было лишь поводом  для мировой  войны.  Настоящие  причины
были  совершенно  другие:  "англо-германское  экономическое  соперничество",
"борьба за  рынки", "внутренние противоречия капиталистического строя" и  т.
п. Однако, при  чтении  почти  простодушной  переписки государственных людей
того  времени просто напрашивается другой вывод: Сараевское убийство было не
поводом, а именно  причиной катастрофы. О "борьбе за рынки" они  не писали и
не  говорили, а  о "внутренних противоречиях капиталистического строя"  и не
слышали: быть может, даже таких слов не знали.
     В тот  момент, когда об убийстве наследника австро-венгерского престола
узнал второй по  значению  неврастеник Европы,  с  ним  мгновенно  произошла
совершенная  перемена. Сразу исчезли его  прежние мысли  о  лиге, сложные  и
глубокие  дипломатические  проекты. Он принял твердое  решение:  надо начать
войну, начать ее возможно раньше, лучше всего немедленно. При этом он  точно
забыл о  соблазнительных проектах  Гетцендорфа. Начальник генерального штаба
хотел присоединить к  империи всю Сербию; Берхтольд тотчас после Сараевского
преступления  совершенно  перестал  об  этом   думать.  Он  объявил  сначала
сослуживцам, затем германским  политическим  деятелям, несколько  позднее, в
пору  362 ультиматума, правительствам  всех  стран, что Австро-Венгрия ни  о
каких  аннексиях  не  думает.  Она готова  гарантировать  неприкосновенность
сербской территории  (за  исключением разве очень незначительных пограничных
пунктов, -- да и на этом он не настаивал). Таким образом  отпадала и та цель
войны, которую  ставил себе  Гетцендорф  и которая  с его точки  зрения была
разумной  (он  сам слушал  с  изумлением эти  заявления министра иностранных
дел).  Теперь   единственная  цель  Берхтольда  заключалась  в  том,   чтобы
поддержать  и поднять  австро-венгерский престиж, проучить Белград, положить
конец террористическим действиям  и страшному призраку  Великой  Сербии. Все
его действия  от дня убийства эрцгерцога до  ультиматума имели целью войну и
только  ее. По  своему они  были  порою хитры,  как  бывают  хитры  поступки
сумасшедших. Он  довольно искусно влиял и  на  Тиссу (всЈ еще носившегося  с
Болгарией) и особенно на  Вильгельма, без согласия которого,  разумеется,  и
думать о войне не приходилось.
     Первый   европейский  неврастеник  был  в   последнее  время  в   самом
благодушном и миролюбивом настроении. Германия процветала, -- этого никто не
мог отрицать, даже социал-демократы. Трон Гогенцоллернов был так прочен, что
мысль  об его возможном  и  близком падении  просто  не  могла  возникнуть у
здорового человека. Вильгельм чувствовал себя  и физически хорошо. За год до
войны он выдал замуж дочь,  на  свадьбу приехали  русский царь и  английский
король,  свадебные  торжества были  не  только  пышные, но и  очень веселые,
отношения  между  тремя  монархами были  самые  дружеские,  немногочисленные
политические   разговоры   сошли   без   малейших   разногласий.   Император
полувопросительно сообщил  своим  гостям,  что  турки  просят  его  прислать
германскую военную миссию для обучения турецких войск;  оба  гостя  признали
это совершенно  естественным, а царь сверх того посоветовал туркам как можно
лучше укрепить линию  Чаталджи на случай,  если  болгары  пожелают захватить
Константинополь  (они  все трое  сходились  в  нерасположении  к  Фердинанду
Болгарскому;  в  частности,  Вильгельм  II  совершенно  не переносил  своего
будущего союзника). 363
     Германский  император, очевидно,  забыл то,  что  говорил  бельгийскому
королю, и  не  собирался подражать  Фридриху и Наполеону.  Его посол  в Вене
Чиршки  доложил   о  каких-то  опасных   планах  Австро-Венгрии.   Император
справедливо написал на  полях доклада:  "Совершенное сумасшествие! Ведь была
бы война!"
     В конце июня 1914 года Вильгельм выехал на регаты в Киль. 28-го, в море
к  его яхте неожиданно подошла  шлюпка.  У руля стоял адмирал Мюллер, высоко
держа в руке какую-то бумагу. Причалить было трудно. Мюллер положил бумагу в
портсигар и бросил на борт. В ней было сообщение об убийстве эрцгерцога.
     Совершенно  потрясенный,  император  велел  яхте  тотчас  направиться к
берегу. Разумеется,  его  волнение  и  негодование  понятны.  Весь  мир  был
потрясен  и почти весь  мир  возмущен  сараевским  делом. Вильгельм вдобавок
сердечно любил  эрцгерцога  и  его жену.  Совсем  недавно  он  их посетил  в
Конопиште, и  их давняя дружба еще  окрепла. Но и  политическое настроение у
Вильгельма  совершенно  изменилось с такой же быстротой, как  у  Берхтольда:
пора обуздать  Сербию, надо поддержать  престиж центральных  империй,  пусть
будет война. Разница заключалась в том, что  австрийский министр иностранных
дел был  неврастеник с внешней стороны довольно холодный и сдержанный; кроме
того, Берхтольд был очень связан; он должен был считаться с Францем-Иосифом,
с  Тиссой,  со  многими другими.  Вильгельм  же  у себя был  почти всемогущ,
никаких сдерживающих начал у него никогда не было.
     Во  дворце  его  ждали многочисленные доклады. Граф Берхтольд  сообщал,
что, по его сведеньям, двенадцать  сербских  террористов отправились в Вену:
хотят на похоронах эрцгерцога убить и германского императора. Возможно,  эти
сведенья были верны, но,  может быть,  он  их просто сочинил, чтобы  усилить
ярость Вильгельма. Этой своей цели достиг. Повидимому, не хотел также, чтобы
император  встретился  с  Францем-Иосифом.  Германские  министры  советовали
императору  не ездить на  похороны.  Он  и  не  поехал.  Писал  на  докладах
резолюции, которые два  по крайней  мере историка назвали  психопатическими.
Называл всех сербов  364  убийцами и бандитами. Говорил,  что благодаря им в
большой опасности самый  принцип  монархии и  что  прежде всего русский царь
обязан  теперь поддерживать Австро-Венгрию, а никак не "сербских цареубийц".
Когда тот  же  его  посол  Чиршки стал предостерегать  Берхтольда от слишком
поспешных мер, Вильгельм написал на полях доклада: "Кто ему это поручил? Это
очень глупо! И это  совершенно его не касается!.. Пусть  Чиршки сделает  мне
удовольствие и бросит все эти глупости. С  сербами надо покончить и возможно
скорее. Это само собой разумеется, это банальные истины".
     Никто из его приближенных  не  решался  прямо ему сказать,  что  это не
совсем  "само собой разумеется". Разгром  Сербии  никак не мог бы прекратить
действия сербских террористов; напротив, он, наверное, им  способствовал бы.
"Престиж", "дипломатическая  победа" были всЈ равно обеспечены,  так  как  в
Белграде  шли  на  всевозможные,  даже "унизительные", уступки.  Момент  для
европейской войны был весьма для Германии невыгодный, во всяком случае в сто
раз менее выгодный,  чем в  1905  году, когда  Россия  была занята войной на
Дальнем Востоке, а нейтралитет Англии был совершенно обеспечен. Но возможно,
что никто  и не хотел ему это говорить. Не  только в Берлине, но и в  Европе
вообще  было  у  людей, особенно  у  образованных,  странное  чувство:  мир,
конечно, прекрасная вещь, но не  будет большой беды, если и возникнет война,
-- ново,  занимательно,  наша возьмет,  нет худа  без  добра.  Это  никак не
означало,  что  люди хотели войны.  Но без этого смутного, полусознательного
чувства,  война была бы невозможна, несмотря  на Берхтольдов  и Гетцендорфов
разных стран, центральных и не-центральных.
     Другого  мнения естественно  держались некоторые из  самых  влиятельных
генералов. Они  думали,  что  будет большая беда,  если война  не возникнет.
Адмирал Гаус, командовавший австрийским флотом, спрашивал на Балльплатц: "Не
можете  ли  вы  устроить  нам  войну?"  ("Können  Sie  uns  den Krieg  nicht
arrangieren?").  Начальник  германского генерального штаба  Мольтке  говорил
своему австро-венгерскому собрату: "Отклоните  новые авансы Англии, ставящие
себе целью поддержание 365 мира. Оставаться твердой перед лицом  европейской
войны это последний шанс спасения Австро-Венгрии.  Германия ее поддержит без
условий". Мольтке не имел ни малейшего права давать Гетцендорфу политические
советы.  Гетцендорф не  имел  ни  малейшего  права  отклонять  или принимать
английские авансы. Но они, по крайней мере, знали, чего хотят. Штатские люди
и этого не знали и были в громадном большинстве совершенно растеряны.
     Германский  канцлер  Бетман-Гольвег посылал во все  стороны советы,  из
которых  каждый  противоречил другим. Быть  может  выпивши,  в  разговоре  с
британским послом Гошеном,  назвал договор о  нейтралитете Бельгии  "клочком
бумаги". В трезвом виде сказать это было невозможно, хотя это было чистейшей
правдой:  очень легко было понять, как это слово будет  использовано  против
Германии (разговор был вечером, канцлер, по донесению в Лондон Гошена, был в
"большой  ажитации"  и  говорил   безостановочно   двадцать   минут).  Можно
предположить,  что  некоторую,  не очень, конечно,  большую,  роль вино  или
замученность  невыспавшихся людей  сыграла  в  те дни  и в  других  странах.
Французский посол  в Лондоне Камбон  30-го июля  потребовал  от  британского
правительства заявления, что Англия вмешается в войну, если Германия нападет
на   Францию.  Высокопоставленный  британский  государственный  деятель  ему
ответил,  что  английское  общественное мнение равнодушно к  австро-русскому
соперничеству  и,  хотя  он лично  стоит за  интервенцию,  но говорить о ней
преждевременно, -- и в качестве одной из причин указал,  что некоторые члены
британского кабинета имеют денежные интересы в Германии.
     "Кончилось"  всЈ это  сценой в  русском  министерстве иностранных дел у
Певческого моста. В шесть  часов вечера, 1-го августа, германский посол граф
Пурталес  посетил Сазонова и "с  признаками  всЈ росшего  волнения" три раза
спросил, согласится  ли Россия отменить свою мобилизацию.  Сазонов тоже  три
раза ответил, что Россия отменить мобилизации не может. Тогда Пурталес вынул
из кармана бумагу с заранее приготовленным объявлением войны. Затем бросился
Сазонову на шею и заплакал; добавил  только, что говорить о чем бы то ни 366
было  "не  в состоянии".  От  волнения  и  по  рассеянности он даже  передал
русскому министру две бумаги с двумя разными редакциями.
     В восторге от войны были  Гетцендорф -- и Ленин. Оба в известном смысле
были правы, каждый на определенный и довольно длинный отрезок времени. Ленин
преуспел уже через три года. Гетцендорф лично потерпел крушение, но открылся
в истории столь приятный  гетцендорфам долгий период войн. Плакать  же  были
основания никак не у одного Пурталеса.  Покончила с собой старая Европа, всЈ
же гораздо лучшая, чем та, что пришла ей на смену.
     Через несколько  часов  о войне  стало  известно  и в самых  отдаленных
странах. Одно нейтральное издание поместило картинку: ключарь потустороннего
мира встречает эрцгерцога Франца-Фердинанда:
     "Ваше высочество, за вами сюда ожидается большая свита".

        II

     Традиции старой Европы  сказались и в том, что после объявления войны в
1914-ом году дипломаты покидали столицы, в которых представляли свои страны,
совсем  не  так,  как  это  было  в  1939-ом.   Особенно  это  проявилось  в
Австро-Венгрии.
     Тонышевых провожали на вокзал не только дипломаты нейтральных стран, но
и многие австрийские  друзья. Все выражали надежду скоро встретиться в более
счастливых   условиях.  Войны  между  европейскими  государствами  велись  в
последнее полустолетие столь редко, что выработанного порядка таких отъездов
не было, и прецедентов в министерствах и посольствах никто не помнил. Просто
все  вели  себя  как  цивилизованные   люди.  Из  австрийского  министерства
иностранных дел корректно запросили русское посольство, в  каком направлении
члены   посольства   желают  ехать,   и   несмотря   на  тотчас   начавшийся
железнородожный хаос, специально назначенное должностное лицо позаботилось о
поездах  и спальных  вагонах. Никаких  враждебных  манифестаций  со  стороны
сумрачной толпы на вокзале  не было. Некоторые нейтральные дипломаты, крепко
пожимая руку  Тонышеву,  шопотом  желали  союзникам  победы. 367  Почти  все
привезли Нине  Анатольевне цветы или  конфеты.  Дамы, прощаясь, прослезились
или даже плакали. Нервы у всех были очень взвинчены: не было войн -- и вдруг
война!  что  теперь  будет! Но,  несмотря на общую  любезность, в разговорах
всЈ-таки  чувствовалось стеснение,  -- Тонышевы вздохнули  свободнее,  когда
поезд тронулся и с  перрона послышались последние "Bon voyage!", "Good-bye!"
и даже "Auf Wiederschauen!".
     Вернуться   в   Россию   из  Вены  было  бы   проще  и   скорее   через
Константинополь.  Но Турция могла со  дня  на день  объявить России войну, и
Тонышевы, как большинство русских, предпочли долгий, утомительный путь через
Швейцарию, Францию, Англию, Норвегию и Швецию. Оба  они были в последние дни
очень взволнованы,  -- и радостно, и тоскливо, --  радость  преобладала  над
тоскою.  С той минуты,  как Англия объявила войну  Германии,  они  в  победе
союзников   не  сомневались.   Алексей  Алексеевич  был  почти  уверен,  что
Австро-Венгрия  обречена на скорую  гибель. Это  ему  радости не доставляло.
Напротив,  было  тяжело, что  катастрофу переживет престарелый  Франц-Иосиф,
которого он так почитал.
     Естественно, он думал и  о  том, что  ему делать  после  возвращения на
родину. В  первый же день в большом  возбуждении сказал жене, что, если даже
его  не призовут,  то  он  добровольцем  пойдет на  войну. Нина Анатольевна,
только об этом думавшая, ответила, еле удерживая слезы:
     --  Как ты найдешь нужным... Я тебя удерживать не буду. Но едва ли тебя
призовут. Ты уже не так молод. Верно и верхом ездить разучился.
     -- Нет, не разучился, и мне всего сорок три года.
     --  Как ты найдешь нужным. По моему, от  тебя в твоем  драгунском полку
пользы будет немного. Можешь ли ты скакать в кавалерийских атаках? Не будешь
ли ты полезнее как дипломат? Тебе скоро дадут другое назначение.
     -- Едва  ли. Из-за войны постов стало значительно  меньше, а дипломатов
теперь освободилось очень много.
     -- Делай как хочешь...  Но ведь мы и вернемся в Россию в  лучшем случае
через три-четыре недели? Между Англией и Норвегией пароходы ходят теперь 368
редко, и надо будет ждать долго. А война очень скоро  кончится. Наверное она
уже кончится к тому времени, когда ты будешь готов к строю?
     -- Это возможно. Тогда это будет не моя вина.
     Больше  они об этом не говорили. В поезде Алексей Алексеевич неожиданно
вспомнил о предсказании майнцской колдуньи.
     --  Я,  кажется,  тебе  это  уже  когда-то рассказывал.  Это тогда меня
изумило: ведь он совсем неглупый человек. Очень характерно это сочетание ума
и легковерия. Может, в  самом  деле  Вильгельм  начал войну  из-за майнцской
колдуньи!..  Ах,  хороши  оказались  мы  все,   дипломаты,  со  всеми  этими
санджаками и Мюрцштегами!
     Нина Анатольевна говорила, что  уж во всяком  случае  он ни  в чем себя
винить не может. Про себя произвела подсчет: 1914 плюс 1  плюс 9 плюс 1 плюс
4. Выходило: 1929. Она не знала,  к чему отнести этот год: "Умрет Вильгельм?
Алеша станет министром? В России создастся ответственное  правительство?.. А
вот  Вены  мы  больше, верно,  никогда не  увидим!..  Нашу  обстановку потом
перевезем, да куда?"
     В  дороге Алексей  Алексеевич готовил  записку для министерства. Он  до
отъезда записывал в дневник всЈ, что видел и слышал  в последние дни. Слышал
он очень много. Видел двух дипломатов, только что побывавших в  Берлине. Они
в один  голос  утверждали,  что  Вильгельм II находится в  состоянии  полной
невменяемости.  Об  его  гениальности  никто  открыто  не  говорил,  но  все
признавали, что он очень опасный  и  страшный враг. Тонышев записал и разные
восклицания,  приписывавшиеся  германскому  императору, и  то, что  говорили
Бетман-Гольвег,   Берхтольд,  другие   высокопоставленные  лица,  и  мнения,
высказывавшиеся осведомленными людьми о германских и австрийских  генералах.
Гетцендорфа почти все считали замечательным полководцем, о Мольтке говорили,
что  он  унаследовал  военный  гений  своего  дяди.   Из  русских  генералов
иностранцы очень высоко ставили Сухомлинова и Ренненкампфа.
     Втихомолку говорили о  Франце-Иосифе. По слухам, он уже не всЈ понимал,
резолюции  на  докладах  писал  369  карандашом, дрожащей  рукой, так что  и
разобрать  было трудно.  Не  переносил  Гетцендорфа, которого считал --  как
будто он один тогда -- глупым человеком и вдобавок довольно плохим генералом
(много    позднее   Людендорф   писал,   что   подготовленная   Гетцендорфом
австро-венгерская армия оказалась "не  полноценным  орудием борьбы" -- "kein
vollwertiges  Kampfinstrument"). ВсЈ  же, под сильнейшим  давлением  со всех
сторон, престарелый император дал согласие на войну.
     Путешествовали  Тонышевы медленно, но вполне благополучно. В Париже и в
Лондоне были  тоже интересные  встречи  и  разговоры. Алексей Алексеевич был
принят самим Греем, который рассказывал ему  о положении в России. Положение
было прекрасное, весь народ, все партии объединились для борьбы с врагом. Не
только о революции, но ни о каких беспорядках и речи не было. Второстепенное
должностное лицо из "Форен Оффис"  пригласило Алексея Алексеевича на обед  в
свой клуб  и  высказывало мнения о русской душе. Полное спокойствие в Англии
еще  подняло настроение  Тонышевых, хотя  отсутствие  всеобщей  мобилизации,
толпы молодых здоровых людей на улицах (в  Париже они не видели ни одного) и
формула  "Business   as  usual"  не  очень   им  понравились.   Поразило  их
предсказание нового  военного министра, лорда Китченера: война продлится три
года. -- "Уж не  сошел  ли  он  с ума?"  --  изумленно спрашивала мужа  Нина
Анатольевна. --  "Нет, конечно, не  сошел с ума, но он, верно, находит,  что
так говорить полезно: пусть  люди записываются  в армию". --  "По моему, они
именно тогда подумают, что спешить незачем".
     Английские газеты печатали военные сообщения обеих сторон.  На западном
фронте немцам выпали большие успехи, бельгийские  крепости пали,  германские
армии шли на  Париж.  Но это Тонышевых не  пугало. Русские войска  имели  не
меньшие успехи в Австрии и вторглись в Восточную Пруссию. Алексей Алексеевич
и Нина Анатольевна с гордостью говорили друг другу, что именно русская армия
возьмет  штурмом Берлин.  Победа под  Гумбинненом привела  их  в совершенный
восторг; они за обедом выпили шампанского. 370
     Единственная опасная  часть дороги, из Нью Кэстля в Берген, прошла тоже
благополучно. В  Северном  море действовали германские  подводные лодки; все
говорили о минах Уайтхэда, о минных полях, о тральщиках, --  теперь штатские
люди постоянно употребляли  военные слова. Ночью  пассажиры не раздевались и
держали рядом с собой  спасательные пояса. Погода была очень плохая. Пароход
шел без огней, и  его  сильно качало.  Нина  Анатольевна  лежала  больная  в
гостиной.  Алексей  Алексеевич, сидя рядом с ней, говорил, что нет  худа без
добра: в  такую погоду  и подводным  лодкам  работать трудно. Около полуночи
вдруг раздался страшный грохот. Все вскочили с мест, произошел переполох. Но
оказалось, что это от качки свалился в столовой шкаф с посудой.
     В  великолепном  Стокгольме,  жившем  почти  нормальной  жизнью,  они в
"Гранд-Отеле"  набросились  на  немецкие  газеты.  Их  уверенный  тон  очень
раздражил Тонышевых. В Германии тоже не сомневались в полной победе: падение
Парижа  обеспечено,  скоро  будет  заключен победный  мир.  Оказался,  кроме
Мольтке,  еще  военный гений:  фон  Клук.  -- "Становится наслаждением  быть
немцем!" -- писал Гарден,  и  даже  ненавидевшие  его  антисемитские  газеты
сочувственно  цитировали  его  статьи.  Алексей  Алексеевич  только  пожимал
плечами:  "Совсем  посходили с ума, проклятые  швабы"!  --  Перед отъездом в
Россию  он прочел  о  сражении  под Танненбергом,  о  самоубий