немного покраснела.
     --  Состарились мы оба с тех пор! И  изменились. Да и в мире много воды
утекло.
     -- И какой воды! Не только воды, но и крови.

        III

     Шел  уже  третий час дня,  они всЈ  еще  разговаривали. На столе стояли
кофейный прибор и опорожненная на две трети бутылка шампанского.
     -- Ты почему так мало пьешь? Может, печень или что-либо в этом роде? --
спрашивала Люда.
     -- Нет, печень пока  в порядке, -- ответил он обиженно. -- Я больше пью
вечером.
     -- Чтобы лучше спать?
     -- Я сплю отлично.
     За завтраком она долго рассказывала о том, что с ней  было  во  все эти
годы, особенно в последние два. Перескакивала от революции к  кооперации, от
Ленина к  Ласточкину,  от Москвы  к  Ессентукам.  Джамбул  слушал и старался
понять:  она  говорила сбивчиво, не всегда  можно было  догадаться, кто  это
"он": Ласточкин или Ленин?  "Такая же  сумбурная, как  была... И  это Бог ей
послал, на ее счастье, кооперацию", -- думал он не без скуки.
     -- Я уверена,  что ты был очень удивлен, получив мою телеграмму.  Может
быть, даже неприятно удивлен? -- сказала она, внимательно на него глядя.
     --  Что  ты! Напротив,  страшно  обрадовался, --  ответил он,  стараясь
вложить в свои слова возможно больше теплоты и искренности.
     -- Правда? До этой проклятой войны ты мог мне писать и не писал. 467
     -- Да я и не знал, где ты.
     --  Ну,  теперь всЈ равно:  ты  догадываешься,  что я  приехала  не для
попреков... Собственно, я и сама не знаю,  для чего  я приехала... Но на чем
мы остановились? Да, значит, после того как я с ним встретилась...
     -- С кем?
     --  С этим твоим Китой Ноевичем.  Он очень милый  человек... Согласился
теперь взять к себе мою кошечку до моего возвращения в Тифлис...
     -- Ах, да, что кошечка? Так ты с ней бежала на Кавказ? Это всЈ та же?
     -- Нет, другая, та умерла. Правда, он очень симпатичный?
     --  Был  прекрасный  человек,  а  какой теперь, не  знаю:  мы  все  так
изменились.
     --  Это  верно! Ты  не можешь себе представить, как мне  противна стала
революция! Еще тогда, после взрыва на Аптекарском острове... Ты ведь знаешь,
он был повешен!
     -- Соколов? Да, знаю.
     -- Но особенно после всех дел Ленина. И вот он мне говорит...
     -- Ленин? Разве ты его видела?
     -- Да нет  же. Кита Ноевич!  Ленина я больше  с Куоккала не  видела  и,
надеюсь,  никогда  не увижу.  Так  вот он мне предложил службу  в Тифлисе. Я
долго колебалась, но после  этого ужасного дела  в Пятигорске не выдержала и
решила бежать...
     -- Какого дела в Пятигорске?
     --  Неужели  ты ничего  не  слышал?  --  Люда  вздохнула.  --  Зарезали
несколько десятков людей, а ты ничего не знаешь!
     -- Да ведь я русских газет сто лет не  видел. А в годы войны не видел и
французских. Немецкие  просматривал,  но я немецкий язык плохо  знаю.  Они о
России торопились сообщать только самое неприятное, особенно после того, как
захватили  Украину.  Вот  как  в  Севастополе  союзное   командованье  через
парламентеров  сообщило  русскому  о смерти  Николая.  А о  Пятигорске  они,
кажется, ничего не писали, или я пропустил. В чем там было дело? 468
     Люда рассказала.
     -- Они взяли  заложниками всех видных людей. Могли взять и меня,  но, к
счастью, не взяли, хотя было схвачено много людей не более "видных", чем  я.
Были арестованы  и знаменитости:  генерал  Рузский, генерал  Радко-Дмитриев.
Говорят, они им предложили перейти на советскую службу, но те  отказались. И
вот  ночью  их всех  вывели к подножью горы и  там убили. Не расстреляли,  а
зарезали! Две ночи  подряд резали  и бросали  в яму, говорят,  некоторых еще
живыми. Тогда я вспомнила об его предложении и убежала в Тифлис. И  это наши
бывшие "товарищи"! Ведь  я  одно время  обожала Ленина!  Теперь очень стыдно
вспоминать.
     -- Я не обожал, но и мне стыдно, -- сказал  он, и по его лицу пробежала
тень. Люда  вспомнила  рассказ  Киты  Ноевича: Джамбул  лично  участвовал  в
экспроприации на  Эриванской площади. "Как только он мог!" -- Ты не кончила.
Что же Кита?
     -- Он превосходный человек. Тотчас всЈ сделал, принял меня на службу. Я
всегда любила  кавказцев, а  теперь еще больше.  Какие люди! Не относи этого
впрочем к себе.
     -- Не отношу.
     --  Понимаешь,  мне теперь было неловко: всего  без года неделю  у него
служу и уже прошу отпуска. Дал и даже проезд устроил!
     -- Догадался, что ты едешь ко мне.
     -- Отстань,  нет  мелких.  -- Люда покраснела и от  этого смутилась еще
больше. -- Да, мне  захотелось увидеть тебя, поговорить с тобой обо всем. Ты
ведь тоже далеко отошел от революции.
     -- Давным давно и очень далеко.  Мне о них обо всех и думать  гадко.  Я
впрочем понимаю, что если  б войн  и революций не  было,  то  их пришлось бы
выдумать. Они -- отводные клапаны  не столько для "народного гнева", сколько
для избытка энергии и буйных инстинктов у разных людей. Особенно  у молодых,
но не только у молодых: есть  и  старики, еще шамкающие что-то революционное
по пятидесятилетней инерции. А что все эти Людендорфы и Энверы делали бы без
войн? И что Ленины и Соколовы делали бы без революций? 469
     -- Ну, это не очень социологический подход к делу.
     -- Ненавижу социологов.
     -- Почему?
     --  Потому,  что  они ровно ничего  не  понимают.  Они  и теперь  очень
довольны  Лениным:   он  им   дал  богатый  материал  для  ценных  суждений.
Когда-нибудь  они  его  превознесут  и  возвеличат: какой  замечательный был
социальный опыт! А левые биографы и историки превознесут тем более. Конечно,
объявят, что он  всю жизнь  работал для счастья  человечества. Между  тем он
столько же  думал о счастьи человечества,  сколько  о прошлогоднем снеге! Он
просто  занимался  решеньем  задач,  занимался  политической алгеброй.  Ведь
математику приятно решать  задачи,  которые  ему  кажутся  важными: "я, мол,
решил совершенно верно, а  Плеханов сел в калошу"... Плеханов и в самом деле
всю  жизнь  садился в  калошу, это  была  его  специальность. Я  впрочем  не
отрицаю, что Ленин  выдающийся человек.  Умен  ли он? В суждении о некоторых
вещах он глуп как пробка,  например  в  суждениях  о  предметах философских,
религиозных, искусственных...
     --  То  есть  в  суждениях об искусстве, --  поправила Люда. Она всегда
любила  такие  его  ошибки:  это  напомнило ей прежнее. Ласково вспомнила  и
примету шрама, когда-то ею в нем замеченную. "Теперь взволновался!"
     --  Да,  в  книгах  об   искусстве.  Я  разучился  говорить  по-русски.
Разумеется,  он  большой человек:  необыкновенное волевое  явленье, огромная
политическая проницательность, это  так. Он и не жесток и не зол. Конечно, и
не добр.
     -- Он всЈ-таки сложнее, чем ты думаешь, --  опять перебила его Люда. --
Ведь  я хорошо  его знала.  Иногда  он бывал  очарователен. А врагов  всегда
ненавидел.
     -- И Марат, верно, иногда бывал очарователен, и Торквемада, быть может,
тоже. Ты говоришь, он ненавидел  врагов. Это едва ли верно. Разве Торквемада
ненавидел еретиков, которых отправлял на костер? Просто их было нужно сжечь,
что-ж тут  такого? Я  представляю  себе  сценку.  В  Кремле  идет заседание,
собрались все главные. И вот получается телеграмма или  там  телефонограмма,
хотя  бы  об  этом  Пятигорском деле.  Разумеется,  470  редакция была самая
благозвучная.  Не  сказали: "Мы их  зарезали  и бросили живыми  в  яму".  Не
сказали: "Мы устроили бойню". Верно сказали  о каком-нибудь "мече  народного
гнева",  о  "необходимой  ликвидации", привели  мотивировку:  "революционный
долг", "буржуазия подняла голову", "враги народа строили козни" и так далее.
Что же  затем  могло быть  на заседании? Кто-нибудь из них, еще удивительным
образом не совсем потерявший человеческое подобие,  какой-нибудь Бухарин или
Пятаков, верно вздохнул или  даже мягко  запротестовал: "Так всЈ-же нельзя!"
Не очень, разумеется, запротестовал: все они давно ко всему такому привыкли.
Совершенная сволочь,  напротив, восклицала что-либо архиреволюционное:  "Без
малейших колебаний всЈ одобрить!" "Теперь не  время для  полумер!"...  А он,
конечно,  молча  слушал  -- допускаю,  что  на  этот  раз  без  своей кривой
усмешечки.  Допускаю  даже, что не назвал  дела  "дельцем".  А  затем просто
предложил перейти к очередным делам.
     -- Нет, ты его упрощаешь. Он всЈ-таки гораздо выше их всех.
     Джамбул засмеялся.
     --  Да,  конечно, гораздо выше  их всех. Только это, право, означает не
очень  много. Он  не  вульгарный карьерист, не  честолюбец  как  Троцкий, ни
малейшего тщеславия я у него никогда не замечал. Он и не сверх-мерзавец, как
Коба...
     -- Какой Коба?
     -- Джугашвили.  Теперь он называется Сталиным. Этого я знаю с юношеских
лет!  Такого  негодяя мир не видывал.  По  крайней  мере, Кавказ не видывал,
особенно мой! У нас бывали жестокие люди, но  что-то в них, верно, наши горы
очищали. Камо, например, никак не мерзавец. Слышала о Камо?
     -- Кажется, что-то  слышала.  Это  тот, который  после... после Кавказа
(Люда  не  решилась сказать:  после  экспроприации в Тифлисе)  отправился  в
Берлин, чтобы ограбить банк Мендельсона?
     -- Тот самый.
     -- Мне  Дон-Педро  рассказывал: в  Берлине этот субъект  несколько  лет
прикидывался буйно  сумасшедшим и так  хорошо, что обманул  немецких врачей!
471
     --  Ему  и  прикидываться  было  не  очень  нужно:  он  был  наполовину
сумасшедший. Но  он был герой, не могу и не  хочу  отрицать. К несчастью, он
остался большевиком. Он не мусульманин.
     --  Так что же, что  не  мусульманин? -- спросила Люда, насторожившись:
"Теперь заговорит о своем нынешнем главном".
     -- Ничего. Мусульманская религия очищает людей больше, чем другие.
     -- Вот  как?  Почему же именно она? И при  чем тут религия вообще?  Это
правда, что ты стал настоящим верующим мусульманином?
     -- Правда... Ты меня когда-то называла романтиком революции. Это было и
верно,  и   нет.   У   меня  когда-то   револьвер   был   предметом   первой
необходимости...
     --  Да, ты мне на Втором съезде говорил о каких-то страшных  делах,  --
сказала Люда,  печально  вспомнив о Лондоне. У  него опять тень пробежала по
лицу.
     -- Было. Я в молодости собственноручно убил провокатора.
     -- Этого ты мне не говорил!
     -- Не люблю об этом говорить. Жалею, что и сейчас сгоряча сказал.
     -- Убил! Как же это было?
     -- Он пришел ко мне. Не знал, что это уже известно. Разумеется,  у себя
дома я не мог его убить, это противоречило бы всем нашим вековым  традициям.
Разговаривал с ним как хозяин с гостем. Но затем, прощаясь, я вышел с ним за
ворота,  сказал ему, что  он  провокатор, и  убил  его. --  Лицо  у Джамбула
дернулось.  -- Это не "романтизм"! От меня, революционера,  был  только один
шаг до гангстера.
     -- Не до гангстера, а до абрека.
     --  Это совсем не  одно и то же!.. И не у меня  одного  был только один
шаг. Я был еще, пожалуй, лучшим  из худших. В сущности, всЈ у  меня  было от
этого вашего "Раззудись плечо, размахнись рука!" Меня наша религия и спасла.
Знаешь, у многих  людей просто  не было времени, чтобы подумать о жизни. Или
"над жизнью"? Как правильно? И у тебя тоже не было времени. 472
     -- Никак этого  не думаю.  Не понимаю, при чем тут  религия? Я живу без
нее, и ничего. И тысячи людей нашего круга живут без нее.
     -- Политики даже  почти все. Явно или  скрыто. И вот что я тебе  скажу.
Почти в каждом политике в какой-то мере  сидит --  в  лучшем случае Ленин, в
худшем случае Троцкий.
     --  Что  за  вздор!  --   сказала   Люда,   вспомнив  о  своих  друзьях
кооператорах. "Они кстати, кажется, все неверующие".
     --  Ну, не в каждом, а в большинстве и, разумеется, чаще всего  в очень
малой мере. Хочешь пример? Тот либеральный государственный  человек, который
имеет  право  смягчения участи  осужденных  на смертную  казнь и отказывает,
несмотря на ходатайство присяжных заседателей, это уже в зародыше большевик.
     --  Это частный случай и довольно  редкий. Что-ж, по твоему, и в Жоресе
был большевик?
     -- В нем нет, и, разумеется, вообще большая разница есть, -- ответил он
с  досадой, как отвечают  на доводы всем известные и надоевшие: -- Жорес был
добрый  человек,  он вивисекциями заниматься не  мог бы,  да  и  нельзя было
тогда,  так  как революций не  было.  Вдобавок,  он  ни  года  у  власти  не
находился. Всякая власть  развращает, а революционная в сто раз больше,  чем
другая...  Вот мы с тобой ушли от революции, хотя  ушли по разному: ты ушла,
так  как  не  была  создана  для  политики,  а  я  ушел  потому,  что  вдруг
почувствовал на спине бубновый туз.
     -- Что такое?
     -- Недавно я прочел какую-то книгу  о нашей Крымской  войне,  -- сказал
нехотя  Джамбул. ("Какой  же  "нашей":  русской или  турецкой?" --  невольно
спросила себя Люда). И я там вычитал, что,  в  виду  недостатка в  солдатах,
русское командование велело выпустить из тюрем арестантов. И  они  сражались
отлично, не  хуже ваших  солдат.  Один  из  них совершил какой-то  геройский
подвиг на глазах у знаменитого адмирала, не помню Корнилова ли или Истомина.
Адмирал  пришел в восторг и тут же повесил ему на  грудь Георгиевский крест:
473 арестант, а русский человек и герой! Так тот воевал и дальше, с Георгием
на  груди,  с бубновым тузом  на  спине. О, я  знаю,  как условны и тузы,  и
ордена, но  ведь  я  говорю фигурально.  Большинство тех  революционеров,  с
которыми я работал, могли бы иметь на груди боевой орден  за храбрость, а на
спине бубновый туз  за другие свои особенности... Как Камо...  Это, впрочем,
не  относится  к  главарям: Ленин,  я  думаю,  никогда  в  жизни  не  был  в
смертельной опасности. Тем тяжелее будет ему умирать. А я, не главарь, видел
перед  собой смерть не раз.  Имел право на орден, но вдруг в один, для  меня
всЈ-таки прекрасный день, решил навсегда отказаться от бубнового туза.
     -- Ты очень несправедлив, -- сказала Люда. -- Я отошла от революции, но
бубнового туза в ней не видела и не вижу.
     -- Именно ты не видела, потому что в ней собственно и не была.  А я был
и видел вблизи.  Но странно, как меняются люди и  без  видимых причин. Вот я
убил провокатора и ничего, а через несколько лет... -- Он хотел было сказать
Люде о гнедой лошади на Эриванской площади,  но не сказал. -- "Она ничего не
поймет. Да  и  никакой  здравомыслящий человек  не поймет". Он  выпил залпом
бокал шампанского. -- Выпей еще вина. Не хочешь?
     -- Не  хочу, -- сказала  Люда, отстраняя его руку  с бутылкой.  --  Так
можно стать и реакционером!
     -- Я не стану. Реакционеров по прежнему терпеть не могу.
     -- Зачем уклоняться от этого разговора, уж если  мы  его начали? У тебя
была настоящая революционная душа, и...
     -- Я взял эту душу напрокат у русских революционеров.
     --  Неправда. Правда то, что  ты  вечно  менялся. Помнишь, ты мне читал
когда-то стихи:

        "Смело, братья! Туча грянет,
        Закипит громада вод,
        Выше вал сердитый встанет,
        Глубже бездна упадет..." 474

     -- Не помню, -- угрюмо сказал Джамбул.  --  А если читал, то был дурак!
Вот и встал сердитый вал! Хорош?
     -- Мы желали не этого.
     -- Так  говорят все неудачники. Мы обязаны были подумать, что выйдет из
наших желаний.
     -- Мы и думали,  да  другие помешали, бис бив бы их батьку, --  сказала
Люда.
     -- Теперь у вас,  кажется,  в  моде другие стихи.  Сюда недавно приехал
один армянин  из России.  Дал мне  "Двенадцать", поэму Александра Блока.  Ты
читала?
     -- Разумеется, читала.  Она  всех  потрясла. Можно  соглашаться  или не
соглашаться, но это гениальная вещь!
     --  Ровно  ничего  гениального!  Я  читал  с  отвращением.  Блок  очень
талантлив,  я не отрицаю.  Некоторые его стихи  такие,  что никто  другой не
напишет. Но  это просто звучные  общедоступные  частушки...  Ведь есть такое
русское  слово "частушки"? Кто  у вас  теперь  их  в Москве  пишет? Кажется,
какой-то Демьян Бедный?
     -- Господи! Александр Блок и Демьян Бедный!
     -- Я  их не сравниваю, хотя,  может  быть,  и Демьян Бедный  тоже "всех
потряс", только читателей другого уровня, несколько менее высокого. А поверь
мне, Александр Блок  своих старых  дев потряс только "изумительным финалом".
Для  этого финала вся поэма  и написана,  без него на  нее и не обратили  бы
большого внимания.  Разумеется, последняя фигура, которой  можно бы ждать  в
конце такой поэмы,  в компании хулиганов-убийц, это  Христос.  Так вот  вам,
на-те, изумительный финал, и  какой  глубокий!  --  с  внезапным  бешенством
сказал  Джамбул. -- Отвратительно! Даже независимо  от  того, что он  оказал
огромную услугу большевикам. Хотя Ленин, верно, хохотал над его поэмой, если
прочел.
     --  Вот  и ты "хохочешь".  Блок  никому  никакой  услуги  оказывать  не
желал!..
     -- Опять "не желал"! Все вы "не желаете", но делаете чорт знает что!
     --  Не  буду  спорить..  Ну,  хорошо,  какая  же  теперь  у  тебя душа?
Мусульманская?
     -- Да, мусульманская.
     -- А может быть, ты и ее ненадолго взял напрокат? 475
     -- Нет, эту напрокат не взял, -- ответил он очень раздраженно. --  И не
хочу я об этом говорить!
     -- Как знаешь, --  сказала Люда, взглянув на него  с испугом.  --  А  я
всЈ-таки не жалею, что заговорила. И не жалею, что к тебе приехала.
     -- Отлично  сделала, что  приехала, --  сказал Джамбул,  вспомнив  долг
хозяина. -- Но  зачем ты так скоро  уезжаешь? Останься. Поживешь с  нами.  Я
уверен, что,  если ты постараешься,  то тебя полюбят  мои... --  Ему неловко
было ей сказать: "мои жены". -- Право, останься.
     Люда улыбнулась. Поймала себя на мысли: "Если б он не так сказал это, а
так, как говорил у Пивато, вдруг я и осталась бы, с меня сталось бы!?"
     -- Не  могу. Я обещала Ките Ноевичу  вернуться к 1-ому июня. Да надо  и
зарабатывать хлеб насущный.
     -- Тебе нужны деньги? Я могу тебе дать сколько угодно.
     Она вспыхнула. "Мог бы теперь этого не говорить!"
     --  Нет,  спасибо,  у меня достаточно....  А ведь Кита Ноевич дал мне к
тебе  и  порученье.  ВсЈ  думает,  не  согласишься ли  ты  к  ним вернуться.
Должность для тебя будет и хорошая.
     -- Поблагодари его, но скажи, что я не принял бы и должности президента
республики.
     -- Почему же?
     -- Потому,  что  политика -- грязь.  Желаю им всяческих успехов,  нашим
доморощенным Жоресам... О Жоресах ему, конечно,  не говори... А вот я приеду
туда -- просто повидать родные места. Конечно, если  они  не погибнут. Очень
часто гибнут Жоресы, такова уж их судьба.
     -- Когда ты приедешь? -- радостно спросила Люда. -- Ради Бога, приезжай
поскорее.
     -- Не знаю, когда, -- угрюмо ответил он, подавив зевок. 476

        IV

     Как  ни огрубели люди  в  России  после  революции,  как ни был  каждый
поглощен своими  делами  и заботами,  друзья  и  знакомые  проявили  большое
участие  к  Ласточкиным. Всех особенно поразило то,  что несчастье произошло
тотчас  после  первой  вступительной  лекции  Дмитрия   Анатольевича.  Стало
известно,  что у  него  нет  ни гроша. Леченье  было в больницах бесплатным,
хотя, кто  мог, платил  персоналу, что мог и от себя. Скоблин и другие врачи
клиники решительно отказались от  платы. ВсЈ  же  расходы  естественно были.
Негласно,  по  почину Травникова, образовался  комитет  друзей.  Сам  Никита
Федорович  внес немало из своего тощего кармана. Вносили  и другие.  Татьяна
Михайловна ничего об этом не знала; но если  б  и догадывалась,  то теперь к
этому  отнеслась  бы  почти  безучастно:  всЈ кончилось,  кончились и  такие
огорченья. Она попросила Травникова  продать остававшуюся у них картину.  Он
продал за гроши и сказал ей,  что получил три тысячи. По ее просьбе, оставил
деньги у себя и платил за всЈ, за что нужно было платить.
     Тотчас после несчастья он написал в Петербург Рейхелю. Писать Тонышевым
было невозможно: пись