",
установить "мир  внутренний"  и сплотить  Россию вокруг  какого-то  "единого
стяга народного".
     Преувеличенной  ему казалось и гражданская скорбь авторов петиции. Тут,
впрочем, он себя никак от  них не отделял. "У нас у всех", --  думал Дмитрий
Анатольевич,  -- "есть  личные, практические, прозаические дела, они для нас
важнее  политических,  пожалуй  и никак  с  теми не вяжутся. Можно ли  много
думать  о своих  имениях,  о дивидендах, о гонорарах и одновременно о  стяге
народном?" В последнее время Ласточкин стал  еще  правдивее с собой, чем был
прежде, и, быть может поэтому, еще противоречивее. Приятели говорили, что он
полевел; между тем к возможной революции  он относился  гораздо мрачнее, чем
большинство участников московских  совещаний. Не очень  одобрял он  и состав
отправившейся  к царю делегации. В нее входили четыре князя, один граф, один
барон,  несколько  нетитулованных родовитых дворян  и  больше  не было почти
никого.  Он  понимал,  что  это  вышло более  или менее случайно,  но считал
отсутствие   крестьян,   промышленников,   136   купцов   очень    досадным,
непростительным упущением.
     В газете была напечатана и речь,  сказанная государю фактическим главой
делегации,  князем  Сергеем Трубецким. Дмитрий Анатольевич лично  знал этого
профессора  и,  как  все,  очень  его  почитал. Речь  до  некоторой  степени
пересказывала  петицию,  но  по  форме  была  значительно  мягче.  Ласточкин
догадывался, что  она  была сказана  хорошо, с  искренним волнением и должна
была произвести  сильное  впечатление. Он  и  сам  был  взволнован, точно ее
слышал; но думал, что  лучше  было бы сказать  то  же  несколько иначе. "Ну,
что-ж,  сказано, посмотрим, что  из  этого  выйдет.  Скорее всего не  выйдет
ничего".
     На  третьей  странице  был  еще  некролог  второстепенного  публициста.
Дмитрий  Анатольевич  пробежал  его  рассеянно,  очень мало  знал  умершего.
"Писатель, если только он -- Волна, а океан -- Россия"... "Этот крест он нес
на  своих  плечах,   нес  стойко  и  мужественно   сквозь  терновник,  густо
заполнивший путь русской  публицистики"...  "И  лишь под конец,  сквозь мрак
реакции,  мелькнул  и  для  него, как  для всего русского  общества,  первый
проблеск рассвета"... Зачем так  преувеличивать? Какой он нес крест?  И  еще
каков будет этот "проблеск"? -- думал он с легкой досадой.
     Вода в самоваре  вскипела, он всполоснул чайник кипятком и насыпал чаю.
-- "Я тоже делаю что могу, но никакого креста не несу, и нельзя его нести за
серебряным самоваром. Он, как и я, никогда, вероятно, не был ни в тюрьме, ни
в  ссылке,  иначе  в некрологе об этом  упомянули бы. Едва ли  Россия  будет
счастливой страной, если мы все не освободимся от фраз и преувеличений".
     Было в  газете небольшое  сообщение о каком-то самоубийстве. Покончил с
собой совершенно неизвестный ему  человек; причиной  была неудачная  любовь.
Дмитрий Анатольевич, почти никогда не читавший заметок о преступлениях, если
только они  не были уж  очень сенсационными, сообщения о самоубийствах читал
неизменно и всегда изумлялся. "Даже из-за любви 137 никак не следует кончать
с собой", -- с недоумением подумал он и теперь.
     Он просмотрел и петербургскую газету, и  финансовый журнал. На бирже не
играл, но  имел немало  выигрышных билетов, русских  и иностранных. Уже года
три  собирался продать некоторые  ценности  и  на  вырученные  деньги купить
небольшое  имение.  Татьяна  Михайловна  очень это  поддерживала.  Она  мало
интересовалась делами и  ничего  в  них не понимала. В акции  верила  плохо,
особенно  с тех пор как бывавший у них профессор-экономист сказал за обедом,
что  на бирже "нездоровое оживление", которое рано  или поздно должно  плохо
кончиться. За  покупку имения под Москвой она стояла больше потому, что было
бы  хорошо  возможно  чаще  увозить  туда  мужа  для  отдыха. Они  осмотрели
несколько имений,  -- не подходили.  В одном был прекрасный дом, построенный
каким-то  графом в  начале  прошлого  столетия.  Однако  покупать  "графскую
подмосковную"  им  обоим  было совестно. В это близкое  к  Москве имение они
съездили на своих рысаках, в  этом тоже было  что-то  "нестерпимо-графское",
очень не понравившееся обоим. И оказалось, что нужно было бы вместе с  домом
купить триста десятин  земли, а  о земле  Татьяна  Михайловна и  слышать  не
хотела:  отношения   с  крестьянами  только  ухудшили  бы  здоровье  Дмитрия
Анатольевича, особенно с тех пор как начались аграрные беспорядки. Должности
Ласточкина в торговых  и промышленных  предприятиях  не были синекурами,  он
немало  получал по каждой жалованья, но, в случае его смерти, вдове  никакой
пенсии не полагалось, и никто из богачей, имевших с ним дела, о ней  даже не
подумал бы. "Если в самом деле оживление "нездоровое", или  если  произойдет
революция,  то и Таня, и  Нина, и Аркаша останутся без средств",  -- говорил
себе   Дмитрий  Анатольевич.  Он  застраховал  жизнь  на  большую  сумму   и
успокоился:  такой революции, при которой страховые общества не исполнили бы
обязательства,  всЈ-таки не представлял себе,  -- никогда  таких нигде и  не
было.
     Накануне  был розыгрыш  одной из  лотерей.  Ласточкин  всегда аккуратно
просматривал выигравшие номера  138 и обычно весело говорил  жене и  сестре:
"Зато в следующий раз выиграем  непременно". Так и в  это  утро,  перейдя  в
кабинет,  он  достал из ящика список  своих билетов  и стал  сверять.  Вдруг
сердце у него чуть забилось.  "Неужели!.. Не ошибаюсь ли?! Нет,  так и есть!
Выиграл восемь тысяч!"
     Сумма  была   невелика.   ВсЈ   же  Дмитрий   Анатольевич   обрадовался
чрезвычайно, --  потом было даже  несколько совестно вспоминать.  Дело  было
даже не в  деньгах, а в  том, что и тут повезло, -- во всем везет.  Он хотел
было  разбудить жену и сообщить ей о выигрыше, но  раздумал: "Незачем,  Таня
даже не обрадуется, она совершенно равнодушна к деньгам, -- разумеется, пока
их  достаточно",  -- с благодушной  улыбкой  подумал он. --  "Сообщу,  когда
вернусь домой, с подарками им  обеим.  Может, и  Люде  купить  подарок? Нет,
Аркаша еще обидится. Ох, тяжело с ним". -- Рейхель и  Люда недавно  приехали
из Парижа, остановились у Ласточкиных, но скоро переехали в "Княжий двор".
     Дмитрий Анатольевич  вернулся домой  раньше  обычного,  с  футляром  от
Фаберже. Купил большую  черную  жемчужину  в  платиновой  оправе. В магазине
кольцо ему очень  понравилось  оригинальностью, но уже  у подъезда дома  ему
пришла мысль: вдруг черная жемчужина означает дурную  примету! С ним уже раз
был такой случай: привез жене букет из хризантем, она мягко ему попеняла, --
хризантемы  часто кладутся  на  гроб! Ласточкин  чуть  было  не  вернулся  к
ювелиру. "Нет,  Фаберже  не стал бы у себя  держать драгоценности с мрачными
предзнаменованиями". ВсЈ же поднялся к себе несколько смущенно.
     Татьяна  Михайловна  сидела  в  гостиной  за роялем.  Разучивала  новое
произведение Метнера,  которого только начинали ценить  знатоки. Она следила
за музыкой и хотела разобраться в новом композиторе. Метнер ей понравился.
     Она обрадовалась выигрышу и еще больше вниманию  мужа. К драгоценностям
была довольно равнодушна, имела их немного и просила Дмитрия Анатольевича их
ей  не  покупать. Кольцо  показалось ей необыкновенно  139 красивым.  Горячо
поцеловала мужа. Он сразу вздохнул свободно: "Нет, приметы, что за вздор!"
     -- Как ты мил, Митя!.. А Нине ты что купил?
     -- Ей книги, знаю, что будет довольна. Кстати, уже привезли?
     --  Федор  сказал, что принесли  пакет  для барышни.  Он  положил в  ее
комнату. Я и не видела. Люде и Аркаше тоже купил?
     -- Думал купить, но ведь они, чудаки, не примут?
     --  Аркадий верно  не  примет и еще насупится. Но отчего же  не принять
Люде?  Ей лучше что-либо по туалетной части. Например, горжетку. У нее после
Парижа мало вещей для нашей зимы.
     -- Тогда купи ты, я ничего ни в каких горжетках не понимаю.
     -- Это святая истина. Как ты говоришь, "поставь ее перед  совершившимся
фактом". Сколько ты ассигнуешь, богдыхан?
     -- Сколько будет нужно.
     -- Я куплю, а передашь, конечно, ты. Она меня не жалует.
     -- Дорогая, это неверно.
     -- Тебе отлично известно, что это  верно. Но ты еще не знаешь, что тебя
ждет! Милый,  дорогой,  добренький,  подари  мне пятьсот  рублей для  одного
бедного  пианиста.  Он еще неизвестен, но  очень талантлив.  Теперь  заболел
чахоткой, денег, конечно ни гроша. Кит Китыч, дай!
     -- Кит Китыч в первую же минуту решил, что даст своей жене десятину, то
есть восемьсот  рублей, на  всякие  ее  темные  дела.  Кажется, твои древние
предки в Палестине давали одну десятую? -- сказал весело Ласточкин.
     --  Помнится,  даже одну  седьмую. Но  десятой  вполне  достаточно.  И,
разумеется,  ты должен купить  подарок  и себе.  Или я тебе  куплю  на  твои
деньги.  Знаешь  что?  Я  куплю  тебе  пейзаж  Левитана,  который  тебе  так
понравился.
     -- Вот еще! За него просили две тысячи.
     -- Это будет подарок  нам обоим.  И  это помещение 140  капитала.  И не
каждый день выигрываешь в лотерею! Идет?
     -- Идет. Вот мы уже и разбазарили бо'льшую часть выигрыша.
     -- Так и  надо. Видно, "подмосковной"  не купим и на этот раз. Ты очень
щедрый Кит Китыч.
     -- Если так, то надо еще раз поцеловать Кит Китыча.
     -- Это, пожалуй, можно.
     В гостиную вошла сестра  Ласточкина Нина, очень миловидная блондинка, с
небольшим, почти треугольным лицом, просто и прекрасно одетая. Нина радостно
поздоровалась с братом и поцеловала Татьяну Михайловну, что регулярно делала
при каждой встрече  и при каждом  расставании. Они нежно любили одна другую.
Узнав о выигрыше, бросилась брату на шею.
     -- Как я рада! Тебе во всем везет!
     -- Не сглазь, Ниночка. Посмотри, что Митя мне купил по этому случаю!
     Нина ахала и восторгалась, примеряла кольцо на свой палец, потребовала,
чтобы  Таня тотчас  его  надела и носила "не по парадным случаям, а всегда!"
Дмитрий Анатольевич ласково на них смотрел. Он тоже очень любил свою сестру.
Их называли самой дружной и счастливой семьей в Москве.
     -- Как ты догадываешься, Митя и тебе купил подарок.
     -- Не может быть! Что? Что? Покажи!
     -- Он у  тебя  в комнате.  Довольно грузный, не  поднимешь,  --  сказал
Ласточкин. Они пошли в комнату Нины. Эта комната тоже, как круглая гостиная,
выделялась в квартире Ласточкиных. Нина  одна из первых в Москве решила, что
совершенно не нужно "единство стиля". В ее большой красивой комнате всЈ было
самых  разных стилей и  эпох. Были и  старинные  вещи,  и новые, подлинные и
хорошие  подделки,  всЈ было  расставлено  умышленно-несимметрично,  и  тоже
несимметрично,  сбоку,  рядом  с  полочками  для статуэток, висела  на стене
недурная огромная копия известной картины Жигу: "Леонардо да Винчи умирает в
Фонтенбло  в  объятиях короля Франциска I", -- Татьяна Михайловна  говорила,
141 что у этой картины есть один недостаток: Леонардо умер не в Фонтенбло, и
король при его смерти не присутствовал.
     Дмитрий Анатольевич развязал  и вынул из обертки и толстого складчатого
картона кучу  книг.  Это было  многотомное, иллюстрированное, в великолепных
переплетах,  английское издание истории архитектуры всех  времен  и народов.
Восторгу Нины не было конца.
     -- Я именно об этом издании долго мечтала! Но оно стоит так дорого! Ах,
как я тебе благодарна, Митенька! И тебе, дорогая моя! -- говорила она, опять
целуя обоих.
     -- Мне-то  за что? Я и не  знала, что  это такое.  А у тебя  найдется в
шкафу место для этой махины?
     Они  втроем  занялись  обсуждением  места.  Нина решила,  что  поставит
Гнедича и словарь на нижнюю полку, а на их место "это чудо".
     -- Сегодня же после обеда начну читать! И не читать, а изучать!  Вы  не
можете себе представить, как мне это нужно!
     -- После обеда нельзя. У нас винт, и ты должна быть четвертой, Ниночка,
без тебя второго стола не будет.
     -- Винт, так винт. Обожаю винт! Люда придет? Или она бойкотирует карты?
     -- И карты, и нас, -- сказала Татьяна Михайловна.
     -- Что ты говоришь,  Таня? --  возразил Дмитрий Анатольевич. --  Просто
они очень заняты.
     -- Чем бы  это?  Аркадий, допустим,  наукой,  а Люда чем? Освобождением
России?.. Кстати, сегодня у нас борцов за идеалы не будет? -- спросила Нина.
Она так называла политических деятелей, собиравшихся в их доме.
     -- Не будет, --  ответил  Дмитрий Анатольевич с легким неудовольствием.
Он не  любил  хотя бы и безобидных  насмешек  над тем, что никакой иронии не
заслуживало. 142

        VI

     Нина в  самом  деле  любила винт, как любила  теннис,  крокет, верховую
езду, театр. Она была не м