изданиях, они что-то  платили,  хотя  и очень немного.  Писал
статьи богохульные и  статьи  политические об итальянских  и  русских делах.
Когда царь должен был  приехать  с  визитом  в Италию,  Муссолини  напечатал
статью  о  "зловещем палаче с берегов  Невы". Много позднее,  всего  лет  за
десять до своего прихода к власти, написал  восторженную  статью об убийстве
Столыпина  и  призывал  к  цареубийству.  Выступал на  маленьких  собраниях,
говорил    о   "социалистическом   фагоцитозе",   сходном   с   "фагоцитозом
физиологическим", который открыл русский ученый Метцников" (т. е. Мечников).
Получил от рабочих  карточку на бесплатные обеды. Кое-какие гроши  присылала
из Италии мать. Таким образом мог жить, хотя и скудно.
     Разумеется,  вскоре после  его смерти,  были,  с  оглаской на весь мир,
напечатаны  сенсационные   документы,   "неопровержимо   доказывавшие",  что
Муссолини 53 был в то время тайным агентом политической полиции. Так было, в
силу  комического   "закона   истории"   и   с   другими   диктаторами   или
полудиктаторами после их смерти (о Троцком это еще при его жизни  доказывали
два очень осведомленных -- каждый  по  своему --  человека); только о Ленине
этого  не  говорили и  не писали: уж слишком  было  бы глупо. На  самом деле
никогда Муссолини тайным агентом полиции не был. Напротив, очень рано, еще в
Швейцарии, попал под надзор двух полиций.
     Швейцарские  власти скоро его выслали.  Он был  и польщен, и раздражен.
"Выслали как  бешеную  собаку, чтобы  не заразила",  -- позднее говорил  он.
Высылка на родину была для него опасна, хотя  и не из за политики: он в свое
время не явился к отбыванию  воинской  повинности, был объявлен дезертиром и
заочно  приговорен  к году тюрьмы.  Но,  как обычно  во  всех почти странах,
действия полиции не  отличались большой осмысленностью. Швейцарские жандармы
грозно надели на Муссолини наручники и довезли его до границы, там наручники
сняли и строго на строго приказали ему  идти дальше. Он вернулся в Лозанну и
"перешел на нелегальное положение". Впрочем,  по  случаю рождения наследника
итальянского  престола,  дезертирство  подпало  под  амнистию,  и  Муссолини
вернулся на родину.
     В  Италии он  отбыл воинскую повинность,  опять был  учителем, женился,
писал революционные и кровожадные  статьи. Написал  и какой-то роман.  Писал
очень  быстро, в  четверть  часа  статью или главу романа. Имя теперь у него
было,  хотя еще и  небольшое, --  на митингах  его иногда по ошибке называли
"товарищ Муссолино".  Он  восхищался Маратом, но  восхищался  и  Наполеоном.
Часто повторял Наполеоновские слова: "Революция это идея, доставшая для себя
штыки".  Эти  слова  он  позднее выбрал девизом  для  своей  газеты  "Пополо
д-Италиа".  Штыков  у него  пока не было,  идея же  была, впрочем,  чужая  и
довольно распространенная. Он был членом социалистической партии.
     Партийная аристократия  его недолюбливала:  54  "Способный  человек, но
мегаломан: все о себе!" Муссолини ее совершенно не выносил,  как ненавидел и
всех демократических правителей: везде, под видом народоправства, правят два
десятка людей. Они делят между собой портфели, постоянно сменяют друг друга,
ничем  друг от друга не отличаются, все друг  друга  ненавидят, и  все между
собой  на ты, как каторжники. Хоть были  бы  очень умны и способны! И  этого
нет!  "Где им  до меня!"  -- Действительно у  него не  так  давно  состоялся
публичный диспут с самим  Вандервельде.  Оба умели и говорить  и  орать, оба
знали цену  аудитории.  Спор  был  о  религиозном  вопросе.  Вандервельде --
почему-то с шуточками -- защищал полную свободу всех религий. Муссолини -- с
поддельным, вероятно, бешенством  -- в самых ужасных,  непечатных выражениях
ругал Христа, апостолов и христианское ученье. Голос у него был  громче, чем
у Вандервельде; еще больше было и напористости.
     Он часто переезжал из  одного  города в  другой. Случались с ним разные
скандалы; в ту пору он  еще  пил вино, но пьяницей никогда не  был.  Питался
капустой  и редиской. Теперь обычно был  бодр и жизнерадостен. Одевался  уже
лучше, отпустил себе  черную бородку.  Играл на скрипке,  с  ней расставался
неохотно.  Громко  и  с  чувством  декламировал  на  память стихи  Кардуччи,
особенно  "дьявольские". Занимался атлетикой,  развивал  в  себе  физическую
силу: очень полезна для политического деятеля.
     Как-то  он задержался  в Милане.  Возвращаясь под вечер домой,  зашел в
библиотеку  и взял наудачу книгу Маккиавелли.  О нем много слышал и гордился
тем, что  этот знаменитый мыслитель был итальянец; правда, говорили о нем не
только хорошее: "проповедывал коварство".
     Книга потрясла его. В ней всЈ было так ясно, так понятно, -- как только
ему  самому всЈ  это не  приходило  в  голову! "Да,  да, люди  неблагодарны,
переменчивы, скрытны, трусливы и жадны. Все ставят  себе  одну цель: славу и
богатство. И не достаточно ли  взглянуть на лица  Бебеля  или  Вандервельде,
чтобы понять: все они думают только  о своей  славе, а никак не о счастье 55
человечества.  Какой же  вывод  делал из  всего этого  гениальный итальянец,
живший несколько веков тому назад и так верно понимавший людей?"
     "Правитель  должен заботиться о том, чтобы никогда у него не вырывалось
хоть единое слово,  не  проникнутое указанными добродетелями. Глядя на него,
слушая его,  люди должны думать, что он так и  дышит добротой, искренностью,
гуманностью,  честью,  особенно же религией -- это важнее всего другого. Ибо
все видят, кем ты кажешься, и лишь немногие понимают, кто ты такой на  самом
деле, да и эти немногие не смеют восстать против мнения большинства.  К тому
же, в действиях людей, особенно правителей, -- их к  суду  не привлечешь, --
важен только  результат. Вульгарную массу всегда обольщает видимость и дело,
а  вульгарная масса это и  есть  мир... Не  должен умный правитель исполнять
свои  обещания,  если  исполнение  ему  вредно и  если больше не  существуют
условия, при которых он эти обещания дал. Этот мой совет был бы без сомнения
дурен, если б люди были  хороши, но  так как они дурны  и  так как сами они,
конечно,  не исполнили бы своих обещаний, то почему ты был бы обязан держать
твое? К тому же, разве правитель не найдет всегда доводов, чтобы разукрасить
неисполнение своих обещаний?.. Александр  VI только  и делал, что обманывал,
ни о чем другом он и не думал и всегда имел для этого случай и  возможность.
Никогда  не  существовало другого  человека, который с  большей уверенностью
говорил бы одну вещь, подкреплял бы ее большим числом  клятв и был бы меньше
им верен, чем он. Обман удавался ему всегда, ибо он в совершенстве знал  это
дело"...
     "Е ad  mondo non  e se non  vulgo", -- повторял  он  мысленно. Он плохо
помнил, что именно делал  папа  Александр.  "Кажется, убивал людей. Это ни к
чему. Сам Маккиавелли  думал, что казней должно быть  возможно меньше. Обман
совершенно другое  дело".  Теперь жалел, что в Лозанне произнес  богохульную
речь. "Разумеется, Бога нет,  но  лучше  говорить, что  Бог  существует  или
молчать  об этом. Правда Карл  Маркс поступал  иначе,  и он тоже был великий
человек, хотя  и  не  итальянец. Но  он  жил  в  другое  время". Ему  теперь
казалось, 56 что он нашел нечто общее в Марксе и в  Маккиавелли, не только в
их характере, -- оба,  конечно, не  любили  людей, но  и  в  их  философском
отношении к миру. Оба говорили о том<,>  что  есть, а не  о том,  чего бы им
хотелось.  Маркс говорил о борьбе  между  классами, а  Маккиавелли  о борьбе
между  людьми.  "И может  быть,  хозяином  мира  будет  тот,  кто их  сумеет
объединить"...
     Его  волненье  всЈ  усиливалось. "Да как  же люди, за исключением очень
немногих,  так лживо  и  лицемерно говорят  об этой книге!  Коварство? Какое
глупое, комическое слово! Это самая настоящая правда жизни!  В малом все это
делают и  либо старательно это скрывают, либо сами не замечают, что' гораздо
хуже! А если это делать в большом, то успех обеспечен. Теперь обеспечена моя
карьера!  И неправда, будто этот великий человек был пессимистом. Пессимисты
-- трусы, это ругательное слово, а он был гений. Ему  не везло в  жизни?  Но
это объясняется только  тем,  что он  о своих идеях  заботился больше, чем о
себе. Да и разве ему не везло? Он своими идеями добился бессмертной славы, а
я добьюсь ее своими делами.  И это еще лучше: человек всегда важнее, чем его
мысли. Теперь, пока, самый верный путь:  социализм, революция. А  там дальше
будет видно".
     Утром он рано  вышел  на прогулку, не  сиделось дома. Хотел еще раз всЈ
обдумать, -- при быстрой ходьбе многое и в мыслях становилось гораздо яснее.
Погода  была прекрасная, солнце и ветерок, -- такая  погода, при которой всЈ
кажется  возможным  и  даже  легким.  Было  воскресенье,  искать  работы  не
приходилось.  Решил  осмотреть Милан; знал его не слишком хорошо, а в  своей
стране, ему теперь казалось, надо знать всЈ. У него было радостное сознание,
что случилось нечто очень важное, меняющее его жизнь.
     "Да, это  так, как я понял  вчера",  --  думал он. --  "Я теперь вижу и
ошибку Маркса.  Он исходил из предположения,  будто люди  руководятся своими
интересами. Отсюда  и  его классовая  борьба. Она, конечно,  есть, но  очень
большого значения не имеет... А еще какой-то француз, -- кажется, Декарт? --
в основу жизни  клал разум.  И  оба они  ошибались:  люди руководятся  не 57
разумом и не интересами, а страстями  и вековыми инстинктами. Надо пойти еще
дальше,  чем  пошел Маккиавелли.  Да, надо раз навсегда понять,  что человек
ничего не смыслит, что он не может  вести себя  согласно требованиям разума,
часто не  понимает своих собственных  интересов, еще  чаще им не следует. Он
думает  сегодня одно, завтра  противоположное,  и  ему  тоже  можно и  нужно
говорить сегодня одно, а  завтра совершенно  другое.  Он даже и не  заметит.
Лишь бы только образованное дурачье ему не напоминало и не разъясняло, и уже
по одному  этому  не  следует давать  свободу образованному дурачью. Свобода
может быть только у больших людей, желающих прожить свою  жизнь как следует.
А это  надо  делать  умеючи и осторожно, иначе  сорвешься в  самом начале  и
отправят в тюрьму или в каторжные работы, как того  убийцу в русском романе.
Он по глупости убил старушку для каких-то сотен лир. Да и этого  он не сумел
как следует  сделать... Вот этот собор,  это тоже сила и даже большая,  хотя
все-таки не очень большая. Зачем я тогда нес вздор пастору?  Людей одинаково
можно  уверить и в  том,  что Бог есть, и в том,  что Бога  нет.  А это надо
делать  в  зависимости  от  многих обстоятельств",  -- думал  он, проходя по
Piazza del Duomo.
     Церкви, музеи, всЈ старое ему мало нравилось, картин существует слишком
много, не запомнить даже имен художников, кроме самых знаменитых, да и те ни
к чему. ВсЈ же он заглянул в  Собор, все начинали с него осмотр города. Гид,
показывавший его  туристам, сообщил, что три окна --  самые большие  в мире.
Это было приятно, но удовольствие уменьшалось  от  того, что они были работы
какого-то французского мастера.
     У Брера  он увидел  конную статую  Наполеона I.  Лошадь  была уж  очень
пышная, таких не бывает, особенно в походах. А на лицо императора он смотрел
с восхищением: тоже великий человек и во всяком случае  то  крови итальянец.
Затем повернул  назад,  прошел мимо  театра  Скала,  --  чуть  ли  не  самый
знаменитый оперный  театр в  мире  -- итальянский.  Ему  не  очень  хотелось
побывать на спектакле,  но  его раздражили  цены на афише, -- нельзя было бы
пойти, хотя бы и 58  хотелось. Вошел в галлереи Виктора-Эммануила, и тут его
раздражение перешло  в бешенство,  памятное  ему  по  первым  дням  Лозанны.
Хотелось купить всЈ, -- начать бы вот с этого костюма в 169 лир! Тогда с ним
и в  партийном комитете говорили  бы  иначе.  У  богатых людей -- "cupidi di
guadagno" -- есть и фраки, и смокинги, и сюртуки!
     Из  галлереи  он  направился в не-исторические кварталы города.  Новым,
хозяйским  взглядом  замечал  неустройство,  грязь,  неподстриженные  кусты,
потускневшую краску домов, беспорядок в движении трамваев. Вышел на Piazzale
Loretto и почувствовал голод и усталость. Справа от Корсо  Буэнос-Айрес была
кофейня,  но, очевидно, дорогая. Столики  террасы были  накрыты  чистенькими
скатертями, хорошо одетые люди  пили и ели что-то необыкновенно вкусное.  На
висевшей у входа раскрашенной карте было блюдечко с мороженым разных цветов,
с фруктами,  с  ягодами,  с  вафлями.  Узнал<,>  что  это  называется "Coppa
Ambrosiana".
     Теперь знал, что будет  у него  и Coppa  Ambrosiana, и всЈ  другое.  Но
раздражение от этого не проходило.  В  дешевенькой лавочке он купил хлеба  и
кусок  Горгонцолы. Где-то присел  на скамейке,  позавтракал и осмотрелся как
следует.  По средине площади  -- и даже не  по средине, а как-то неровно  --
сбоку  --  была  жалкая  растительность, --  а  можно было бы  тут  устроить
прекрасный  садик. И дома  тоже  были несимметричные, грязно-желтых  цветов,
только бездарные люди могли выстроить такие здания. Один дом,  на углу Корсо
Буэнос-Айрес,  выходил на  площадь стеной без  окон, -- дурачье! Около этого
дома  было странное  строение  всЈ из железа с огромным крюком. Он  долго на
него смотрел,  -- зачем тут крюк? Солнце розовыми лучами  освещало  на доске
афишу с надписью крупными печатными буквами: "Evitate rumori inutili".

        V

     Люда приехала в Брюссель 30 июня, в самый день открытия съезда. Рейхель
дал ей на поездку полтораста рублей.  Она всегда очень ценила его щедрость и
джентльменство в  денежных делах. Знала, что  у него 59  у  самого  осталось
мало; сначала говорила, что возьмет  только сто,  но согласилась: ей писали,
что съезд может затянуться.
     --  Деньги, конечно,  даром  выброшены,  вся твоя  поездка  совершенная
ерунда, но бери полтораста,  -- говорил Аркадий Васильевич. --  А то  можешь
остаться без  гроша, да  еще в чужом городе. У  всех товарищей вместе взятых
впредь до социальной революции  не  найдется и ста  рублей,  да они тебе всЈ
равно и не дали бы.
     -- Отстань, нет мелких.
     Опять был проделан  ритуал проводов, и опять оба вздохнули  с некоторым
облегченьем после  отхода  поезда.  ВсЈ  же на  этот  раз  Люда на  прощанье
поцеловала  Рейхеля почти  с нежностью,  чего с ней очень давно не было.  Ей
вдруг стало его жалко. "Бедный  сухарь! Он не виноват, что такой. Но и я  не
виновата.  Ох, тяжело с ним"... Ей всЈ больше казалось, что скоро в ее жизни
произойдет перемена.
     Поезд пришел  в  Брюссель  в  первом часу,  а съезд открывался  в  два.
Времени  для поисков  гостиницы было  мало. Люда  остановилась  в  первой  у
вокзала, приличной  и не слишком  дорогой. Комната стоила всего три франка в
день; внизу была общая гостиная, где  можно было бы принимать  людей. "Вдруг
кто-нибудь  зайдет".  Она  привела  себя  в  порядок,  надела другое платье,
хорошее, но не самое лучшее. Не было времени  и для завтрака, выпила  только
чашку кофе, съела сандвич. "И так опоздала"! Обедать  будем верно все вместе
с  Ильичем,  с  Мартовым, быть  может и  с  Плехановым. Наконец-то, увижу  и
Плеханова! --  радостно подумала Люда. В Женеве она его не встречала: хотела
было зайти познакомиться или,  вернее, представиться, но ей сказали, что он,
должно быть, ее не примет, к  нему попасть не так легко, жена оберегает  его
покой.
     Она не знала города<,> пришлось нанять извозчика,  -- "только на первый
раз, потом буду пользоваться трамваем". Номер дома дала не тот, что значился
в ее бумажке, а к нему  близкий:  "Неловко приезжать  как барыня". Подошла к
указанному номеру пешком и  остановилась в недоумении: "Какой-то  амбар!  Не
ошибка 60 ли?  Не  может быть,  чтоб  съезд был  в амбаре?" Слышала, что  на
социалистических  конгрессах  обычно вывешиваются  у  дверей  красные флаги.
Никаких флагов  не  было, но  у открытых ворот висел  лист бумаги с надписью
чернилами   по  русски.   Наверху  было   написано  "Пролетарии  всех  стран
соединяйтесь",  а  в  средине крупными неровными  буквами "Съезд  Российской
Социаль-Демократической  Рабочей Партии". Прочла это с радостным  волнением.
Ворота  были  отворены, прохожие удивленно  заглядывали  в  амбар, Люда тоже
заглянула, увидела  стол  и стулья и нерешительно  вошла. Недалеко от  входа
стоял  знакомый: Кольцов. Лицо у него было торжественное.  Он ласково  с ней
поздоровался.
     -- Добро пожаловать. Садитесь, где  хотите. А то  можете еще  погулять.
Съезд  откроется  с маленьким опозданием, -- сказал  он и тотчас обратился к
кому-то другому. Ее окликнул знакомый голос.
     -- Людмила Ивановна! Как поживаете?
     Она ахнула: Джамбул.
     -- Как я рада! Где вы сидите? Можно подсесть к вам?
     -- Разумеется, можно  и  должно. Но лучше выйдем  пока в кулуары. Здесь
очень душно.
     -- А где кулуары?
     -- Кулуары это улица, -- невозмутимо ответил он.
     -- Да, странное помещение! Ах, как я рада,  что встретила вас! Конечно,
выйдем.
     На улице они весело поболтали.
     -- Получили совещательный голос, Джамбул?
     -- Нет никакого, даже  самого  тоненького, голоска. Я "гость". То есть,
Ильич  мне сказал, что я  могу  приехать, я  и  приехал. Если выгонят,  то я
зарыдаю и уеду.
     Люда расхохоталась.
     -- Представьте, я в таком же положении! Ильич давно обещал мне устроить
совещательный, но, верно, забыл. А разве могут выгнать?
     -- Чего на свете не бывает. Едва ли. А  то мы потребуем с вашего Ильича
возмещения убытков... Вот он, Ильич. Я его уже видел. 61
     Из амбара  в  "кулуары" выбежал Ленин. Люда радостно ему улыбнулась. Он
приветливо  с  ней  поздоровался,  но  по  рассеянности  назвал  ее Людмилой
Степановной. Это чуть ее резнуло, особенно потому, что слышал Джамбул. Ленин
пробежал дальше, кого-то отвел в сторону и заговорил с ним.
     -- Кажется, съезд начнется с опозданием?
     --  Да,  уже  три  четверти  третьего,  -- сказал Джамбул.  <-->  Когда
начнется,  это  неважно,  а  вот  когда  кончится  сегодняшнее  заседание? Я
тороплюсь.
     -- Это досадно. Я думала, пообедаем вместе.
     -- Я взял комнату с пансионом. Там обедают в шесть. Но главное, до того
надо осмотреть Sante Gudule.
     -- Какую еще Sante Gudule? Это церковь?
     -- Знаменитая. Впрочем, лучше пойду в воскресенье утром. На меня всегда
сильно действует богослужение.
     -- Это неожиданно.
     --  У  них  орган, говорят,  один  из  лучших  в  мире.  Церковь  очень
историческая. Кажется, одиннадцатого столетия.
     -- Нельзя по русски сказать "очень историческая".
     -- Я не русский. И, к сожалению,  в  Турции немного  отвык  от русского
языка.
     -- Разве вы были в Турции?
     -- Был довольно долго, у отца.
     -- Ваш отец живет в Турции?
     --  Давным  давно. У  него там  усадьба. Я  его очень люблю, и он  меня
любит. При отъезде  дал мне много денег и  подарил вот эту штуку. -- Джамбул
вынул массивные золотые часы, надавил пуговку, крышка отскочила. На его лице
выразилась наивная,  простодушная, почти детская радость.  Он поднес  часы к
уху, послушал  и положил их назад в жилетный  карман, опять с  удовольствием
щелкнув  крышкой. -- Идут не  минута в  минуту, а  секунда  в секунду.  Отец
когда-то купил в Константинополе. Это Брегет... Помните у  Пушкина? "Пока не
дремлющий Брегет -- Не прозвонит ему обед".
     -- Кажется, сейчас начинаем! Люди входят. 62
     -- Да,  приехал наш именитый  председатель. С извозчичьих дрожек сходил
человек  в сюртуке.  Люда тотчас  его  узнала:  Плеханов! К  нему  на  улицу
поспешно вышел  Кольцов. Плеханов  довольно  холодно с  ним  поздоровался  и
неторопливо направился к воротам. Люди ему кланялись. Джамбул отвернулся.
     -- У него интересное лицо! И выправка почти военная.  Я сама из военной
семьи и замечаю.
     -- Не  люблю его. Теоретиков вообще не люблю. Ленин гораздо лучше, хотя
и он т