лижайшего из друзей; его в душе до конца жизни
считал  благородным  человеком и  даже  по-своему  "любил".  В  совокупности
большая  часть  социал-демократов составляла его  партийное  хозяйство, и  к
своему  хозяйству  он  относился заботливо, как  владелец к предприятию.  Из
людей вообще, когда либо живших он боготворил Карла Маркса, которого никогда
не  видел;  писал, что  в Маркса  влюблен  и ни одного  худого слова  о  нем
спокойно не  выносит.  Позднее  в  Петербурге говорили,  будто он  "обожает"
Максима  Горького,  --  бывший   Иегудиил   Хламида  очень  этим   гордился.
Действительно,  в  своих  письмах  Ленин  не называл  его  ни  негодяем,  ни
мерзавцем: назвал только  "теленком".  Как "политического деятеля" ни в грош
его  не  ставил.  Книги же его  хвалил,  хотя  и  без горячности.  Как-то  в
разговоре  с  ним,  "прищурив  глаза" (повидимому,  насмехаясь  над  творцом
литературных  босяков),  восторгался  Львом  Толстым:  "Вот  это,  батенька,
художник! И знаете, что еще  изумительно? До этого графа подлинного мужика в
литературе не было".
     Разумеется, главную свою  задачу на Съезде он видел  в том, чтобы стать
хозяином  партии. Соперников, в сущности, не  было.  "Плеханов  быть  главой
партии  не  может. Он примадонна, слишком тщеславен, слишком rechthaberisch,
всего боится и во всем колеблется. Пусть открывает Съезд, это с полным нашим
удовольствием. Будет стоять на  трибуне в  длиннополом  наряде, конечно,  со
скрещенными ручками, у него всегда  скрещенные  ручки, не то Наполеон, не то
Чаадаев,  --  ох, надоело.  Будет сыпать  цитатами; и  тебе  Дидро,  и  тебе
Ламеттри, и тебе Герцен". Никак не мог быть соперником и 23 Мартов. "Слишком
щепетилен,  слишком нервен,  вечно  волнуется  так,  точно сейчас  упадет  в
обморок, разве  вожди бывают  такие!" Об  Аксельроде или Засулич и  говорить
серьезно  не  приходилось.  В последнее  время  в партии  начал  выдвигаться
молодой  эмигрант  Лев  Бронштейн,  обычно подписывавшийся  "Н.  Троцкий". В
обычае  было менять не только фамилии, но и имена.  Так было и в литературе.
Алексей  Пешков уже прогремел в России  под  псевдонимом  Максима  Горького.
Троцкий хлестко  писал, прекрасно говорил,  бросал чеканные  восклицания  не
хуже, чем Плеханов, и явно старался выйти  в  вожди; однако у  него  не было
армии, хотя  бы полагавшегося  минимума  из трех-четырех  человек.  Его  все
терпеть не могли;  от него не просто веяло тщеславием, как  от Плеханова: он
был  весь  воплощенное тщеславие.  "Мартов  ему  покровительствует  и  хочет
провести его в Феклу. Никогда не пройдет. Георгий Валентинович наложит вето,
уж он-то его совершенно не  выносит. И мне надоел  со своим  мефистофельским
видом. Этот вид очень культивирует, особенно когда при деньжатах. А когда их
нет, тотчас впадает в тоску"...
     -- Кончила!  -- радостно  объявила  Надежда Константиновна.  --  Теперь
будем пить чай!
     -- Вот и хорошо.
     Она  достала  чайник, который всегда возила с  собой по разным странам,
взглянула на  мужа  и на цыпочках вышла  из комнаты. Он  продолжал  думать о
Съезде. Настоящая  борьба должна была произойти лишь в конце, при обсуждении
устава,  при  выборах редакции  и Центрального Комитета.  Знал,  что до того
депрессия  у него  совершенно пройдет.  Обычно ей  на  смену приходил период
необычайной,  кипучей  деятельности.  В  сотый  раз  подсчитывал соотношение
голосов.  Ему  было  известно,  что  многие  социал-демократы   в  России  с
неудовольствием и с насмешками относятся  к тому, что называли "эмигрантской
склокой", "сварой", "грызней".  Этих товарищей он  считал  уже  совершенными
дураками: они  просто ничего  не  понимали.  Действительно вся  его жизнь  в
эмиграции была оплошной "склокой". Ею заполнены и многочисленные темы его по
форме 24 скучнейших произведений (у него  не было  литературного дарования).
Но,  быть может, он -- и только он -- уже тогда  понимал, что  в этой склоке
зародыш  больших исторических явлений: были  две партии, а для революции ему
нужна была одна, -- разумеется под его единоличной и неограниченной властью:
партия окольничьих.
     --  Разрешили  вскипятить  воду и  дали  чашки,  --  сказала  Крупская,
вернувшись с подносом. -- Тут  в Бельгии тоже пьют чай в чашках! Их  стаканы
от кипятку и полопались бы. Ну, посмотрим твои покупки. Верно переплатил? И,
пожалуйста,  не сердись, Володя, что я не  успела зашифровать в Женеве.  Это
моя вина. Ты не сердишься?
     -- Не сержусь -- рассеянно ответил он.
     -- Письмо страшно важное! Отлично ты им написал.

        II

     Аркадий  Васильевич   Рейхель  не  слишком  охотно  принял  предложение
Ласточкиных  приехать  к  ним из  Парижа  в  Монте-Карло.  Ему  не  хотелось
отрываться от работы в  Пастеровском институте и от привычных условий жизни.
Люда решительно отказалась ехать с ним.
     -- Нечего мне у них делать,  и вовсе я  им не нужна,  да  и  мне они не
нужны.  И  зовут они меня, так  сказать, "за компанию" с  тобой, -- говорила
она.
     -- Мне неприятно вводить их в лишние расходы.
     Рейхель жил на  средства  своего  двоюродного брата. Они  были  дружны.
Ласточкин по природе был щедр,  а с  тех пор, как  разбогател, охотно  дарил
деньги даже чужим  людям.  Ему казалось  совершенно  естественным,  что  его
молодой кузен, талантливый биолог, еще нуждается в  его  помощи.  Спор между
ними сводился  к тому, что  Аркадий  Васильевич соглашался  принимать только
двести рублей в  месяц, а Дмитрий Анатольевич предлагал ему  гораздо больше.
"Состязание в благородстве между  двумя сверх-джентльменами", -- иронически,
как почти  всегда, говорила Людмила  Ивановна. Она  тоже  была  бескорыстна.
Двухсот  рублей  было 25  вполне  достаточно при  их скромной жизни, но Люда
находила, что спорить не стоит и даже несколько смешно: уж если брать деньги
у Ласточкина  (это и ей  было не совсем приятно), то совершенно  все  равно,
брать ли  двести или,  например, четыреста. Как  раз  две недели тому назад,
перед  своим отъездом  из  Москвы  заграницу,  Дмитрий  Анатольевич  прислал
экстренную сумму,  с очень  милым  и деликатным письмом: "...Надеюсь,  вы на
меня не рассердитесь", --  писал он, -- "но ведь ты, Аркаша, не станешь меня
уверять, будто  ты мог  кое-что  отложить  в запас.  И Тане и  мне  совестно
отрывать  тебя от лаборатории, да уж очень нам  хочется  увидеть вас обоих в
Монте-Карло, мы больше года не виделись, а в Париж мы на этот раз заехать не
можем: и туда, и назад едем прямо через Вену. Умоляем вас, приезжайте,  хотя
бы на две недели. К  тому же, ты ведь можешь рассматривать и эти деньги, как
"долг",  уж если ты такой гордый чудак и не желаешь понять, что после жены и
сестры ты  для  меня самый  близкий человек  на  свете. Когда  ты  через год
вернешься  в  Москву, ты легко  найдешь хорошо оплачивающуюся работу. У  нас
теперь  ученые институты растут  как  грибы.  Итак, приезжайте непременно  и
телеграфируйте, на какой день приготовить для вас комнату".
     Люда настояла на том, чтобы  Рейхель  принял приглашение. Она не  прочь
была пожить две недели в Париже без него.
     -- Как же я им объясню, что ты со мной не приехала?
     -- Объясни  как  тебе угодно.  Можешь оказать,  что у меня очень  много
работы перед партийным съездом в Брюсселе.
     -- Это у них восторга не вызовет.
     --  Я давно  примирилась  с  тяжкой мыслью,  что проживу  свой  век, не
вызывая восторга у московских буржуа.
     -- Если ты не поедешь, то надо вернуть Мите хоть половину его денег.
     --  Деньги занимают  слишком много места в твоей психике. Но,  пожалуй,
верни. Если же он не примет, то отдай мне для партии. 26
     -- Партия занимает слишком много места в твоей психике.
     -- Хорошо сравнение! Впрочем, делай как хочешь.
     Вышел холодок, вероятно,  пятидесятый по счету в их  жизни за последний
год. Ссоры не было, но  у обоих скользнула мысль, что было бы не так страшно
и расстаться. У Рейхеля любовь и вообще не занимала большого  места в жизни,
и он этим немного гордился.
     В назначенный  для его  отъезда  день оба  встали очень рано. Умывшись,
Аркадий Васильевич положил туалетные принадлежности в потертый, с оторванной
ручкой, не  запиравшийся чемодан.  По выработанной  Людой конституции,  вещи
всегда укладывал он. Все уложил с вечера. Так как поездка была "для отдыха",
он взял с собой лишь немного книг, -- в  других случаях книги составляли его
главный груз. Тем не менее туалетные  принадлежности еле  вошли, он с трудом
стянул ремни.  Люда с досадой  смотрела  на  его  высокую,  нескладную, чуть
сутуловатую фигуру, на  мыло,  зубную  щетку, эликсир, завернутые в газетную
бумагу,  на чемодан, купленный в Москве на  толкучем рынке: все-таки  хорошо
было бы иметь приличные  дорожные вещи, за которые  не было бы стыдно  перед
носильщиками.
     -- Если  ты не желаешь  казаться  оборванцем, то купи, наконец, хороший
Мэдлеровский чемодан! -- нередко говорила она. Так провинциальные журналисты
иногда  в  передовых  статьях писали:  "Если Англия не желает опуститься  до
уровня второстепенной державы, то"... Аркадий Васильевич  так же мало  желал
казаться оборванцем, как Англия опуститься до уровня второстепенной державы.
Все  же он  хорошего  Мэдлеровского  чемодана  не  покупал,  -- "устроимся в
Москве, станем на ноги, тогда и купим".
     Люда провожала его на Лионский вокзал. Перед уходом из дому  простилась
со своей кошкой Пусси, поцеловала ее и поговорила  с  ней на кошачьем языке.
Рейхель только  вздыхал.  Эта  кошка  отравляла ему  жизнь, рвала и  пачкала
мебель, вскакивала за обедом  на  стол,  интересовалась  его тетрадями.  Как
всегда, они не рассчитали времени и приехали за полчаса до отхода поезда. 27
     -- Я говорила тебе, что слишком рано едем! Что теперь здесь делать!
     -- Напротив,  это  я говорил,  что слишком рано  едем. Но тебе  незачем
оставаться на вокзале, поезжай домой или куда тебе нужно.
     Она осталась, хотя знала, что разговаривать не о чем и незачем. Аркадий
Васильевич  купил  билет третьего класса,  обстоятельно расспросил  в кассе,
подан ли уже поезд и на каком пути  он стоит, затем для  верности  спросил о
том же контролера при выходе,  еще у  кого-то  на  перроне,  прочел  надпись
"Париж-Вентимилиа",  осведомился  у  кондуктора,   идет  ли   этот  вагон  в
Монте-Карло без пересадки, и втащил чемодан в вагон. Люда шла за ним.
     -- Кулька с провизией в сетку не клади, положи на скамейку, --  сказала
она. -- Посидим на перроне, здесь душно.
     -- А не стащат чемодана?
     -- Хоть  бы какой-нибудь  дурак  нашелся, который  тоже  приехал  бы на
вокзал за час.  Его  можно  было бы попросить,  чтобы он  присматривал. Нет,
никто на твой драгоценный чемодан не польстится.
     На перроне  они заняли места на скамейке.  Оба поглядывали на вагон, не
выскочит ли вор с чемоданом. Рейхель с наслаждением закурил папиросу.
     -- Первая из пяти, полагающихся по моему правилу в день.
     --  У тебя на  все  правила!  Разве так нужно жить  человеку, да еще  в
двадцать девять лет?
     -- По-моему, именно  так,  и  в  двадцать  девять  лет, и  в  семьдесят
девять... Все-таки Митя и Таня огорчатся и обидятся, что ты не приехала.
     -- А я совершенно уверена, что не огорчатся и не обидятся. Твоя Татьяна
Михайловна и не так жаждет меня видеть. Помимо прочего, я не жена -- просто,
а  "гражданская". Это к ее герцогскому стилю  и  не идет,  они ведь в Москве
теперь принадлежат  к  так называемому  "лучшему"  обществу. А  ей надо быть
особенно осторожной, потому она еврейского происхождения, хотя и крещеная...
     -- Их  общество  не  "так называемое",  а в самом деле 28  лучшее: цвет
московской интеллигенции. И в нем о происхождении никто не думает, -- сказал
Рейхель без убеждения в голосе: он недолюбливал евреев.
     -- Нет, к сожалению, думают везде, кроме нашего революционного круга.
     -- Вспомнила, однако, именно ты, хотя ты принадлежишь к "революционному
кругу".
     -- Я, конечно, пошутила. Но Татьяну Михайловну я действительно не люблю
и не понимаю, почему это надо скрывать? Как тебе должно быть давно известно,
я вообще привыкла называть вещи своими именами.
     --  На вокзальном  перроне  можно  и не  говорить  о  твоей глубочайшей
философии жизни.
     --  А   в  гостях  у   Ласточкиных   я  чувствую  себя  как  свергнутый
южно-американский  диктатор,  укрывшийся  в  чужом  посольстве:  может быть,
хозяева мне и рады, а вернее, они желают, чтобы я  поскорее уехала.  Со всем
тем, я ничего против них не имею. Дмитрий Анатольевич очень хороший человек,
он в буржуазии белая ворона.
     -- То-то и есть, что ты всю буржуазию не любишь.
     -- Любить  и не  за что. Конечно,  есть исключения. Дмитрий Анатольевич
хоть  понимает  очень многое, он из лучших  представителей  своего  класса и
поэтому...
     -- Какой там класс! -- сказал Рейхель, не дослушав.
     --  Да,  да,  знаю, никаких  классов  нет, и  социологию вообще  кто-то
выдумал, а есть только биология, -- сказала Люда пренебрежительно. -- Но вот
что, если тебе там будет  приятно, то  посиди в Монте-Карло несколько лишних
дней. Я все-таки и сама поехала бы, если  б не партийная работа. Так и скажи
Дмитрию Анатольевичу, непременно скажи. Он  наверное много мог бы рассказать
о настроениях  среди  московских рабочих.  Как  это  Татьяна  Михайловна  не
заезжает на этот раз в Париж, к своему Ворту? -- насмешливо спросила Людмила
Ивановна.  Она впрочем  и  сама,  несмотря  на скромные средства,  одевалась
недурно.  Умела заказывать и покупать  все  недорого,  сама, без парикмахера
завивала  волосы   щипцами  и  "притиралась"  (не  принято  было   говорить:
"красилась"). На ней и теперь с утра, был 29 элегантный синий жакет с модной
длинной расширявшейся  книзу  юбкой. Люда  говорила некоторым  знакомым, что
"признает  и  абсолютную красоту,  и  условную  красивость". Впрочем, такими
изречениями  не злоупотребляла. --  Смотри:  Джамбул! -- вдруг сказала она и
радостно  закивала хорошо одетому  человеку,  вышедшему из  туннеля с  двумя
молодыми  дамами  (Люда быстро-внимательно их  оглядела).  Этот человек тоже
радостно  ей улыбнулся, снял шляпу и, что-то  сказав дамам, подошел  к Люде.
Лицо у него было красивое  -- "из  тех, что называют породистыми,  а глаза и
губы из тех, что называют страстными или чувственными. На лбу  следы  шрама.
Что еще  за субъект?" --  с  неудовольствием  подумал Аркадий Васильевич. --
Какая неожиданная встреча! Вы не знакомы: Рейхель. Джамбул.
     -- Очень приятно познакомиться. Я о вас  слышал... Да,  очень  приятная
неожиданность.
     Он говорил  с кавказским акцентом. Его дамы окинули Людмилу Ивановну не
очень  дружелюбным взглядом,  прошли дальше и  остановились  у выхода. -- Вы
уезжаете?
     -- Нет, я его провожаю. Да наденьте же шляпу... Откуда вы?
     -- Из Фонтенбло... Что Ленин?
     "Значит,  и этот  из  их  компании",  --  с еще большим неудовольствием
подумал Рейхель.
     -- Ильич? Ничего, все благополучно.
     --  Это нехорошо,  человек  не должен  жить  благополучно,  --  сказал,
смеясь, Джамбул. -- Готовится к съезду?
     -- Готовится. А что вы? Получили мандат?
     -- Помилуйте, от кого? Но я все-таки приеду.
     -- Мы вам устроим совещательный голос.
     -- Не надо мне никакого голоса. Не люблю трюков. Не люблю и голосовать.
     -- Ось лихо! У меня у самой будет только совещательный.
     --  Вы  другое дело...  У  вас  отличный  вид.  Еще похорошели.  И  так
элегантны, -- сказал  он. Был всегда очень  вежлив и  подчеркнуто любезен  с
дамами;  но любезность  точно бралась  им  в  какие-то  кавычки. Кое-кто  30
находил ее "нахальной". "Глаза у этой Люды красивые, хоть "ложно-страстные",
-- определил Джамбул.
     -- Мерси. Меня обычно бранят товарищи за то, что я стараюсь не походить
на чучело вроде Крупской. А вот вы одобряете. Долго ли пробудете в Париже?
     -- Еще не знаю. Разрешите к вам зайти?
     -- Буду искренно рада. Вы всегда так интересно рассказываете.
     Рейхель зевнул  демонстративно. Джамбул на  него  взглянул и простился,
опять вежливо подняв шляпу над головой.
     --  Кто  такой?   --  спросил  Аркадий  Васильевич.  --  От  наружности
впечатление: не дай Бог ночью встретиться в безлюдном месте.
     -- Ну, вот, ты так  всегда! Говоришь, что я не люблю  буржуазию,  а сам
все   больше  ненавидишь   революционеров.  С   годами   ты  станешь  черным
реакционером!..  Он  очень  мне  нравится.  Красивый,  правда?  И  вдобавок,
геркулес,  хоть  только чуть выше  среднего роста. Интересный человек. О нем
рассказывают  легенды!  Говорят, он с кем-то побратим!  Ты  знаешь, что  это
такое? Один разрезывает у себя  руку, другой выпивает кровь, и с тех пор они
братья до могилы!
     --  Я  не  знал,  что  этот  обычай  принят  у  марксистов,  --  сказал
саркастически Рейхель. -- С кем же он побратим? С Лениным или с Плехановым?
     --  Дурак! С  кем-то  на  Кавказе.  И еще  у  него,  кажется,  была там
американская дуэль, если только люди не врут.
     -- Наверное, врут и с его же слов. Всех перевешать! -- сказал рассеянно
Аркадий Васильевич.  Он  часто  ни  к  селу,  ни  к  городу  произносил  эти
бессмысленные слова; впрочем, произносил их довольно мирно.
     -- Сейчас всех своими руками перевешаю.
     -- Как ты его назвала? Джамбул?
     -- Это, конечно, псевдоним. Он не  то осетин, не то ингуш, или что-то в
этом  роде,  во всяком  случае,  мусульманин.  Обе  дамы  красивые.  Ведь  у
мусульман разрешается многоженство?  --  спросила, смеясь, Люда. --  И какой
учтивый, это у  нас  редкость...  Ну, вот, 31  кричат  "En voitures!" Садись
поскорее. Я тебе  в кулек  положила  сандвичи,  пирожки, яблоки. С голоду не
умрешь.  А то выброси кулек за окно  и пойди в  вагон ресторан, я непременно
так сделала бы. Ну, счастливого пути, Аркаша!
     Они поцеловались.
     -- До свиданья,  милая. Пожалуйста, помни,  что,  несмотря на страдания
пролетариата, надо  каждый день и  завтракать и обедать. Не  экономь на еде,
лучше умори голодом проклятую кошку...
     -- Типун тебе на язык!
     --  "Нехай  вина  сказытся".  Говорю  в  подражание тебе.  Ты  такая же
украинка, как я. Или как римский папа. Умоляю тебя, не работай  ни на кошку,
ни на партию, нехай и вина сказытся.
     -- Отстань, нет мелких, -- сказала Люда. У нее тоже  были бессмысленные
присказки. -- Как это я еще тебя терплю?
     -- Грозное "еще".
     -- Сердечный привет Дмитрию  Анатольевичу.  Так и быть, кланяйся  и его
герцогине. И не забудь исполнить мою просьбу о Морозове.
     -- Исполню, но с проклятьями.

     Как  только  Рейхель  вошел в вагон,  Людмила  Ивановна  направилась  к
выходу. Заключительной части  вокзального ритуала,  с  воздушными  поцелуями
после отхода поезда, она не соблюдала. Своей быстрой  энергичной походкой --
всегда казалось, что она бежит, -- прошла к киоску, купила газету, подумала,
что возвращаться домой  не стоит, они жили  далеко, в меблированных комнатах
около Пастеровского института, а  часа  через  полтора у  нее было назначено
деловое свидание в центре города. "Разве выпить здесь чашку кофе?".
     В  кофейне она  просмотрела  газетные  заголовки,  большие  и малые.  О
предстоявшем  в   Брюсселе  съезде  русских   социал-демократов   нигде   не
упоминалось. "Разумеется!  Если б еще мы были  жоресистами, тогда  все 32 же
писали бы. Но  мы  настоящие революционеры, а они о революции думают  как  о
прошлогоднем снеге".
     К ней подошел котенок. Люда ахнула от восторга и заговорила по-кошачьи:
"Бозе мой,  Бозе мой, мы  такие  симпатицные, мы хотели бы выпить  молоцка!"
Вылила остаток молока на пол, котенок слизнул и ушел. Она обиделась. "Пора и
мне уходить. Взять с собой газету? Не стоит. Пусть лучше гарсон прочтет, ему
и  это будет  полезно для  развития классового  сознания.  К  какому  классу
принадлежат гарсоны?.. Аркаша верно уже погрузился в свой ученый х