о  том,  что  вижу  и слышу.  И,
разумеется, только для себя.
     -- Так  говорят  все авторы дневников, а потом  печатают.  Но вы любите
литературу?
     -- Чрезвычайно. Имею библиотеку тысячи в две 112 томов. Я немалую часть
своего дохода трачу на книги и на переплеты. У  меня  слабость к переплетам,
есть даже работы самого Мишеля.
     --  Но ведь как дипломат  вы  часто  переезжаете.  Неужели  всЈ с собой
перевозите?
     Он вздохнул.
     --  Вы попали  в  больное место. Да,  перевожу и книги, и обстановку. Я
думал,  что в  Париже пробуду долго, и  устроился прочно. Нашел  квартиру  с
собственным садиком в Пасси, где еще мало кто живет. На отделку потратил все
свои  сбережения,  даже  влез  в долги магазинам.  Теперь, конечно,  всЈ уже
выплатил. Так вот, переезжай в Вену!
     -- Хорошая у вас квартира?
     -- Не сочтите за хвастовство: чудесная! И картины есть. Поверите ли вы,
что  я  купил  Сезанна  за  сто  франков? А он  по  гению  равен  величайшим
художникам  Возрождения.  Отчего бы  вам не взглянуть?  Сделайте  одолжение,
побывайте у меня.
     "Однако!" --  подумала  Люда.  -- "Темп  берет уж очень быстрый!  Даром
стараешься!"
     -- Как нибудь с удовольствием.
     -- Отчего  же  "как-нибудь"? Поедем  ко мне  хоть сегодня,  отсюда,  --
предложил  он  и  сам  опять   смутился.   "Прямо   Мопассановский  вивер  с
гарсоньерками!" -- подумала она. Другому ответила бы: "Отстань, нет мелких".
--  Вот  и отдадите мне визит,  -- пошутил Тонышев. --  Или вы по вечерам не
выходите?
     "Это  значит:  "Или вы  замужем?" -- перевела  она  его  вопрос. Ей  не
хотелось говорить ему  о Рейхеле, особенно об их  гражданском браке; в своем
кругу она об этом сообщала новым людям с первых слов, но там на это никто не
обращал внимания.
     -- Отчего не выхожу? В самом деле можно было бы куда-нибудь еще поехать
после обеда. Разве в театр?
     -- В театр уже поздно.
     -- Значит,  вы меня  сегодня "вывозите"? Если  так, то знаете что?  Мне
давно хочется взглянуть на ночной Париж. Вы его видели?
     -- Разумеется, видел. Но Монмартр с его кабачками 113 уж очень банален.
Хотите побывать на "Bal d'Octobre?"
     -- Какой "Bal d'Octobre"?
     -- Это одна из  самых  популярных  трущоб  Парижа.  Я  всюду бывал: и у
Fradin и  в "Ange Gabriel", и в "Le Chien qui fume". "Bal  d'Octobre"  самая
жуткая. Не пугайтесь, никаких  убийств там не бывает, есть  много апашей, но
сидят  и полицейские. Туда ездят  наши великие князья. Недаром  в Париже всЈ
такое  теперь  называется  "la  tournée  des Grands  Ducs".  Только  туда  в
одиннадцатом часу ехать еще рановато. И уж на минуту  мне всЈ равно пришлось
бы заехать домой. Переодеваться ни вам,  ни мне не  нужно, а вот мой цилиндр
там был бы принят недружелюбно.
     --  Ваш  цилиндр не только в  трущобах, но и на мою консьержку,  верно,
произвел сильное  впечатление, -- сказала Люда.  -- "Где наша не  пропадала!
Вернусь к часу. Аркадий беспокоиться не будет, привык".
     -- Я и сам не люблю этот  странный головной убор. Ничего  не поделаешь,
все носят.
     -- Не в моем ученом квартале, -- сказала она. Говорила бессознательно в
единственном числе: "Мой квартал, моя консьержка". "Так она ученая? Надеюсь,
хоть не  медичка?" -- подумал  он. --  Но  вы  были  верно  еще элегантней в
мундире. Вы  имеете придворное  звание?  -- спросила Люда. "Точно я ему  всЈ
учиняю  допрос!  Тогда необходимо сказать  хоть  что-либо и о  себе". Ей  не
хотелось говорить и о том, что она социалистка.
     --  Никакого  придворного звания не  имею...  Вы  верно  меня  считаете
человеком  из  романа  какого-нибудь  Болеслава  Марковича?  -- спросил  он,
засмеявшись. -- Это неверно. Уж если говорить на политическом жаргоне, то  я
просто  либерал,  разве  с  легким уклоном  в  сторону...  Как  сказать?  Не
славянофильства, а в  сторону нашего  покровительства  балканским  странам с
целью объединения славян. Видите, я жаргон знаю.  И, само собой, я сторонник
введения в России конституции. Мы  к этому и идем со времени убийства Плеве.
114
     -- Значит, вы сочувствовали его убийству? -- насмешливо спросила Люда.
     -- Я не  могу  сочувствовать  убийствам, как  не  могу  сочувствовать и
казням. Но если говорить совершенно искренне, то мое первое чувство, когда я
узнал о смерти Плеве, была радость.
     -- Довольно неожиданно для царского дипломата.
     -- Мне самому было совестно,  да что-ж делать, это было именно так.  Вы
говорите: "царский  дипломат".  Да, я царский  дипломат  и монархист. Вы еще
больше удивитесь, если я скажу, что убийству Плеве рады были многие "царские
дипломаты".  Он,  помимо  прочего,  был  одним  из  главных виновников  этой
бессмысленной и несчастной войны  с Японией. Дипломат по самой своей природе
не должен стоять за  войну... Не  должен,  хотя часто стоит. По моему,  наша
единственная задача,  даже наше  ремесло, в  том, чтобы предотвращать войны.
Офицеры другое дело, хотят и из них немногие сознаются,  что в  глубине души
хотят воевать.. А вы очень левая? -- весело спросил он.
     -- Очень. Но я не хочу говорить о политике.
     -- Признаться, и я не хочу. Понимаю, что мы во взглядах не сходимся. Не
всЈ ли равно, каких вы взглядов, если...
     -- Если что? -- спросила Люда. "Вот теперь для  него  прекрасный случай
сказать какую-нибудь галантерейность о моем уме  или о  моем очаровании", --
подумала она.
     -- Если  можно  говорить о  чем угодно другом,  о  том,  что  людей  не
разъединяет, -- докончил  он. Люда смотрела  на  него чуть разочарованно. Ее
несколько разочаровали и его либеральные взгляды. Почему-то с самого  начала
она его представила себе "холодным аристократом"; между тем он на "холодного
аристократа"   не  походил,  и  ей  было   досадно   расстаться   со   своим
представлением. "Уж не просто  ли бесцветная личность? Впрочем, симпатичный.
В старости верно будет носить великолепную окладистую бороду à la... Не знаю
à la кто"... И это его испортит. Он недурен собой".
     -- Шампанское очень  хорошее.  Вы  обещали 115 выпить бокал, -- сказала
она.  -- За что  же? Давайте выпьем как запорожцы:  "щоб нашим  ворогам було
тяжко"!
     -- За  это  не могу.  Я не запорожец  -- и  не революционер. У меня нет
врагов.
     -- Это скорее печально: значит, у вас мало темперамента.
     -- Выпьем "щоб нам було хорошо".
     -- Что-ж, можно и так.

     Квартира у Тонышева  была небольшая, всего в три комнаты, действительно
очень хорошая. "Ему никак нельзя сказать, что я  люблю всЈ красивое. Мебель,
разумеется,  стильная,  но лучше  об  этом  не говорить:  можно и напутать".
Свойственное  ей чутье  подсказывало  ей,  как  приблизительно  надо  с  ним
говорить. В кабинете у среднего из трех окон стоял большой письменный стол с
покатой крышкой.
     -- Вы верно видели в Лувре похожее бюро, принадлежавшее Людовику XV, --
сказал он,  --  Разумеется,  то  неизмеримо лучше,  но  и  мое недурное, мне
посчастливилось купить на редкость дешево! Я был просто счастлив в тот день!
     Люда поддерживала  разговор осторожно.  Подходя  к картинам,  старалась
незаметно  прочесть  подписи  и  очень  хвалила,   особенно   картины  новых
художников. Это видимо доставляло ему удовольствие, хотя он сразу  огорченно
заметил, что его гостья мало смыслит в искусстве. У длинной стены были шкапы
с  книгами.  На  столах лежали разные издания  в дорогих переплетах. "Верно,
если капнуть  чаем, он  сойдет  с  ума от горя"...  На  шкапах  стояли бюсты
Пушкина, Тургенева, Чайковского. "А этот кто? Кажется, поэт Алексей Толстой?
Он-то почему"?
     -- Сколько у вас книг! Завидую, -- сказала она. Тонышев улыбнулся.
     -- Помните  у Гоголя  обжору Петра  Петровича Петуха.  Каждый из нас на
что-нибудь Петух,  если можно так выразиться. Он на еду, я на книги. А вы на
что Петух?
     --  Ни  на  что, -- подумав, ответила Люда с 116  досадой. -- У  вас на
шкапу Пушкин и Чайковский. Я очень люблю их  сочетание. "Евгений Онегин" моя
любимая опера.
     -- Хоть тут мы с вами вполне сходимся.
     -- Не удивляйтесь, в искусстве я люблю не только революционное.
     -- И слава Богу!
     -- А вы играете на рояле?
     -- В молодости учился.
     -- "В молодости"! Значит, теперь вы "стары"?
     -- Мне тридцать три года, Людмила Ивановна. ВсЈ главное уже  позади. На
что  новое  может надеяться тридцатитрехлетний  человек? Ведь это уже  почти
старость,  а?  Играть же я перестал,  когда  впервые  услышал  Падеревского.
Сделалось совестно,  что я смею играть на рояле.  Тогда начал интересоваться
живописью.
     -- Почему кстати у вас эта вещь над диваном в двух экземплярах?
     -- Это мой трюк! -- сказал Тонышев. --  Та, что слева, это моей работы:
подделка под сангину восемнадцатого века. А  рядом оригинал. Не удивляйтесь,
подделывать  не  трудно. Я нашел в лавке  старьевщика  очень старую  бумагу,
подверг ее  действию  дыма, чуть обжег  где-то  концы, намалевал  и  ввожу в
заблуждение знакомых. Кажется, похоже?
     -- Очень похоже! Так вы умеете и "малевать"? Вы, я вижу, эстет?
     -- Знаю, что так называются не одаренные творческими способностями люди
и что быть "эстетом" очень гадко.
     -- Я этого и в мыслях не имела!
     -- Будто?.. В эту трущобу ехать еще рановато. Посидим немного у меня. Я
вас ничем не угощаю?
     -- Помилуйте, после такого обеда!
     "Никаких мопассановских  намерений у него, очевидно, и не было.  Просто
хотел мне показать свои сокровища. Ну, и слава  Богу! Да  я, конечно,  и  не
допустила бы", -- подумала Люда.
     Она  действительно  никогда никаких  похождений не имела, и порою  сама
этому  удивлялась:  "ВсЈ-таки 117 несколько "страстных слов" мог  бы из себя
выдавить.  Джамбул  был предприимчивее,  хотя  и с  ним  не было ничего. Там
просто помешал  Съезд! Очень он добивался, но уехал из Лондона без  большого
сожаленья. Правда,  на прощанье  поцеловались. Он сказал,  как будто  даже с
угрозой:  "Мы скоро встретимся", но, должно быть,  думал:  "Не хочешь --  не
надо, найду другую".  Где  же  мы встретимся?  "Писал он  из Женевы довольно
мило",  --  вспоминала  Люда с  улыбкой. Думала о  Джамбуле  и  поддерживала
разговор  с Тонышевым. "Этот царский  дипломат  по  своему тоже мил,  но  он
чужого мира, и какое же сравнение с Джамбулом"!
     -- ...А вы скоро переезжаете в Вену?
     -- Сначала должен еще съездить в  Россию. Побываю  на Певческом  мосту,
увижу начальство, сослуживцев. Надо людей посмотреть...
     -- И себя  показать? -- спросила Люда.  "На Певческом мосту"!  Конечно,
чужой мир"!
     -- И себя показать, совершенно верно.
     -- Вы в Москве не будете?
     -- Только несколько дней, проездом в имение. Я в  Москве  почти не имею
знакомых. А вы в России будете скоро?
     -- Очень скоро!  В Москве  остановлюсь  у  родных,  у  Ласточкиных,  --
ответила  Люда,  не  уточняя  "родства".  --  Может  быть  слышали?  Дмитрий
Анатольевич  Ласточкин? Его в Москве все знают. У них музыкальный салон, они
очень гостеприимны, тотчас вас, конечно, позовут, послушаете хорошую музыку.
     -- Я был бы чрезвычайно рад.
     -- Позвоните с  утра,  я  буду  вас ждать.  Номер  найдете в телефонной
книге. Они будут  вам очень рады...  А всЈ-таки не пора ли нам  ехать в этот
ваш Bal d'Octobre? Почему оно так называется?
     -- Не знаю, в самом деле странное название. В нем есть что-то зловещее.
-- Тонышев посмотрел на часы. -- Да, теперь уже можно. Я сейчас надену более
подходящую шляпу, -- сказал он,  вышел  и тотчас вернулся  в другом  пальто,
впрочем тоже элегантном, держа в руке мягкую шляпу и другую палку. 118
     --  Это  палка  с  лезвием внутри,  но  вы  не беспокойтесь. Апаши  там
театральные... Едем.
     У  Люды  екнуло  сердце,  когда  она  увидела   полицейского  в  тускло
освещенной  комнатке  около входной  двери,  над  которой  снаружи  красными
буквами горело одно слово "Бал". Из залы доносились звуки вальса, смех, гул.
Полицейский  хмуро  оглядел  новых  посетителей.  Они  явно  принадлежали  к
знакомой и малопонятной ему породе искателей  сильных ощущений.  Он буркнул,
что  палки  надо  оставлять в  раздевальной.  Тонышев  поспешно отдал  палку
сидевшей в каморке мрачной старухе.
     --  Еще  не составили  бы протокола за  незаконное  ношение  оружия, --
сказал он Люде. Видел, что она взволнована, и пожалел, что привез ее в такое
место.
     В зале со сводчатым низким потолком было накурено и очень  душно. Почти
все  грязные,  непокрытые скатертями деревянные  столики  были заняты  плохо
одетыми, полупьяными людьми. За одним из столиков  с тремя пустыми бутылками
два человека спали,  опустив головы в  каскетках на  скрещенные  на  столике
руки. Спавший около них бульдог залаял было на вошедших, но раздумал и снова
положил  голову на  лапы. В средине  зала  в небольшом круге  танцевала одна
пара: молоденькая, миловидная, пьяная женщина и мужчина в блузе, с папиросой
в  зубах.  "Апаш!  Куда мы  попали! Хорошо, что там ажан!.. Все женщины  без
шляп!"  --  еле дыша,  подумала  Люда.  Впрочем,  у  стены  сидела  компания
туристов, в ней  дамы  были  в  шляпах. Рядом с  ними был свободный  столик.
Тонышев  и Люда  направились  к  нему.  Публика  их  провожала  насмешливыми
взглядами. Кто-то зафыркал, кто-то зааплодировал, всЈ  же большого  интереса
они не вызвали. Тонышев заказал абсент подошедшему к ним  сонному  человеку,
тоже очень похожему на апаша.
     --  Вот  это и есть  "ночной Париж",<--> сказал негромко  Тонышев Люде.
Видел, что она очень взволнована. -- Вы удовлетворены?
     -- Удовлетворена.
     -- Будьте спокойны, с нами ничего случиться не может. 119
     -- Я совершенно спокойна!.. Так это и есть апаши?
     -- Во всяком случае подонки общества. Тут и ночлежка. Кажется, двадцать
сантимов за ночь, а  с женщиной за франк. Я  по крайней мере сам видел такую
надпись на домах страшной средневековой рю де Вениз.
     -- Не может быть!
     -- Забавно, что здесь  играют сантиментальный вальс из "Фауста". Знаете
ли  вы, что в  двух  шагах  от  этой трущобы в  Сэнт-Этьен-дю-Мон похоронены
Паскаль и Расин. В этом  есть некоторый  символизм, правда? Вершины  и  низы
рядом. Так, у подножья Синая ведется теперь торговля опиумом и гашишем.
     Люда  с жадным любопытством смотрела на всЈ в зале. Танцевавшая женщина
вдруг  вскрикнула,  грубо  выругалась и ударила по руке  своего партнера. Он
обжег ее лицо папиросой. Все засмеялись, смех перешел в хохот, бульдог опять
залаял. Еще две пары пошли танцевать.
     -- Вы не жалеете, что пришли?
     -- Не жалею. Надо увидеть и это.
     -- Пожалуй, хотя особенной необходимости я в этом не вижу.
     Лакей налил им абсента.
     -- Два  франка.  Деньги вперед,  --  сказал он умышленно  грубым тоном.
Знал, что и это производит  впечатление на посетителей трущоб: "чем грубее с
этими болванами говорить, тем больше они оставляют на чай".
     --  Эти страшные социальные контрасты!  После того  ресторана  и  вашей
музейной  квартиры этот притон  "с  женщиной  за франк"! -- сказала Люда. Ей
было очень не по себе и  не  хотелось начинать в притоне умный разговор,  но
нельзя  было и молчать. Она залпом выпила  абсент. -- Вот с такими явленьями
мы и боремся.
     -- Кто мы?
     -- Социалисты. Я социаль-демократка.
     -- Я не знал, что вы боретесь с этим. Что же вы можете тут сделать?
     -- Создать такие общественные условия, при которых никому не надо будет
продаваться. 120
     -- Я с этим  совершенно согласен, -- сказал Тонышев. "Уж очень  obvious
то, что она говорит. Мы с  ней и  люди разных  миров",  -- подумал он. -- То
есть,  согласен  с этой  общей целью.  Но это,  по  моему,  дело  медленного
совершенствования  нравов.  Тут религия гораздо  важнее,  чем  самые  лучшие
партии.
     -- Какая уж религия! Я атеистка.
     Он вздохнул.
     -- Боюсь  тогда, что вы будете несчастны, как три четверти  нашей левой
интеллигенции. Последствие атеизма: человек не может быть счастлив.
     -- Это в политике можно и нужно думать о последствиях, а в философии, в
религии они ни при чем.
     Он тоже подумал, что глупо и даже неприлично говорить в притоне о Боге.
"Très russe!" -- сказал себе он и хотел свести разговор к шутке:
     -- Вот вы социаль-демократка, но признайтесь,  вы рады, что внизу сидит
полицейский... Не гневайтесь. Мне так хотелось бы, чтобы вы были  счастливы,
Людмила Ивановна... Как кстати ваше уменьшительное имя?
     -- Люда.
     -- Вы так молоды. Можно вас называть Людой?
     -- Можно.
     К  ним подошла, держась  за щеку, женщина, которую только  что обожгли.
Она  была совершенно  пьяна.  Тонышев смотрел  на  нее с  тревогой, а Люда с
ужасом.
     -- Милорд, можно к вам подсесть?...  Нельзя?  Тогда  угости меня, здесь
недорого, -- сказала она.  Тонышев поспешно сунул ей деньги. Женщина отошла,
с ненавистью взглянув на Люду.
     -- Вы расстроены? Если хотите, пойдем?
     Люда, отвернувшись от него, вдруг достала носовой платок и поднесла его
к глазам. Он смотрел на нее растерянно. "Что с ней? Надо поскорее увести ее.
Еще может случиться истерика! Вот не  ожидал!" --  подумал он.  В конце зала
около пианино,  кто-то вынул фотографический аппарат и навел его на публику.
Послышались крики и брань. Апаш рванул аппарат из  рук фотографа. Говорившая
по-английски компания  туристов сорвалась с мест и направилась к выходу. 121
Поднялся сильный шум. Упала и разбилась бутылка. Залаял  бульдог.  У пианино
началась драка.
     -- Они правы, что уходят. Это,  верно, полицейский фотограф. Пойдемте и
мы, --  поспешно сказал Тонышев и поднялся первый. Люда встала, не отвечая и
не отнимая  от  глаз платка.  Он  всЈ  больше  жалел, что привел ее сюда. За
дверью  полицейский,  неторопливо шедший  в зал,  окинул  искателей  сильных
ощущений еще  более угрюмым  взглядом и что-то пробормотал.  Старуха  отдала
Тонышеву пальто и шляпу, с любопытством поглядывая на Люду.
     На улице  им  протянул  руку с  шапкой дряхлый старик, его поддерживала
женщина,  тоже  очень  старая.  Люда  открыла  сумку  и  дала  старику  свою
единственную золотую монету. Тонышев смотрел на нее всЈ более растерянно. Он
тоже что-то дал старику.
     -- Мы найдем извозчика у церкви, это налево, -- сказал он. С минуту они
шли молча.
     -- Извините меня, я глупо разнервничалась, -- сказала, наконец, Люда.
     -- Это вы меня, ради Бога,  извините.  Совсем  не  надо  было  нам сюда
ездить.
     -- Отчего же?
     Они нашли извозчика.
     -- Нет,  верно, фотограф был не из  полиции, она и  без  того  всех  их
знает. Должно быть, просто  любитель или репортер, -- сказал Тонышев. --  Да
он и не успел нас снять. У него тотчас вышибли аппарат.
     -- Да, вышибли аппарат... А хотя бы и снял, мне совершенно всЈ равно.
     Тонышев  решительно  не знал,  о  чем  говорить. У  крыльца ее  дома он
сказал:
     -- Когда я могу быть у вас, Люда?
     -- Будем вам очень рады. Мы обычно принимаем по  воскресеньям, но можно
и в любой будний день, только предупредите... И еще раз спасибо за вечер, --
сказала она и отворила дверь ключем. Тонышев смотрел на нее с недоумением...
"Так она замужем? И сообщила об этом  под занавес!" И социаль-демократка!  И
так дешево-гуманно расплакалась в притоне!" -- думал он разочарованно; сразу
потерял к Люде интерес. 122

        IV

     Спор был о том, примут ли работу. Автор говорил, что никогда не примут.
Его друг отвечал, что могут принять. Они  часто  спорили.  Впрочем, Эйнштейн
видел, что Бессо, инженер  по образованию, понимает в его  теории  не  очень
много.
     -- По моему, могут напечатать,  -- говорил Бессо,  впрочем, старавшийся
не слишком обнадеживать своего друга: думал, что, если работу не примут,  то
это будет для него очень тяжелым ударом. -- Ты когда ее доставил?
     -- 30 июня. Если бы приняли, то уже появилась бы, -- отвечал со вздохом
Эйнштейн.
     -- Разве непринятые