Деловито
обсуждали подробности. Написать ли Никите Федоровичу?
     -- По моему не надо.
     -- Да, это могло бы привлечь к нему внимание властей. 496
     -- Именно... Его вызывали бы...
     -- ВсЈ-таки не написать ничего, это было бы ему обидно. Мы стольким ему
обязаны.
     -- Это  так...  Что-ж,  попробуй... Напиши... Она  попробовала,  начала
писать: "Дорогой  друг,  Никита  Федорович. Нам тяжело  причинять вам  горе,
которое"... Но  махнула  рукой, и, несмотря на деловитость, вдруг заплакала.
Горе Никиты Федоровича  было ничто по сравнению с мукой этого последнего дня
их жизни.  Слезы полились и у  Дмитрия Анатольевича. Она налила  ему воды из
графина, налила и себе.
     --  Из этих  самых  стаканов, -- сказала Татьяна  Михайловна уже  опять
"спокойно". "Господи, зачем мы ждем? Сейчас, сейчас, сию минуту!"
     Было решено покончить с собой в одиннадцатом часу  вечера,  когда лягут
спать жильцы.  Они могли  бы  что-либо  услышать, заглянуть, позвать  врача,
полицию. Ласточкин знал, что  цианистый  калий легко разлагается: если  хоть
немного разложился в мыльнице, то и смерть наступит не сразу.
     -- Пусть лучше узнают завтра.  Сиделка зайдет и увидит. Она знает адрес
Никиты Федоровича, -- говорила Татьяна Михайловна. -- И он поймет, почему мы
не написали. Не пишем ведь ни Люде, ни Нине, ни Аркаше... А вот властям надо
написать несколько слов. А то еще подумают, что нас отравили!
     --  Ах,   да!  --   сказал   Дмитрий   Анатольевич  и  почему-то  очень
взволновался. -- Непременно!.. Я тебе... продиктую.
     Задыхаясь, он продиктовал записку:
     -- "Не надо  искать... виновных... Это -- самоубийство... В стаканах...
в   мыльнице,  на...   ложечке...  остатки   яда...   ВсЈ   вымыть...  Самым
тщательным...  Убедительно просим...  похоронить нас... непременно вместе...
Подчеркни "непременно".
     Оба заплакали.
     -- Подпиши, дорогая.
     --  Мы  пропустили "образом".  Самым  тщательным образом...  И  за тебя
подписать.
     -- За нас  обоих... ВсЈ было... за нас обоих... Нет, лучше, я тоже... А
то подумают... ты меня убила,  --  497  сказал он и  постарался  улыбнуться;
вышла страшная гримаса.
     --  Тогда  я достану  твои очки,  -- из  последних сил  сказала Татьяна
Михайловна.
     -- Найди, пожалуйста... Нет, дай мне твои. У  нас ведь... один номер...
Даже номер очков... был общий. Так... Спасибо...
     Она  положила  свою  записку  на  том  Платона  и,  придерживая  ее  на
переплете, поднесла  ему  с  пером. Он вывел.  "Дм.  Ласточкин"; по привычке
вывел даже росчерк, который делал столько лет на бумагах.
     --  Теперь  в порядке... Не подумают... что ты меня убила...  На  самом
деле... я  тебя  убил, милая, дорогая моя,  --  прошептал он. И  слезы снова
покатились по его щекам.
     -- Не говори, ни слова  не  говори!.. Обо всем поговорили, нет  другого
выхода...  Это я  тебя убила...  Тогда... Трамвай. -- Она  теперь задыхалась
почти как муж. -- Митя, Митенька, выпьем сейчас.
     Он чуть наклонил голову.
     -- Да.
     -- Сейчас? Сию минуту?
     -- Сию минуту.
     Она быстро подошла к столу, открыла мыльницу и высыпала яд в стаканы.
     -- Я высыпала... пополам.
     --  Пополам...  Достаточно  на...  сотню  людей...  Размешай...  Хорошо
размешай.
     Стараясь не  дышать,  она размешала.  Почувствовала  миндальный  запах.
Расширенными глазами он следил за ней.
     -- Размешала?
     -- Размешала. Не всЈ растворилось.
     --  Это не  важно... Положи записку на  стол...  Положи на  нее часы...
Так... Теперь... в последний раз...
     Она поставила оба стакана на ночной столик и обняла его.
     -- Ну, вот... Прощай, Митя... Прощай, мой ангел... 498
     -- Прощай, милая... Золотая... Прости меня, прости за всЈ...
     -- Не за что... Ты меня прости... Сейчас, а то не хватит сил...
     -- У  тебя  глаза...  Точно такие... Какие  были...  тридцать  лет тому
назад... Прощай, дорогая... Нет, до свиданья... Есть вечная жизнь.
     -- Есть... Есть... Не может быть, чтоб не было.  До свиданья, Митя, мой
Митя.

        IX

     Всю  зиму  1921-22 гг.  Ленин  чувствовал себя нехорошо.  Врачи  качали
головой:  сосуды  в  очень плохом  состоянии,  сильный  склероз.  Советовали
поменьше работать и в особенности поменьше волноваться. Он смотрел  на них с
усмешкой, но согласился уезжать иногда на  отдых. Было выбрано имение Горки,
принадлежавшее до революции вдове Саввы Морозова.
     Оно понравилось Ленину: хорошо устраивались буржуи. Впрочем, дом был не
очень роскошный:  двухэтажное  здание  с шестью  колоннами, в  высоту  обоих
этажей,  с  балюстрадой,  с несимметричными пристройками слева и справа. Был
парк. Ленин велел устроить  электрическое освещение. Выбрал себе комнату, --
вместе спальную и кабинет.  В ней был хороший письменный стол, --  такой,  о
каком  он мечтал заграницей, с пятью ящиками, --  пожалуй, такого у него  не
было  и  в Москве: в Кремле он поселился  в самом скромном помещении. Другие
сановники тоже устроились там  скромно, -- это  было лучше:  часто принимали
"представителей  рабочих, крестьянских и общественных кругов", -- те  всегда
назывались именно  "представителями", --  так  уж  повелось  с  очень давних
времен.  Зато многие  сановники  облюбовали  себе  для  отдыха  великолепные
княжеские подмосковные, --  туда "представители"  не приглашались. Ленин  же
исторических  подмосковных  не хотел. Горки были от Москвы  всего в тридцати
пяти километрах,  люди могли ездить к нему и туда, и  он от них не  скрывал:
да, утомлен, врачи  велят отдыхать, как прежде буржуи, ничего не  поделаешь.
499
     Ездили к нему и сановники, делали доклады, он слушал внимательно, но  с
меньшим  вниманием,  чем  прежде, без прежнего  страстного интереса,  -- сам
этому удивлялся с очень неприятным  чувством. Впрочем, иногда еще приходил в
бешенство.  Раз, прочитав в газете  какое-то  заявление Чичерина,  с яростью
написал в Москву (даже без "совершенно секретно", зато  с  "очень  срочно"):
"Отправьте   Чичерина   в   санаторию".   Впрочем,   это   приказание   было
символическим: надо  было,  чтобы виноватый народный комиссар понял весь его
гнев (иногда и он дружески советовал усталым подчиненным поехать куда-нибудь
отдохнуть).  Но  ему и в  голову не могло прийти отправить большевика,  даже
грешного, в  ссылку, в тюрьму или в застенок Лубянки. Такая мысль показалась
бы  ему  дикой:  ведь они были  не просто  какие-то люди,  а большевики, его
сподручные, помогавшие ему создать партию.
     Из посещений сановников ему  доставляли удовольствие  приезды Пятакова.
Его докладами  тоже  не  восхищался и  ставил  его  лишь немногим выше,  чем
большинство  своих сотрудников:  почти  всех  считал  болванами  и  горестно
удивлялся тому, что так  мало у него настоящих  людей. Но лично Пятакова, да
еще Бухарина, "любил", хотя и их часто очень ругал. Главное же: Пятаков  был
прекрасный пианист и, по его просьбе, целый вечер играл ему Баха, Бетховена,
Шопена.  Он наслаждался,  -- новую  музыку терпеть не мог.  Велел прислать в
Горки собрания  сочинений  Пушкина,  Некрасова,  Толстого,  -- вероятно, это
вызвало в Кремле общее изумление. Читал тоже с наслажденьем и  сожалел: наше
дурачье так не пишет.
     С  гораздо меньшей злобой он  думал о старой России  вообще.  Вспоминал
свое  детство  в Симбирске, их дом,  Волгу, деревню, и,  как  всем  пожилым,
особенно больным, людям, ему казалось, что тогда он  был гораздо счастливее,
чем теперь. Случалось,  приезжавшие к  нему гости, осматривали дом  и  парк,
насмехались над дворянчиками-помещиками, угнетавшими до  их революции народ.
Он хмуро говорил, что сам вышел из дворянства -- и не он один. Думал, что не
так  хорошо  живется народу и при них.  Этого  не говорил, но гости смущенно
умолкали.
     Иногда он ездил  по  соседним селам и разговаривал  500 с  крестьянами.
Расспрашивал их, как  они живут. В  этом было что-то от  прежних либеральных
помещиков,  и, должно быть, он сам это чувствовал,  хотя,  как  и  помещики,
верил,  что мужики  говорят  ему  правду.  Они смотрели  на него  испуганно,
старались угадать, что  нужно барину, жаловались на дела, стараясь всЈ же не
слишком  поносить  бурмистров:   еще   осерчает.  После   таких  поездок  он
возвращался  домой в  угрюмом настроении. Стоявшее  в кабинете-спальне трюмо
отражало бледное, очень усталое  лицо.  Он старался  не смотреть в  зеркало:
знал, как изменился и состарился.
     То,  что  голодала прежняя буржуазия, разумеется, могло быть ему только
приятно. Нисколько не жалел он и интеллигенцию -- она незаметно с буржуазией
сливалась, так что иногда  и различить было нельзя. Но лишения крестьян были
другим делом. И уж совсем тяжело ему было то,  что в еще худшей нищете,  чем
при старом строе, жили  рабочие, тот самый пролетариат, о котором он говорил
и  писал  всю  свою жизнь.  За исключеньем  небольшого  числа добравшихся до
власти  выходцев,  рабочие  действительно помирали  с голоду,  -- прежде эти
слова были всЈ-таки лишь очень хорошим  фигуральным  выражением  в полемике.
Разумеется, можно было уверять, что это  временно, что скоро они  будут жить
превосходно.  Но их  положение всЈ  ухудшалось, и они сами больше в  будущий
земной  рай  не  верили.  Он  еще продолжал что-то твердить  об исторической
миссии пролетариата,  но  эти  слова,  вообще  означавшие  немногое,  теперь
превращались в насмешку над собой. Вдобавок, выходцы из "рабоче-крестьянской
бедноты"  на работе  оказались не лучше, а хуже чем большевики, вышедшие  из
буржуазии. Кухарка, оказывалось, не умела править государством.
     Экономическую политику  пришлось изменить. Он не мог не  понимать,  что
это значило признать свою собственную  ошибку: правы оказались враги,  -- их
тем  не  менее нужно  было попрежнему всячески поносить. Разумеется, он, как
всегда, посоветовался с Карлом Марксом и, тоже как всегда, Маркс поносил его
врагов  и  очень одобрял "Нэп". Ленин мог думать,  что таким же Нэп-ом всЈ и
кончится.  Колоссального резервуара потенциальной 501 энергии,  открытого  в
восемнадцатом веке Французской революцией, хватило для очень больших дел  --
и  он привел к  религии Наполеоновского кодекса. Такой же  религией десятого
тома  царских гражданских законов,  торжеством  идеи частной  собственности,
вероятнее всего, хоть и не скоро, могла кончиться и советская революция.
     15  мая  1922  года  ему  представили  на  рассмотрение  проект  нового
уголовного уложения, -- последний законопроект, который он видел до болезни.
Он рассмотрел и внес поправку: надо  расширить применение  смертной казни за
контр-революционную деятельность.  -- Через десять дней с ним случился удар,
правда относительно легкий. У него отнялась правая рука и расстроилась речь.
     Переполох в Кремле вышел большой. Люди и прежде, конечно, замечали, что
Ильич  как будто чувствует  себя нехорошо, очень устал. Но слово "удар" всех
потрясло: что, если кончен? Что тогда -- или, вернее,  кто тогда? Начиналась
новая  эра. Сановники допрашивали врачей и сообща, и порознь. Врачи отвечали
скорее уклончиво; говорили, что есть надежда на выздоровление.
     Происходили  секретные  и  секретнейшие  совещания. Возможные преемники
усердно  работали  в  свою пользу.  Обсуждались главные  кандидаты: Троцкий,
Зиновьев, Сталин, Каменев, Рыков, Бухарин. Первых  трех все ненавидели, даже
многие их "сторонники". Кое-кто  втихомолку говорил, что для должности главы
правительства  не очень  удобны  евреи  и грузины. Быть  может,  на Каменеве
всЈ-таки  сошлись бы. Еще  легче на Рыкове.  И  все понимали: кто бы ни  был
посажен, падение -- после Ленина -- будет огромное, очень опасное.
     Вождя  больше  не  было.  Ленин  был  всемогущ,  перед  ним  склонялись
беспрекословно,  почти  безропотно: Ильич! Его  и  прежде  некоторые считали
гением.  Назвал его  гениальным  и человек противоположного лагеря,  царский
министр Наумов, просидевший с ним несколько лет на одной гимназической парте
в  Симбирске.  Действовал на людей и гипноз.  Теперь большевицкие сановники,
кроме Сталина и Троцкого, его боготворили, хотя не было среди них ни одного,
которого  он, в тот или другой момент, не осыпал  грубой бранью.  Каменев  и
особенно Бухарин на заседаниях не сводили с него влюбленных глаз. 502 Теперь
предположения  (всегда  начинавшиеся  со  слов  "если"   --  если  Ильич  не
поправится)  склонялись  к  тому, что  должен править  "коллектив".  Выбрать
несколько человек  было много легче, чем  выбрать одно  лицо, но и  это было
очень трудно.
     Троцкого и  в коллектив сажать никто  не хотел:  да, прекрасный оратор,
хороший, хотя и раздутый искусной саморекламой, организатор, но большевик  с
1917  года, прежний враг Ильича, честолюбец,  фразер, шарлатан,  невыносимый
человек. Разумеется,  он  это знал:  понимал,  что ни в  какие коллективы не
пройдет, и его злоба всЈ росла.
     Сталина  особенно поддерживали именно те, кого он впоследствии погубил.
Поддерживали преимущественно для того, чтобы не нажить очень опасного врага,
--  партийный аппарат.  Но  втихомолку  говорили, что  Ленин,  когда-то  его
открывший  и  долго  к нему  благоволивший,  в последние  годы очень его  не
взлюбил.  Со  слов  Крупской  кое-кто  грустно  шопотом  сообщал, что  Ильич
собирается публично порвать  со Сталиным личные отношения. Все втайне на это
надеялись: это означало бы конец Сталинской карьеры.
     Комбинации  коллектива  менялись.  Кандидаты  с   большей  или  меньшей
откровенностью считали  себя совершенно необходимыми, и обычно  называли еще
двух  человек, менее им ненавистных, чем другие. Не-кандидаты говорили, что,
собственно,  коллектив  существует с первых  дней  революции: Политбюро,  --
зачем  же  устраивать  еще что-то  новое?  Другие  высказывали  мнение,  что
коллектив  должен назначить  сам Ильич, --  но  как  с ним  теперь  об  этом
заговорить?
     Говорить было  незачем: Ленин и сам об  этом достаточно думал. Сознание
почти его не покидало. Крупская, еле сдерживая рыданья,  учила его говорить:
"Ре-во... Так, так, во.  Правильно!.. лю... Совершенно правильно!.. люция...
Ну, да, революция! Молодец Володя! Браво! Огромный успех! Увидишь, скоро всЈ
пройдет!"... Успех в самом деле был: способность речи понемногу вернулась.
     Он   снова   стал  работать.   Как   прежде,   председательствовал   на
правительственных заседаниях, но не так, 503  как прежде. Народные комиссары
смотрели на него испуганно.
     Несмотря на все  запрещения  и протесты врачей,  он решил выступить  на
Четвертом Конгрессе "Коминтерна".
     Бесчисленная   толпа  в  зале  встретила  его  долгой  бурной  овацией,
небывалой и среди многих  оваций  революции,  вдобавок совершенно искренней,
(что случалось редко). Наконец, оркестр заиграл "Интернационал". Все запели.
Он делал вид,  что поет, -- выходило  непохоже. Музыка кончилась.  Загремела
новая  овация. Медленно,  с усилием, толчками, он  стал поднимать  дрожавшую
левую руку. В  зале мгновенно установилась мертвая  тишина. Он  "заговорил":
сначала тихо, с большими перерывами, произносил отдельные  слова, потом стал
произносить их громче, быстрее, -- вдруг его голос превратился в еле слышный
шопот  и оборвался.  Клара Цеткин, которую  он еще не очень  давно  назвал в
письме "мерзавкой", бросилась на эстраду и поцеловала ему руку. Он посмотрел
и  на  нее  безжизненным взглядом, махнул  левой  рукой  и, сильно  шатаясь,
направился к лесенке.
     Через месяц произошел второй удар. И врачам и сотрудникам  и ему самому
стало ясно, что дело идет к концу. Отнялась вся  правая часть тела. Пришлось
допустить сиделок. Прежде  он  решительно от них отказывался и  старался всЈ
делать левой рукой. Но сознание у него  осталось, и это было  самое ужасное.
Он вызвал секретарей и составил свое знаменитое завещание.
     Иные исторические  деятели  ничего  не  имели  против  того,  чтобы  их
преемниками становились  люди незначительные: для дела (если дело  было) это
было,  конечно, нехорошо,  но  для их  собственной славы в  потомстве  очень
выгодно,  как  фон. У  него  этого чувства не было. Он старательно обдумывал
достоинства и недостатки  других  вождей. Были более  или  менее  подходящие
люди, но  не видел ни одного, кто мог бы  его заменить. Наиболее выдающимися
были Троцкий и Сталин. Он отметил в  завещании  их достоинства и недостатки.
Удивительно,  что  главный недостаток Сталина  он видел  в грубости.  Смутно
догадывался, что именно к этому человеку перейдет вся власть. Эта мысль была
чрезвычайно  ему 504 неприятна и даже страшна. Знал однако,  что и  Троцкого
все терпеть не могут. "Нет людей, никого нет, некому оставить дело!"
     Вскоре после этого  на заседании Политбюро, где были Троцкий, Каменев и
Зиновьев,  Сталин  сообщил,  что  Ленин  желает покончить с  собой:  требует
присылки ему  яда. "Я  помню", --  рассказывает Троцкий, -- "каким странным,
загадочным, несовместимым  с обстоятельствами  мне показалось выражение лица
Сталина. Просьба, которую он нам передавал, была трагична, между тем  по его
лицу,  как  по  маске,  бродила  нездоровая  улыбка".  У  Троцкого  возникло
подозренье, что никакой просьбы от Ленина не  было и что Сталин просто хочет
его  отравить. Было  ли это верно? Сталин мог  догадаться,  что Политбюро во
всяком случае не положится на него одного,  пошлет к Ленину других, поедет к
нему  в  полном  составе.  С другой  стороны,  позднее,  Ленин, уже  впав  в
полуживотное  состояние, видя  это  при проблесках  сознания,  действительно
просил  товарищей,  гораздо более ему близких, доставить  ему яд.  Вероятно,
тоже из-за смутных  подозрений, Зиновьев  поддержал  решительное  возражение
Троцкого. Дело формально и не обсуждалось. "Поведение Сталина, весь  его вид
были непонятны и зловещи". Он не настаивал.
     Что-то еще произошло:  телефонный  разговор  Крупской со  Сталиным.  По
поручению мужа она обратилась к  генеральному секретарю с каким-то запросом.
Оттого ли, что он считал Ленина уже полумертвым, или просто  потому, что был
на этот раз не в силах скрыть свою к нему ненависть, Сталин ответил грубо  и
оскорбительно. Крупская заплакала и сообщила  о разговоре мужу. Ленин пришел
в ярость и продиктовал, наконец, записку.
     Через четыре дня его разбил третий удар.

        X

     Теперь всЈ  было кончено. Больше  он ни  в чем  не  участвовал. Потерял
способность речи.  "Не мог  выразить  самой  простой примитивной мысли",  --
говорит профессор Авербах. И очень сердился, что его не понимают. Знаменитые
врачи, и  русские,  и  выписанные  из Германии,  больше  ничего  не  могли и
посоветовать. Он  почти 505 не спал. В Москве ходила глухая  молва, будто по
ночам Ленин  "воет  как  собака",  случайные прохожие в ужасе прислушиваются
издали.  Вместе  с  тем  сознание  и  после  трех  ударов  иногда  ненадолго
восстанавливалось.  Жена  и  сестра  находились  с  ним в Горках безотлучно.
Приезжали сановники. Пятаков играл на рояле,  и, по его  словам, лицо Ленина
преображалось и выражало детскую радость.
     И вдруг он, к общему изумлению, стал  как будто поправляться!  Сознание
вернулось. Чем было  занято? Можно  лишь догадываться. Едва ли много думал о
далеком прошлом. Его детство было очень счастливым. Не мог пожаловаться и на
отрочество, оно было самое обыкновенное, "буржуазное"; в гимназии был первым
учеником, любил деревню, ее развлеченья,  ее радости. Но зачем думать о том,
что  было когда-то? Не  вспоминал и о товарищах юности, тоже было да сплыло.
Едва  ли много  думал об  отдаленном будущем: знал, что далеко заглядывать в
будущее никто не может, -- мог разве один Маркс?
     Вероятно, больше всего он думал о себе, о человеке Ленине, дни которого
сочтены. Думал, что оставляет жену  одну. Вспоминал Инессу Арманд, -- не всЈ
было глупо в том,  что  она  порою робко  говорила о "моральном начале".  Он
видел, что принес  в мир больше страданий, чем кто бы  то ни  было