ень  честная.  Можете  спокойно оставлять  всЈ  в  комнатах, не
запирая.
     -- Будем знать. Да, у вас очень благоустроенный дом, -- сказала, устало
садясь в кресло, Татьяна Михайловна. -- Вообще мы с Митей так за вас рады...
Ниночка, а можно тебя спросить? Когда же дети?
     Нина Анатольевна вздохнула.
     -- Надеюсь,  будут.  Алеша  говорит, что  дети были бы счастьем, если-б
всегда оставались маленькими.
     -- Не следуйте нашему примеру. Это у нас с Митей единственное горе. Ну,
хорошо, не будем об этом говорить.
     --  Завтра с утра я вам буду показывать Вену. Алеша уйдет в посольство,
хотя там в праздничные дни нечего делать.
     -- Мы Вену отлично знаем. Чудный город, но Москва всЈ-таки лучше.
     --  С  Москвой и я  ничего не сравниваю!.. Вечером завтра  у нас ложа в
"Бурге".
     -- Что идет? 342
     -- Шиллеровская "Смерть Валленштейна". Ты читала?
     -- Кажется, когда мне было лет шестнадцать.
     -- А я не читала. Алеша обожает Шиллера.  Я предпочла бы пойти в оперу,
и ты, верно, тоже? А послезавтра у нас будут интересные люди. -- Она назвала
знаменитого пианиста.
     -- О-о!
     -- Да, он играет  божественно. Говорит, что после шампанского играть не
умеет,  но, конечно,  врет.  Мы его  заставим  играть. Будут и  другие, один
известный   профессор-экономист,   пусть  побеседует   с  Митей  о  расцвете
промышленности. Мы с тобой не обязаны слушать.
     Тем  временем  мужчины в  кабинете  говорили о  политических  новостях.
Главной новостью была опасная болезнь графа Эренталя.
     -- Говорят,  он  переносит  страдания с  необыкновенным  мужеством,  --
сказал Тонышев. -- Что ни говори, он замечательный человек.
     -- Может быть, и замечательный, но, говорят, он хочет войны.
     --  А здесь,  разумеется, говорят, будто  войны хочет Россия.  И  то  и
другое  неверно.  Эренталь  большую  часть  своей   дипломатической  карьеры
проделал в Петербурге. На Балль-Платц так и уверяли меня; что он "kam direkt
aus  der ausgezeichneten Petersburger diplomatischen  Schule"  и восхищается
всем русским.
     --  Вот  как?  У  нас о наших  дипломатах думают  иначе. Нет  пророка в
отечестве своем. Кто же займет место Эренталя?
     --  Первым  кандидатом считается Буриан,  но  его  ненавидит  наследник
престола. По моему, больше шансов имеет граф Берхтольд.
     -- Мы с Таней с ним знакомы. Познакомились  когда-то в поезде по дороге
в Монте-Карло. Помню, красивый человек.
     --  Признается  самым элегантным человеком в Австро-Венгрии и, кажется,
очень  этим  гордится.  Какой-то  американский  журналист устраивает анкету:
десять мужчин в мире, которые лучше всех одеваются. По  моему, 343 он должен
был бы получить первый приз, -- сказал Алексей Алексеевич, смеясь, но не без
легкой зависти.
     -- Это единственный его "titre" для должности министра иностранных дел?
И тоже подумывает о войнишке?
     -- Не знаю. В петербургском свете его очень любят, как, впрочем, прежде
любили Эренталя. Нет, какая же войнишка?
     -- Меня  тревожат дела на Балканах. Газеты  пишут, будто братья-славяне
очень подумывают о войне с Турцией.
     -- Без нашего согласия они не посмеют на это пойти.
     -- А вдруг посмеют? И так ли ты уверен, что им в Петербурге согласия не
дадут? У  нас тоже достаточно полоумных. Очень ухудшилось вообще в последнее
годы политическое  положение в мире.  Еще лет  десять  тому назад  никто  об
европейской войне не говорил.
     --  Да,  особенно  осложнилось  дело после  этого  несчастного  спора о
Марокко. Впрочем, покойный Эдуард  VII  считал  французскую  позицию  в  нем
шедевром дипломатического  искусства. Эдуард сам был замечательный дипломат.
Правда, у него  политика осложнялась  его личной антипатией к Вильгельму.  У
хорошего дипломата не должно быть личных симпатий и антипатий.
     -- Да этого, верно, не бывает.
     -- Отчего  же не бывает? Но я  уверен, что европейской войны  не будет.
Франц-Иосиф   войны  не  хочет.   Неужто  ты,  при  твоей  жизнерадостности,
становишься пессимистом! Не будет войны. Люди разумные существа.
     -- Дай Бог, чтобы ты оказался правым.

     На  следующий  день они  в автомобиле Тонышевых  отправились  в  театр.
Приехали за несколько минут до начала.  Тонышевы до поднятия занавеса успели
показать  своим гостям  разных  известных  людей  в  зале.  В  антракте  все
восхищались спектаклем.
     -- По самому своему замыслу и построению, трилогия настоящий шедевр, --
сказал  Алексей  Алексеевич,  344  знавший на память много стихов  на разных
языках.  -- Я  другой  такой  трагедии  не знаю.  Как  постепенно  нарастает
напряжение!  Правда,  первая  часть,  "Лагерь",  не сценична, но  как и  она
хороша,  как  подготовляет  зрителя  к  ожидающейся  трагедии.   Конечно,  в
изображении Валленштейна Шиллер немного погрешил против исторической  истины
<--> да кто же  этого не  делал? Шекспир, ГЈте, Гюго.  Я предпочитаю  нашего
Пушкина  всем  поэтам, но ведь его "Полтава"  сплошная историческая  ошибка.
Даже в деталях, в божественном описании  украинской  ночи: "Чуть трепещут --
сребристых тополей листы".  При Петре никаких тополей на Украине не было, их
развел много  позднее Щенсный  Потоцкий, это вызвало сенсацию.  А Мария чего
стоит! А  Мазепа! Даже в дрянном романе Фадея Булгарина он изображен ближе к
исторической правде, чем у  Пушкина. А скачущий с доносом влюбленный в Марию
казак!
     -- Этот  почему же? -- спросила Татьяна Михайловна. -- "Кто при звездах
и при луне -- Так поздно едет на коне"... Вы говорите об этом?
     -- Об этом самом. Стихи очень звонкие, но... "Червонцы нужны для гонца,
-- Булат потеха молодца, -- Ретивый конь потеха тоже, -- Но шапка  для  него
дороже", -- продекламировал Алексей Алексеевич. -- "За шапку он оставить рад
-- Коня, червонцы и булат, --  Но выдаст шапку только с бою, -- И то лишь  с
буйной головою. -- Зачем он шапкой дорожит? -- Затем, что в ней донос зашит,
-- Донос на гетмана злодея -- Царю Петру от Кочубея"... Вполне возможно, что
донос был зашит в шапку,  но эта шапка скорее была  ермолкой: Кочубей послал
донесение Петру через какого-то  еврея.  Едва  ли он носил с собой "булат" и
едва ли был уж так влюблен в Кочубееву Матрену, которая кстати перетаскала у
Мазепы немало "злата".
     -- Так ли это?  Может, гонцов было несколько? Я историю знаю плохо,  --
сказала Татьяна Михайловна.
     -- Об  исторических  драмах  судить  не  могу,  но,  по моему,  во всей
немецкой  литературе  нет  ничего  равного  песенке  Теклы:  "Das  Herz  ist
gestorben, die Welt ist leer -- Und weiter gibt sie dem Wunsche nichts mehr.
-- Du 345 heilige, rufe dein  Kind zurück! -- Ich habe genossen das irdische
Glück. Ich habe gelebt und geliebt".
     "A  говорила,  что,  кажется, читала "Смерть Валленштейна", -- подумала
Нина.
     В другом антракте литературный разговор продолжался.
     -- ...И мысли  о власти Шиллер высказывает мудрые. Вот, оказывается и в
17-ом веке людей занимали  те же  мысли: "Верхи общества уходят, им на смену
поднимаются низы..." Как хорошо он играет! -- говорил Дмитрий Анатольевич.
     -- Изумительно, -- сказал Тонышев. -- Заметьте, этот актер-еврей, а как
изображает кондотьера! Хоть с каждой его позы картину пиши!
     --  Пожалуйста  без   антисемитизма,  Алеша.  Почему  актеру-еврею   не
изображать хорошо кондотьера?
     -- Я  ведь, Таня, говорю только  к тому, что еврейское племя, которое я
очень почитаю, давным давно стало самым мирным из всех.
     -- Это так, -- подтвердил Ласточкин. -- Ты тоже, Танечка, ведь войны не
хочешь?
     -- Думать без ужаса не могу! А вы, Алеша, разве хотите?
     -- Никак нет. Хотя думать могу и  без ужаса. Артист же он действительно
великий.  Я  кстати всегда  сожалел,  что Шиллер  не изобразил  самой  сцены
убийства: гениальный актер  себя в ней показал бы! Правда, сцену убийства до
некоторой степени заменяет страшный крик убийцы Деверу: "Freund! Jetzt ist's
Zeit zu lärmen!" Сейчас его услышим.
     -- Алешенька, перестань щеголять эрудицией, -- сказала Нина.
     После обеда они отправились ужинать к Захеру. При входе в общую залу им
бросилось  в глаза  знакомое  лицо.  "Легок  на помине: граф Бертхольд",  --
сказал  Тонышев. Он сидел в углу один, у  его столика почтительно  суетились
лакеи. Тонышев занял  стол на другом  конце зала, подал одну  карту  дамам и
начал озабоченно изучать другую. 346
     --  Таня,  можно  мне  заказать для всех? Я  знаю, что  у них  особенно
хорошо. Этот ресторан не хуже Донона или вашего "Эрмитажа".
     -- Ну,  положим, -- сказал Ласточкин. -- Старый Донон первый ресторан в
мире.
     -- На дессерт не забудь, Алешенька, заказать "Захер-Торте". Ты увидишь,
Танечка, какое это чудо! -- сказала Нина. Начался гастрономический разговор.

        VIII

     В  Канн погода  была плохая.  Ласточкины  никогда зимой  на Ривьере  не
бывали и были удивлены.
     --  Холодно,  солнца  нет,  "старожилы  не запомнят", --  говорил  жене
Дмитрий Анатольевич на второй день.
     -- Особенно этот неприятный холодный ветер.
     -- Если б это хоть  был Мистраль, по крайней  мере название звучное, но
одни говорят "биз", другие говорят "бриз", третьи говорят "Полан" или как-то
так. Сами  своих ветров не знают. -- Если не пройдет, переедем куда-нибудь в
Сицилию или даже в Египет. Как ты думаешь?
     -- Ни  за что. Опять переезжать, да  еще  морем,  какой  же  это отдых!
Наверное, скоро будет солнце. Ривьера обязана поставлять солнце.
     -- А вдруг не выполнит обязательств?
     -- Тогда, благо нет знакомых,  будем сидеть  в  гостинице и  заниматься
ничегонеделаньем.
     Так оно и вышло. Они большую  часть дня  сидели  дома и читали. Дмитрий
Анатольевич нашел предмет для "работы". В Европе уже много говорили о теории
относительности  молодого  физика  Эйнштейна.  Ни  одна отвлеченная  научная
теория не вызывала у  большой публики такого интереса, как эта.  Ласточкин в
Москве побывал  на  лекции  в ученом кружке и почти  ничего  не понял, кроме
примера о двух поездах. Ему казалось, что немного поняли и другие слушатели.
Между  тем, он  получил серьезное  научно-техническое  образование.  Правда,
математику давно  успел  позабыть: она не имела никакого отношения к  делам,
которыми  он занимался уже двадцать лет. Как-то с досадой он заметил, что не
347 очень помнит и гимназическую математику:  не  знал почти ничего о биноме
Ньютона и не сразу вспомнил, что именно  называется тройным правилом. Решил,
что  в первое же свободное время непременно пополнит познания. На лекции  он
спросил  у  профессора название и  номер  журнала, в котором была напечатана
знаменитая работа. Побывал в библиотеке и разыскал ее,  но далеко  не ушел и
только вздыхал. Накануне  отъезда из Москвы заехал  в магазин Ланга  и купил
несколько  "Grundriss-ов"  и  "Vorlesungen über"...  Немного  поколебавшись,
купил также памятные ему  по гимназии "Элементарную геометрию"  и "Начальную
алгебру"  Давидова. Сам был сконфужен: "Вот так  инженер-технолог!"  ВсЈ это
повез  с собой,  к  изумлению  Татьяны Михайловны.  В  Вене  нашел  какую-то
популярную  книжку,  где,  с  некоторым   недоверием,  говорилось  о  теории
Эйнштейна.
     В их роскошном номере был свой балкон, но проводить на нем время было в
январе  невозможно.  Они  придвинули  к  окнам  кресла  и   читали,  Дмитрий
Анатольевич с  карандашом в  руке.  В четвертом  часу  приходилось  зажигать
лампы.  Татьяна  Михайловна для  себя  ничего  лучшего не желала,  как  быть
наедине  с  мужем.  Читать  рядом  было  уютно,  --  но для этого  не стоило
приезжать на Ривьеру.  Учебники  Дмитрий  Анатольевич  восстановил  в памяти
легко, с Grundriss-ами уже  было хуже, а когда в популярной книге он прочел,
что теорию Эйнштейна можно по настоящему понять лишь при знакомстве с новыми
методами математического  мышления,  то приуныл,  тем  более, что назывались
имена, неизвестные ему и по наслышке. "Наш милый профессор говорил: "Выдумал
немец обезьяну! Будь всЈ относительно, то тем паче "deboliare superbes".
     "Принижать гордыню  это  никогда  не  мешает",  --  думал Ласточкин. --
"Может быть, эта теория характерна именно для нашего времени. В  самом деле,
если поколеблена механика Ньютона, то какие же могут быть истины в политике,
в  философии, в политической экономии? И  не могут ли  оказаться последствия
самые   необыкновенные?..  Впрочем,   в   книжке  сказано,  что  теория  348
относительности  еще висит в воздухе. Вдруг обезьяна не настоящая?" -- думал
Дмитрий  Анатольевич и с некоторым  облегчениеем  переходил от книги  к  "Le
Temps". Тут по  крайней мере всЈ было понятно,  хотя далеко не всЈ  приятно:
"Сгущаются, сгущаются тучи"...
     Татьяна Михайловна  читала  новые  французские романы.  Иногда опускала
книгу на колени  и  задумывалась. У нее настроение было не очень хорошее.  В
Вене,  она тайком  от мужа и Тонышевых,  побывала  у  известного  всему миру
врача. Тот ничего опасного как будто не нашел или,  по крайней мере, сказал,
что не находит. Она настойчиво просила  не скрывать от нее правды, если даже
что-либо очень тревожно. -- "Я сказал вам, сударыня, как  обстоит  дело", --
уклончиво ответил профессор.  -- "но не скрываю, что организм у вас довольно
утомленный.  Это может в  будущем способствовать развитию  разных  болезней.
Непременно показывайтесь почаще врачам и в России".
     С этим она и ушла: ничего тревожного, но... Не сказала ни слова Дмитрию
Анатольевичу, --  "нельзя отравлять ему поездку,  да, верно, и  в самом деле
ничего худого"... Как-то, прочитав в романе о чьей-то  смерти, она взглянула
на мужа. "Ну, а если?.. Что он будет без меня делать?.. Нет, конечно, ничего
ему не  говорить!" Об  его смерти она не  думала:  об этом  невозможно  было
думать. Татьяна  Михайловна знала  женщин, которые любили  мужей, но оживали
после их смерти, -- так те подавляли их волю и личность. Однако, эти женщины
были ей всегда чужды, непонятны и даже немного противны.
     Как-то Дмитрий Анатольевич принес газету с объявлениями людей, желающих
жениться. "Образованный,  красивой наружности  господин  средних  лет, очень
любящий природу, имеющий хорошее место, желал бы разделить жизненный  путь с
барышней,  имеющей средства, серьезной и  некурящей.  Необходима фотография.
Секрет  переписки обеспечен честным словом". -- невозмутимо читал он жене. И
вдруг ею овладела  радость жизни -- оттого ли, что они с  Митей женились без
газетных объявлений, оттого ли, что как раз с моря 349 подул свежий ветерок,
оттого ли, что в  этот день на ней было платье, которое он особенно любил (и
потому любила она сама).
     --  Как  хорошо, что  нам  незачем  искать!..  А то  написать господину
красивой наружности о Люде?
     -- Отчего бы и нет? Но любит ли она природу?
     Оба хохотали.
     -- А Каннская природа всЈ-таки нас подвела. То есть, климат.
     --  Кажется,  солнце сейчас  застенчиво  покажется. Чтобы  не  погубить
репутации Ривьеры.
     Когда  солнце  показывалось,  Ласточкины уходили  на прогулку.  Сначала
принималось  решение  пойти  далеко,  например  в Ле-Канне,  но,  пройдя  по
Круазетт, они садились где-нибудь на скамейку, -- "ах, проклятая одышка!" --
думал, а иногда и говорил Дмитрий Анатольевич. Любовались видом на Эстерель.
Не  умели говорить  о  природе.  Ласточкин обычно  пропускал ее  описания  в
романах: "всЈ равно словами не опишешь".  Отдохнув, шли дальше, но недалеко.
Если же доходили до Ле-Канне, то  он  очень гордился  и за завтраком выпивал
две рюмки водки: "Заслужил!" Перед обедом выходили опять и снова садились на
скамейку. Дмитрий Анатольевич  немного скучал. Разговаривали мало.  Смотрели
на низкое небо, на редкие звезды.
     -- "На небе было черно и скучно, на земле было весело". Это из "Войны и
Мира".  Правда, странные слова? -- сказала Татьяна  Михайловна. Он посмотрел
на нее удивленно.
     -- Да, пожалуй, для Толстого странные, но это совершенно верно. На небе
черно,  на земле весело. Или, по  крайней мере, должно быть весело. По этому
случаю, сейчас закажем целую бутылку шамбертена? Согласна?
     -- Митенька, я в винах ничего не понимаю и даже не люблю их. Удивляюсь,
как люди находят их вкусными... А ты лучше бы хоть за обедом пил минеральную
воду.
     -- Минеральную воду будем пить, когда будем стары.
     -- Мы уже и так немолоды. 350
     --  Это  совершенно  разные  вещи:  немолоды  и  стары,  --  отвечал  с
неудовольствием Дмитрий Анатольевич. -- Но хоть аппетит у тебя есть?
     --  Нет...  Есть,  но  маленький,  -- отвечала  Татьяна Михайловна.  Он
смотрел на нее беспокойно.

     Погода стала еще хуже. Пошел мелкий, сухой снег.
     -- Это  уже  настоящее  предательство  со стороны Ривьеры! --  говорила
Татьяна Михайловна. -- Снег  на пальмах и на кактусах!  Правительство должно
было бы  это запретить,  это против всяких  правил  и  против стиля. Снег мы
имели  в  Москве  бесплатно,  а платить для этого  за пансион  по  семьдесят
франков в день незачем. Не повезло!
     --  Можем вернуться в  Москву  раньше, -- ответил Дмитрий  Анатольевич,
чуть задетый словами "не повезло". Они, разумеется, были сказаны в шутку, но
он давно привык к тому, что ему во всем везет.
     Несмотря на снег и ветер,  они  перед обедом снова  вышли на Круазетт и
вернулись минут через десять.  "Уж  слишком  мрачно. Луна и звезды подражают
солнцу,  тоже  скрылись",  --  сказал  Ласточкин  довольно  угрюмо.  Татьяна
Михайловна поднялась в  их номер. Он ждал ее внизу. Разговорился со стариком
швейцаром. Тот очень хвалил русских.
     -- Теперь у вас русских что-то мало.
     -- Еще приедут. Это зависит от сезона  и от года.  В 1905 году, когда в
России были беспорядки, у нас чуть ли не все номера были заняты русскими, --
ответил швейцар.
     Вдруг Ласточкин  вспомнил, что  Савва Морозов покончил с собой в  Канн.
Почему-то это его взволновало. -- "Где? Господи, да в этой самой  гостинице!
Конечно, здесь! Я помню твердо!"
     Он перебил швейцара, уверявшего, что очень скоро установится прекрасная
погода: спросил о самоубийстве Морозова. Швейцар помнил это дело, но ответил
очень неохотно и старался перевести разговор.
     -- Я хорошо его знал. В каком номере это было?
     Старик  ответил  не  сразу  и  с  неудовольствием.  Татьяна  Михайловна
спустилась  вниз. Они  пошли  завтракать.  351  Ласточкину  уже  без  заказа
приносили к закуске  русскую водку.  Он  выпил  две  рюмки, затем, почему-то
поколебавшись, сказал жене, что Савва Морозов покончил с собой в этом отеле.
Она тоже чуть изменилась в лице.
     -- Где? Не в нашем номере?
     -- Нет, не в нашем. Он жил в другом этаже.
     -- Я мало его знала. Помнишь, он незадолго до своего конца был у нас на
музыкальном вечере? Хороший был  человек, очень благородный. Ведь до сих пор
так и неизвестно, почему он покончил с собой?
     -- Неизвестно. Без всякой причины. Это самое странное.
     Татьяна  Михайловна, разумеется,  тотчас  заметила  резкую  перемену  в
настроении  мужа.  Между  ними  давно  было  нечто вроде  телепатии,  иногда
устанавливающейся между мужем  и женой, которые нежно  любят друг друга. Эта
телепатия, распространявшаяся даже на здоровье, с некоторых пор приносила им
нерадостные  впечатления.  Обоим  казалось, что  они  уже  перевалили  через
гребень,  и что начинается спуск;  точно у них стало меньше жизненной  силы,
создававшей  их счастье.  "Но  ведь так должно быть  у каждой четы, особенно
если  нет детей", -- думала  Татьяна  Михайловна.  Теперь  она тревожно себя
спросила, что  случилось.  Телепатия показывала:  что-то  случилось,  но  не
говорила, что именно.
     "У него  была, помню, какая-то теория самоубийства", --  опять думал за
обедом  Дмитрий  Анатольевич.  --  "Верно,   что-то  дикое?  Странно,  очень
странно".
     Обеды  в  гостинице были такие,  какие полагались  богатым  людям в  то
время, не слышавшее о давлении крови, не с