последним в  Европе, совершенно не  изменившимся ее  очагом.  И главное,
австрийский император был настоящей опорой европейского мира.
     О возможности войны Алексей Алексеевич думал с резким осуждением, хотя,
конечно, и  он не представлял  себе, какой  может оказаться новая война. Его
нелюбовь  к "швабам"  с  годами  ослабела. Он  находил, что  территориальные
приобретения никому особенно не нужны, а менее всего России. Его чрезвычайно
удовлетворяло,  что так же, по общему мнению, думал престарелый Франц-Иосиф.
"Да, он никак не гений, и  даже не выдающийся человек, но очень многим более
ученым и блестящим людям, чем  он, не мешало бы у него кое-чему поучиться. И
далеко не  всЈ так было плохо в старину", --  думал Алексей Алексеевич.  Как
всегда, он много читал, тратил немало денег на книги и переплеты.
     В Москве он  очень сошелся  с Ласточкиными, они теперь  стали  для него
самыми близкими людьми.  У них Тонышевы всегда останавливались при наездах в
Россию.   В  Дмитрии   Анатольевиче  ему  были  приятны  оптимизм,   широкое
экономическое образование, деловитость. 323  Сам он  ничего  в  экономике не
понимал,  не любил  романов,  где  описывались  дела,  даже не  мог дочитать
"Деньги" Золя. "А Митя  по  настоящему делами увлекается  и так рад, что они
идут  прекрасно и в мире, и у  него самого.  Тут ничего худого нет.  Все  мы
принимаем, как должное, те  блага, которые нам  посылает либо рождение  либо
удача,  никому не приходит в голову их стыдиться, а  он вдобавок  всЈ создал
своим трудом..." Не меньше ему нравилась и Татьяна Михайловна. С ней он тоже
вел долгие  разговоры, преимущественно о музыке, о литературе.  Свои взгляды
она  высказывала мало  и даже  неохотно,  никак  не старалась "блистать", но
слушала внимательно  и с интересом;  ее собственные суждения обычно казались
ему  меткими  и  бесхитростно-остроумными.  При  его  последнем  приезде,  в
разговоре о политических событиях, она с улыбкой ему сказала:
     -- Вы, Алеша, всегда говорите еще  либеральнее, чем мой богдыхан, но не
сердитесь,  мне кажется, что в душе  вы,  в отличие от него, самый настоящий
консерватор и любите только прошлое.
     -- Дорогая  Таня, вы,  значит,  упрекаете меня  в неискренности! Вот не
ожидал! Много знаю за собой худого, но не это.
     -- Совсем  не  так. Искренность тут ни при чем, это как-то проходит вне
искренности или неискренности... Вы помните о министре Уварове?
     --  О  том,  что при  Николае  I  провозгласил  формулу:  "Православие,
самодержавие, народность"?
     --  Да,  о  нем.  Я  как  раз  недавно  читала  в  журнале воспоминания
знаменитого историка Соловьева. Он описывает то, что называл "оттепелью", то
есть  время, последовавшее  за  смертью  Николая.  И  вот  он об  этой самой
уваровской  формуле  говорит:  "Православие? Но  Уваров  был самый настоящий
атеист. Самодержавие? Но  в  душе он  без  всякого  сомнения  был либералом.
Народность? Но  он за всю жизнь ни одной  русской  книги  не прочел, а писал
только по-французски или по-немецки"...
     -- Вот уж удружили, дорогая, сравнением!
     -- Не гневайтесь, Алеша. Прежде всего, у вас ведь  совершенно обратное.
Да  и  не  так,  по  моему,  плохо,  324  если  у вас  и  нет  "законченного
политического мировоззрения": оно,  слава Богу, у всех теперь есть,  даже  у
людей, которым до вас очень далеко.
     -- А вот я, на зло вам, напишу книгу именно с "законченным политическим
мировоззрением".
     -- О чем?
     -- О князе Каунице.
     -- Жаль, я о нем ровно ничего не знаю. Я ведь невежественна.
     Тонышев в самом деле давно думал  об историческом труде "Князь Кауниц и
его русская политика".  Сначала добавил было  подзаголовок: "Апогей  "Кучера
Европы", но потом зачеркнул: ему  не очень нравилось прозвище Кауница,  да и
неудобно было помещать кавычки на обложке.  Алексей Алексеевич собрал немало
материалов,  увлекался этой работой, делился мыслями  с женой. Она слушала с
большим вниманием, одобряла и старалась всЈ запомнить.
     Алексей  Алексеевич  вел  и дневник  для будущих  воспоминаний,  и  сам
говорил  об этом  с  улыбкой,  --  все дипломаты имеют  дневники  и  готовят
воспоминания. Он не был расположен к сплетням и записывал только те, которые
имели хоть  какое-либо отношение к политике. В международном дипломатическом
мире прочно  господствовало  правило:  "Vienne est un poste d'observation de
tout premier ordre". Но  в сведениях этого  наблюдательного  пункта  сплетни
играли немалую роль.
     Больше  всего  в  Вене  сплетничали  о наследнике  Франце-Фердинанде  и
особенно об его морганатической жене. Тонышевы не  менее десяти раз слышали,
что "эрцгерцогиня Фридрих"  очень хотела  выдать  за наследника свою дочь  и
даже считала это решенным делом, так как Франц-Фердинанд стал часто бывать у
нее в доме;  но внезапно и совершенно случайно  выяснилось, что  приезжал он
вовсе не ради ее дочери, а ради  ее фрейлины, чешской  графини Хотек;  после
бурной сцены фрейлина  была уволена, -- и на ней-то  морганатическим  браком
женился эрцгерцог, к крайнему негодованию императора. Это Тонышев записал не
без сочувствия обеим сторонам: эрцгерцог женился по любви 325 на небогатой и
не  очень знатной женщине, это  было хорошо. Но и  в гневе Франца-Иосифа был
его древний  стиль. Был  такой стиль, пожалуй,  даже в  том,  что  некоторые
австрийские князья ездили  в  гости  только  друг к другу.  "Глупо, забавно,
что-ж, это старая Австрия".
     Вывод  из  дневника  был   следующий.  Императора  все  венцы  обожают.
Наследника, напротив, не любят, --  отчасти из-за его брака. Недолюбливают и
иезуитов, приписывая  им почти  суеверно  огромную  закулисную силу.  Старый
австрийский дипломат за обедом с ним  в клубе, вскользь осведомившись об его
религии, весело  рассказал  ему анекдот: когда-то германский канцлер,  принц
Гогенлое, в благодушную минуту  дал ему совет:  "Друг мой, если вы думаете о
своем будущем, всячески старайтесь поддерживать добрые отношения с иезуитами
и с евреями".  -- "Я этому мудрому совету всю жизнь и  следовал", -- смеясь,
добавил от себя дипломат, --  однако, не скрываю,  это было трудно, так  как
обе  силы ненавидят одна другую". Тонышев  и это записал  и даже при  случае
вставил  в доклад. Впрочем, считал мнение канцлера  преувеличенным: иезуитов
он встречал мало, но еврейские  богачи  или артисты у него бывали  и, по его
впечатлению, так же мало понимали в политике, как их христианские собратья.
     Разговорившись с  этим  остроумным  и откровенным  дипломатом,  Алексей
Алексеевич осторожно коснулся общего положения в Европе.
     -- Войны до 1913 года не будет  ни в каком случае, -- решительно сказал
дипломат, -- но потом она, по всей вероятности, произойдет.
     -- Почему вы так думаете? Вы говорите с такой уверенностью! На  чем  же
она у вас основана?
     -- На предсказании майнцской колдуньи.
     -- Ах, колдуньи, -- разочарованно сказал Тонышев.
     -- Я думал, вы говорите серьезно.
     -- Я говорю очень серьезно...  Вы  согласны с тем, что  войны не будет,
если ее не захочет Вильгельм II?
     -- Совершенно согласен.
     -- Так  видите ли, его боготворимый им дед, тогда еще  только  прусский
принц, в  1849-ом году, бежав  после революции  из Пруссии, зашел в Майнце к
знаменитой  326  колдунье.  Она,  сразу,  назвала  его  "ваше  императорское
величество"  и предсказала  ему,  что  он  в  1871  году  станет  германским
императором.  --  "Почему  вы  так  думаете?" --  изумленно  спросил  принц.
Колдунья  взяла  листок  бумаги и  сложила  число 1849 с  составляющими  его
цифрами: 1, 8, 4, 9. Вышло 1871.
     --  Доказательство  совершенно  бесспорное.  Умная  была  колдунья,  --
сказал, смеясь, Тонышев. -- Но при чем же тут будущая война?
     --  Сейчас увидите. Принц  естественно  тогда  ее спросил, долго ли  он
останется германским императором. Она  опять сложила 1871, 1, 8, 7, 1. Вышло
1888. Как вы помните, Вильгельм  I  умер  в 1888-ом году. Он задал  колдунье
третий  вопрос:  "Долго  ли  будет  существовать  германская  империя?"  Она
произвела такой же подсчет с числом 1888 -- и вышло 1913. Вильгельм II знает
об этом предсказании и<,> разумеется, очень боится...
     -- Даже "разумеется"! Значит, и вы этому верите?
     --  Не  полностью,  но  верю,  -- подтвердил  серьезно дипломат.  --  И
Вильгельм II тоже верит,  но не полностью. Он подождет конца 1913 года: если
германская империя к тому времени не падет, то, значит, колдунья ошиблась, и
можно начинать войну с Европой, не рискуя гибелью империи.
     Хоть ему было и немного совестно,  Алексей Алексеевич и этот рассказ  о
колдунье вставил  в  доклад,  -- правда,  в полушутливой форме. Думал, что в
Петербурге могут и всерьез заинтересоваться предсказанием.
     Особая глава в  его дневнике касалась отношения австрийского общества к
разным державам.  Он находил, что к России, да и к Германии отношение в Вене
очень  настороженное;  союзную  Италию  и  ее  союзное  правительство  почти
ненавидят; Англию любят и уважают. Еще больше любят  Францию, хотя сожалеют,
что ею правят  атеисты вроде Комба или Клемансо. О возможности войны говорят
легкомысленно. О  войне  с Россией в его доме  естественно  не говорили,  но
случалось,  влиятельные  и осведомленные  венцы болтали о  войне  с Сербией,
которую  терпеть   не   могли;   Пашича,   не  стесняясь,  называли  "старым
разбойником". О 327 черногорском  князе  позднее  говорили,  будто он  перед
началом войны очень удачно сыграл на понижение на  бирже, для этого и затеял
войну.
     Служба, книга, дневник заполняли умственную  жизнь Алексея Алексеевича.
Жену  он любил  и  был счастлив. Тонышеву казалось, что он живет именно так,
как  всегда  хотел, как  полагается жить порядочному и культурному человеку.
"Служа России, служу делу мира, и если уж говорить высоким стилем, то в меру
сил служу добру", -- думал он.
     Нина  Анатольевна очень  хотела быть в жизни верной  помощницей  своему
мужу. Она отлично вела дом, иногда переписывала рукописи Алексея Алексеевича
или переводила для  него цитаты. Честолюбива она не  была, не мечтала о том,
чтобы  муж стал послом, и даже предпочла бы, чтобы  у него  была  другая, не
бродячая, карьера, которая дала бы  им возможность жить  в России. "Но Алеша
честолюбив, он не согласится выйти в отставку и стать просто обывателем  или
помещиком. И поместья больше нет, да я и сама не хочу жить в деревне. Хорошо
было бы, если  б его  выбрали в Государственную Думу, это  в самом деле  всЈ
устроило бы", -- думала она.
     Русских знакомых у них было в Вене немного, только дипломаты. Она часто
их приглашала, поддерживала с ними хорошие отношения, говорила то, что нужно
было говорить, но  ей с ними было  скучновато. "Не нашего  московского круга
люди, и даже, собственно, не интеллигенция, Алеша среди них белый ворон", --
думала  она. Мужа Нина Анатольевна любила  не меньше,  чем прежде. "Конечно,
нельзя  сравнивать  с  Таней  и  Митей, но  ведь они  в  этом  отношении для
кунсткамеры". Ее отношение к жизни осталось прежнее, простое.  Но иногда  ей
казалось, что этого простого отношения как будто стало недостаточно. Детей у
них не было, но для них это было далеко не таким горем, как для Ласточкиных.
"Да и  будут, конечно. Спешить некуда". ВсЈ же она  теперь испытывала легкую
радость, когда узнавала о других бездетных семьях.
     По-прежнему  она   очень   интересовалась   искусством,   в  частности,
архитектурой, знала все дворцы  Вены и  328 собиралась  со временем написать
статью  о строениях Хансена.  Не  без грусти думала, что теперь  уж  никогда
архитектором не будет:  только  даром  училась. ВсЈ же в общем  и  она  была
довольна своей жизнью.

        V

     Одноэтажный с плоской  крышей дом был  расположен  не очень  далеко  от
кавказской границы. Снаружи он  был неказист,  но  все его шесть комнат были
убраны по восточному хорошо. Везде были дорогие ковры, низкие диваны, мягкие
кресла.  На  стенах главной комнаты  висели фитильные ружья  с раскрашенными
прикладами, пистолеты, кинжалы, кривые  сабли в бархатных ножнах, турьи рога
в серебре, куски зеленого шелка с вышитыми на них золотом стихами из Корана.
Большого  комфорта  впрочем  не  было.  Освещался  дом  свечами,  правда  не
сальными,  а восковыми, отапливался  месяцев десять  в году  преимущественно
солнцем, в холодное  же  время жаровнями с раскаленным  углем.  Кухня была в
отдельном  строении, в  большом дворе,  в средине которого находился фонтан.
Были еще во дворе  конюшня,  сараи, амбары.  Под  навесом  всегда что-нибудь
жарилось  или варилось:  лепешки, плов, варенье. Впереди дома начинался сад,
тянувшийся довольно далеко.
     В 1859 году,  после  падения  Ведена и Гуниба,  отец Джамбула,  подобно
многим последним защитникам Кавказа от русских, бежал с  женой в Турцию. Сын
был тогда ребенком, и взять его с собой было невозможно: это означало бы для
него верную смерть. Он был оставлен у дяди в Дагестане.
     Отец  завел в Константинополе торговлю. При его трудолюбии, честности и
практической сметке,  она  пошла успешно; он нажил  немалое состояние.  Хотя
препятствий не  было,  на Кавказ больше  не  возвращался:  и делать ему  там
больше  было  нечего,   и  нельзя  было  бросить  торговлю,  и  не  хотелось
возвращаться  в  страну  с не-мусульманским  правительством.  Прожил  он  до
семидесяти пяти лет, потерял жену и окончил свои  дни  в собственном имении.
На старости лет  стал  очень богомолен  и, когда не  работал  в  саду, читал
Священные  329  книги.  Он  получил  образование, читал  по-арабски,  знал и
французский язык:  был некоторое время переводчиком при Шамиле и оставил эту
должность  лишь  для  того,  чтобы  принять  участие  в  последних  боях  за
независимость.
     Вскоре  после тифлисской экспроприации Джамбул  благополучно перебрался
через границу и приехал в отцовскую усадьбу.
     Наследство оказалось значительно бо'льшим, чем он  ожидал.  Сначала  он
предполагал продать имение, взять  из Константинопольского  банка  деньги  и
уехать.  Но  увидел,  что лучше  не  спешить: при спешке  продажа, наверное,
окажется невыгодной. И, главное, ехать ему было собственно некуда.  Товарищи
по  тифлисской работе  затевали какие-то новые  страшные дела и, разумеется,
звали  и его. Но он почувствовал,  что  больше в  таких делах участвовать не
может, не из-за того, что они страшны, -- "хотя отчасти и из-за этого, зачем
себя обманывать? -- но оттого, что они отвратительны!"
     ВсЈ же, уезжая  из России, он  еще  думал, что, быть может, вернется. И
только перейдя границу, с  совершенной ясностью почувствовал, как он  устал,
как переменился, как измучен и физически и морально.
     Уехать  немедленно   было   невозможно,  хотя  бы  из-за   остававшихся
формальностей по утверждению в  правах наследства. Их  взял  на себя  старый
друг отца, хорошо знавший законы и  обычаи;  от платы решительно  отказался.
"Очень  хорошие  и честные люди наши мусульмане", --  думал Джамбул.  Сам он
приходил   в  уныние,  когда   дело  доходило   до  законов,  формальностей,
составления бумаг.
     Он  решил временно остаться в  усадьбе. Знакомился со своим имением.  В
земледелии  смыслил тоже очень  немного, но  всЈ в  имении ему  понравилось:
усадьба,  сад, лес, скот. Только лошади -- две косматые туркестанской породы
--  были  плохие:  отец  давно  верхом  не ездил,  катался в коляске на этих
лошадях.  Джамбул  первым  делом купил  себе кровного  арабского жеребца; на
арабских лошадях никогда до того не ездил.  Купил английское охотничье седло
и  два  английских ружья,  330  хотя  охота  в  этих  краях  была  не  очень
интересная.  В  свой  сад влюбился  наследственной любовью.  При имении  был
небольшой виноградник, но весь виноград шел на изюм для продажи. Производить
вино было бы невозможно: от него тотчас отшатнулось бы духовенство, во главе
с  старым муллой,  носившим  зеленую чалму,  то  есть,  побывавшим  в Мекке.
Выписал  много  вина  из  Константинополя:  и  обыкновенного  столового,   и
дорогого, знаменитых французских марок. Сам удивлялся,  что устраивается как
будто надолго. "Что-ж, приезжать сюда буду наверное".
     Он перезнакомился с соседями. Они много  о нем слышали  от отца  и были
ему рады, особенно  более  молодые  (стариков  он  всегда  в меру возможного
избегал). Все были мусульмане, но разных национальностей: преобладали татары
и другие  выходцы  с Кавказа, были и коренные  турки  и сербы  мусульманской
веры.  Национальные  различия  чувствовались,  однако,  общая  религия  всех
сближала.  Менее  ветхозаветные ездили  к  нему  в гости,  обедали,  не  без
смущения  пили вино.  Смеялись, когда он,  угощая  их свининой,  невозмутимо
называл  ее  телятиной.  Один  сосед  вина не пил,  но  пил коньяк  и,  тоже
невозмутимо, ссылался на то,  что о коньяке в Коране ничего  не говорится. К
его приятному удивлению он был кое-где представлен дамам, выходившим к  нему
без чадры. "Да, идет вперед Восток!"
     Соседи,  в большинстве малообразованные и приятные  люди, политикой  не
очень интересовались и взгляды высказывали странные. Им, например, нравилось
или,  во всяком  случае, внушало почтение то, что у султана во дворцах  есть
шесть тысяч слуг,  в том числе  восемьсот поваров, и что  он берет себе одну
десятую часть государственного дохода. -- "Во  всем мире пропорционально еще
больше  берет  в свой  карман только князь черногорский, но у того  какая уж
казна!  Гроши!"  -- "Да что же  тут  хорошего?"  -- с  недоумением спрашивал
Джамбул,  -- "Ведь вам  же приходится платить?" Оказалось, однако,  что  все
помещики устроили у себя вакуфы,  --  никаких  налогов не платили; говорили,
что и он никаких налогов  платить не будет,  разве 331  только придется  еще
кому-нибудь дать взятку. Джамбул перестал интересоваться турецкой политикой.
     Скучные  формальности  были,  наконец,  закончены.  Теперь  денег  было
сколько угодно.  Он решил, что надо съездить в Париж и там  "всЈ решить", --
не углублял вопроса, что' именно. Кроме того, надо было как следует одеться.
Из  России  он  уехал с одним  тощим  чемоданом. В соседнем со своим именьем
городке  еле  нашел  сносное  белье; одежду  же  приобрел  восточную,  очень
живописную; обладал от природы вкусом.  ВсЈ же необходимо было и европейское
платье; да и  восточное в Париже,  наверное, можно было достать лучше, чем в
турецкой глуши.
     Джамбул с первых дней выписал  себе газеты: тифлисскую, петербургскую и
парижскую. Нельзя  было  целый  день ездить  верхом,  охотиться, посещать  и
принимать  соседей,  наблюдать над  работой  в  саду  и  в полях. У него был
оставшийся  от  отца  управляющий, а сам он  пока только присматривался.  По
вечерам и в дождливые дни  он читал.  Тифлисская  и петербургская газеты ему
удовольствия не доставляли.
     В списках  арестованных и казненных ему попадались знакомые  имена.  Он
ясно видел, что правительство победило,  что революция кончается  и вдобавок
выродилась.   "Конечно,  многие   революционеры  стали   просто   уголовными
преступниками!  Не все, конечно, но многие не отдают в партийные кассы денег
от экспроприации! Не всЈ отдавал и этот Соколов. Дело и не только в этом: их
дела изменились, но еще  больше изменился я сам". Напротив, читать парижскую
газету всегда было приятно.  "Цивилизованная, радостная жизнь... Куплю много
книг, там найду и русские. Заочно книги выписывать нельзя".
     В Париже он сначала был очень оживлен и весел: всегда любил этот город.
В первый же день заказал у хорошего английского портного несколько костюмов.
Заказал даже фрак, второй  в его  жизни; первый, которого он  впрочем  почти
никогда не надевал, остался в России. Портной работал  медленно, и на первое
время пришлось купить готовый костюм, --  старый был  совершенно изношен.  К
его  фигуре всЈ  шло,  но к людям, 332 носящим готовое платье,  он относился
благодушно-пренебр