есть и польза. Но он боялся спиться, --
существовало давнее  литературное клише:  образованный человек  спивается  в
глуши, -- точно люди реже спивались в столицах.
     Алексей  Алексеевич   выписывал  петербургские   и  московские   газеты
(французские  и  английские  приходили  плохо).  Продолжать  исследование  о
Каунице было невозможно.  Разумеется, он вывез из Вены то, что  уже  было им
написано, вывез  и записные тетрадки, но даже в  Москве работы не продолжал.
Его  большая библиотека осталась в Вене.  Правда, можно  было читать книги в
Румянцевском музее, но они оттуда на дом не  выдавались; между  тем он любил
работать в одиночестве, в своем кабинете, с собственными книгами, на которых
мог бы делать пометки, ставить вопросительные или восклицательные  знаки (на
самом деле он пометок никогда не  делал,  -- так любил книги,  --  а отмечал
нужные страницы отдельно).
     Писал он свою работу  по-французски  и предназначал ее, разумеется, для
издательства Плон, специализировавшегося на  таких  трудах и вдобавок самого
старого в мире.  В свое время из Вены  снесся с этим издательством, и оно "в
принципе" согласилось выпустить его книгу. Он упомянул, что гонорар его мало
интересует,  но спросил  и об  условиях,  чтобы  его не  считали дилетантом.
Писать по-русски не имело смысла: слишком  мало читателей оказалось  бы  для
такого труда в России, едва ли даже нашелся бы русский издатель.
     Главное  же было в  том, что  у него прошла охота писать об австрийском
государственном   деятеле.  По-прежнему  он  почитал   Кауница  и  собирался
противопоставить  его нынешним бетманам  и берхтольдам, но,  написав чуть не
половину книги,  с  неудовольствием увидел,  что,  собственно,  определенной
русской политики  у 381 знаменитого канцлера не было -- или она так же часто
менялась, как у  Вильгельма  II.  Кроме того  он чувствовал, что  теперь эта
книга, если б ее и можно было кончить, оказалась бы мало интересной даже тем
пяти или шести  тысячам людей, которые  вообще читали такие труды: настоящее
бросало тень на прошлое. Перед  отъездом на этапный пункт Алексей Алексеевич
положил свою рукопись в "сэйф": в местечке она могла и погибнуть.
     ВсЈ же скоро у него появилось интересное занятие. В Москве Ласточкин, у
которого  от  времени его увлечения мастерской, оставались  пишущие  машинки
всех существующих в мире систем, подарил ему Гаммонд:
     -- Нет, нет, пожалуйста, не отказывайся и не думай меня отдаривать. Мне
она  совершенно не нужна, видишь,  сколько их  здесь,  -- сказал  со вздохом
Дмитрий Анатольевич. --  Я не понимаю, как культурный человек может жить без
машинки! Ты знаешь, Льву Толстому в последние годы его жизни переписывали на
машинке  всЈ,  что  он писал. По своим взглядам он должен был бы  "отрицать"
машинку, говорить, что она не нужна мужику, и так далее. Но как писатель, он
не  мог ведь не понимать,  что  это  для него  огромное  облегчение, что всЈ
становится ему  самому  яснее, когда  он читает  свою  работу в переписанном
чистеньком виде, с полями для новых изменений.
     --  Ему  верно  переписывали секретари, а  кто будет  переписывать  мои
шедевры? -- смеясь, сказал Алексей Алексеевич.
     -- Научишься, это очень просто.
     -- Во всяком случае, сердечно тебя благодарю за подарок.
     Действительно, он  легко научился писать и теперь думал, что надо  было
обзавестись машинкой еще  в Париже  или в  Вене: тогда  можно  было  бы  при
составлении секретных бумаг обходиться без посольских переписчиц. Теперь  он
попробовал было  писать  на Гаммонде письма к жене: писал ей каждый  день, а
раза два  в  неделю вкладывал  страницу и для  Ласточкиных.  Однако, от Нины
тотчас пришел протест: она желала, чтобы он по-прежнему писал ей пером. Зато
всЈ другое Алексей  382 Алексеевич  писал на машинке с копией; было  приятно
через  несколько  месяцев  перечитывать  свои  письма,  особенно  когда  они
касались политических дел.
     Неожиданно  пишущая машинка дала ему мысль: составить новую записку для
министерства  иностранных  дел. В  местечке переписчиков не  было, во всяком
случае не было вполне надежных. Записку, написанную пером, министру было  бы
не  очень  легко  прочесть.  Тонышев  написал  страниц  двадцать  об   одном
происходившем в Лондоне совещании, где  между других дел обсуждалась будущая
участь славянских народов Австро-Венгрии.  Газеты сообщили об этом совещании
кратко, докладов  в министерство и его  инструкций послам Алексей Алексеевич
не видел, кое-что знал  из писем сослуживцев. Но состав участников  был  ему
известен, и он приблизительно догадывался, что могли думать Грей, Никольсон,
Делькассе, и пока еще бессильные, но много обещавшие эмигранты, как Масарик,
Бенеш и другие.
     Он  сделал оговорку, касавшуюся  своей  недостаточной  осведомленности.
Несмотря  на  свою  любовь  к  Вене  и  уважение  к  Францу-Иосифу,  Алексей
Алексеевич в  записке  высказывался за расчленение  "Лоскутной империи".  На
западе этот  взгляд  особенно горячо  защищали Масарик  и  Бенеш.  Некоторые
другие склонялись  к тому, что  сохранение Габсбургской  империи желательно,
так как иначе ее немецкие  земли рано или поздно  воссоединятся с Германией.
Бенеш в разговорах высмеивал это  мнение  и объяснял его полным  невежеством
иностранцев.  Тонышев  был  близок  к  этому взгляду,  но  вносил  некоторое
компромисное  предложение: из этих немецких  земель  должно быть  образовано
австрийское королевство во главе с наследником, эрцгерцогом  Карлом. Кончины
Франца-Иосифа  давно  ждали со дня на день,  а молодой эрцгерцог,  наверное,
удовлетворился бы сравнительно  небольшим  королевством. Можно  было бы даже
оставить ему  и Венгрию.  Эти  католические  страны  с  католическим королем
составили бы оплот против Берлина. Все славянские  земли, разумеется, должны
были отделиться. Австрийская  Польша, как  и германская  и  русская,  должны
войти  в единое королевство  под  383 скипетром  Романовых, хорватские земли
отойдут к Сербии, а Чехия станет самостоятельной республикой.
     Алексей Алексеевич  сочувствовал  славянам, но к республикам  у него не
лежала душа, и ему не хотелось, чтобы совершенно сошла со сцены тысячелетняя
габсбургская  династия. Кроме того, ему действовал на нервы  Бенеш, которого
он в  свое время встречал.  Этот бывший школьный  учитель, невзрачный, плохо
говоривший   по-французски   человек,   раздражал  его   своей   необычайной
самоуверенностью,  честолюбием, ясно чувствовавшимся  в  нем желанием  стать
президентом  чешской  республики,  либо  первым (старик Масарик  мог ведь  и
умереть), либо, в крайнем случае вторым.
     Константинополь с  проливами, по записке Тонышева, отходил к России. Об
этом  у  него  в  Москве  выходили  часто  споры  с Ласточкиным,  который  с
раздражением доказывал, что турецкие земли,  где никаких русских нет, России
совершенно  не  нужны, что  из-за Айи-Софии  турки  все лягут  костьми,  как
русские люди  сражались бы до последней капли крови за Кремль, и что  вообще
не  нужны  никакие аннексии,  --  достаточно  глупо  было  и  завоевывать  в
восемнадцатом веке Польшу.
     В заключении  записки Алексей  Алексеевич  доказывал, что изложенный им
план найдет поддержку во Франции: там тоже очень боятся возможного в будущем
присоединения  Австрии к  Германии. В Англии  будет  и оппозиция,  но  часть
министров  на  план согласится,  как  и  "Таймс"  с  могущественными  лордом
Нортклиффом,  и  Уикхэмом Стидом; и между тем поддержка "Таймс" имеет больше
значения, чем мнение нескольких министров.
     На  "Певческом  Мосту"  существовали  разные  направления.  Преобладало
теперь  то,  которому  идеи  Тонышева,  особенно  австрийское королевство  и
ограничение  числа республик,  были  приятны.  Записка  Алексея  Алексеевича
показалась  чрезвычайно интересной  самому  министру. Она имела  неожиданное
последствие.   Министерство  "вытребовало"   Тонышева,  и  он  был  назначен
посланником  в одну из небольших  нейтральных стран. Это государство само по
себе  не  имело значения и даже  не стремилось  к этому, считаясь  со старым
положением: 384 "счастливые народы не имеют  истории".  Но оно  признавалось
очень важным наблюдательным пунктом и к тому же (или именно  поэтому), как и
еще две-три страны в Европе, кишело секретными агентами воюющих держав.
     Алексей  Алексеевич  обрадовался  чрезвычайно.  Помимо  того,  что  ему
надоела жизнь и служба на этапном пункте, ему  предложили первый в его жизни
пост посланника, редко  выпадавший дипломатам его  возраста. И, главное,  он
знал,  что будет  на этом посту очень полезен России.  Правда,  новый отъезд
заграницу должен был огорчить его жену. "Зато теперь опять будем вместе", --
написал он ей.
     От Нины Анатольевны пришли сначала телеграмма, затем письмо: она горячо
его  поздравляла,  --  угадывала  его  настроение.  Сердечно  поздравляли  и
Ласточкины.  Татьяна  Михайловна только  высказывала  опасение:  опять  этот
переезд морем, подводных лодок у немцев всЈ больше.

     Перед  отъездом  встал  практический  вопрос.  Рубль  понемногу  падал,
предусмотрительные люди  уже  платили,  вместо десяти,  пятнадцать  рублей и
больше за  фунт стерлингов. Дипломатам, уезжающим заграницу, предоставлялись
некоторые  привилегии  по  вывозу  денег  или, во  всяком  случае,  делались
поблажки.  Тонышеву  было неловко ими пользоваться. Ни  о какой  революции в
России  он  и  не  думал,  хотя его  сослуживцы  уже  почти  открыто  ругали
императрицу.  Но  жалованье дипломатам  вообще полагалось не  очень большое;
обычно  они имели собственные  средства. А теперь,  при  росте  цен во  всех
воюющих странах, на одно жалованье жить было бы совсем трудно.
     Он посоветовался с Ласточкиным. Дмитрий Анатольевич говорил неуверенно.
Сам он фунтов не покупал и не верил, что они могут еще подняться в цене. ВсЈ
же  склонялся  к  тому, что  не  мешает Тонышеву при  этом  случае  легально
перевести  часть  состояния заграницу и  лучше  всего в Англию:  уж фунты-то
никак  понизиться  в  цене  не  могут!  Алексей  Алексеевич  откровенно  385
поговорил в министерстве и  перевел -- во  франки, а не в  фунты -- довольно
значительную часть своего состояния.

        VI

     Ленин, действительно, был арестован австрийскими властями тотчас  после
объявления войны.  Но  за него хлопотали влиятельные социалисты, которых  он
прежде  ругал  крепкими словами. Вдобавок, власти, услышав  об его взглядах,
естественно  признали, что  такого человека совершенно  не  нужно  держать в
тюрьме во время войны с Россией. Он был недели через две освобожден, и ему с
готовностью предоставили возможность переехать в Швейцарию.
     Близкий к нему человек говорил, что он был в те дни "настоящим тигром".
Разумеется, его ярость  была, главным образом, направлена против социалистов
всех стран. Он называл громадное большинство  из  них подлецами, лицемерами,
лакеями,  мерзавцами,  архипошляками,  изменниками, полуидиотами,  сволочью.
Свою  программу выработал  в  первые  же  дни. "Неверен  лозунг  "мира",  --
лозунгом  должно  быть   превращение  национальной  войны  в  гражданскую...
Наименьшим злом было бы теперь и тотчас поражение  царизма  в данной  войне.
Ибо царизм  во  сто раз  хуже кайзеризма",  -- писал  он.  Проклиная  Второй
Интернационал, призывал к созданию Третьего. Требовал отказа от самого слова
"социал-демократия". Надеялся, что солдаты повернут штыки против офицеров. В
Швейцарии выступал на  эмигрантских собраниях  и всходил на эстраду "бледный
как смерть".
     Тем не менее  он (как, по другим, хотя и сходным, причинам, Муссолини в
Италии) был в восторге от того, что началась  европейская война: наконец-то,
монархи и их министры "доставили  нам сие удовольствие". Никогда еще надежда
на социальную революцию не была такой настоящей, как теперь. Революция стала
даже почти  неизбежной, а  она делала почти неизбежным его приход к  власти.
Правда,  было это  вечное,  несчастное "почти"  исторических  процессов.  Но
социологические законы  Карла Маркса,  притом именно в его толковании, были,
разумеется, верными  без  "почти". Если  он в них  когда-либо  хоть  немного
усомнился, то разве  лишь в 386  самом конце своей жизни. До  того  они были
совершенно незыблемой, вечной истиной; иначе и жить ему не стоило бы.
     Однако он  лишь очень немного мог  сделать  для приближения  революции.
Европейская  война внесла  в жизнь  такую  необычайность,  какой  в  истории
никогда  до того  не  было.  Этой ее особенности --  просто по  исторической
симметрии, -- должна была  бы соответствовать и необычайность революционного
действия. Но  ее  взять  было  неоткуда.  Он  мог  делать теперь в  Берне, в
Лозанне, в Цюрихе (всЈ переезжал)  лишь то,  что делал  прежде в  Мюнхене, в
Лондоне, в Женеве, в Париже, в Кракове. Что-то писал, что-то печатал, где-то
выступал перед аудиториями, в несколько десятков человек. Теперь и  это было
труднее,   чем  прежде:  полицейская   слежка  везде  была  сильнее,  письма
вскрывались, писать в Россию надо было гораздо осторожнее.  И, главное,  всЈ
то же: не было денег. То есть, как прежде, и не было их, и они были.
     Он сухо ("Многоуважаемый") написал  Максиму Горькому: предложил ему для
легального  издания  какую-то брошюру:  "В  силу военного  времени я  крайне
нуждаюсь  в заработке и потому просил бы, если  это  возможно и не затруднит
Вас  чересчур, ускорить  издание  брошюры".  Вскоре  затем  известил  Инессу
Арманд: "Рукопись моя об  империализме дошла до Питера, и вот пишут сегодня,
что издатель (и это  Горький!  о,  теленок!) недоволен  резкостями против...
кого бы  Вы думали?.. Каутского!  Хочет  списаться со  мной!!!  И  смешно, и
обидно.  Вот  она,  судьба  моя.  Одна боевая  кампания за  другой -- против
политических глупостей, пошлостей, оппортунизма и т. д. Это с  1893  года. И
ненависть пошляков из-за этого. Ну, а я всЈ же не променял бы сей судьбы  на
"мир" с пошляками".
     О своем  безденежьи  писал людям, которых  тогда  "любил" и от  которых
никаких денег ждать не мог: "О  себе лично скажу, что заработок нужен. Иначе
прямо  поколевать,  ей-ей!!  Дороговизна  дьявольская,  а  жить  нечем".  --
Вероятно говорил правду. Но вместе с  тем он и теперь что-то печатал, что-то
пересылал,  что-то брал из партийной кассы для себя  и окольничьих на жизнь:
рублей по 30 или 50 в месяц. 387
     Еще в ту пору, когда он находился в Кракове под  арестом, лорд Китченер
сделал свое  нашумевшее предсказание: война продлится три года.  В Швейцарии
оно,  разумеется, стало Ленину известным и произвело на него впечатление. Он
ненавидел  генералов   почти   так   же,   как  ненавидел   членов   Второго
Интернационала, но  хороших специалистов ценил и к их мнениям прислушивался.
Чувства у него были двойственные.  Чем дольше  продлится  война,  тем больше
шансы  революции.  Но неужто  три  года ждать? Он мог умереть до этого,  так
революции и не дождавшись!
     Ненависть, всегда занимавшая огромное место в  его жизни, теперь просто
переполняла его душу. Люди, даже самые преданные сторонники, становились ему
всЈ противнее, -- почти все, кроме Инессы и  жены. Этот  резервуар ненависти
он целиком перевез в Россию в 1917 году.
     Нередко говорили  и писали о нем позднее,  будто он "в  душе" был добр,
будто  хотел  ограничить  террор  и прикрикивал на  людей,  злоупотреблявших
казнями. То же самое когда-то  говорили, и  продолжают писать по сей день, о
Робеспьере. В обоих случаях это  было неверно. Оба они, в отличие от Сталина
или  Гитлера, иногда  проявляли что-то отдаленно похожее на  "гуманизм",  на
котором в молодости "воспитались" (то есть, часто  о  нем читали и болтали).
Но это были исключительные случаи (не более частые,  чем такие же, например,
у    Стеньки   Разина).   Чаще   они    прикрикивали   на   сподручных    за
"снисходительность".  Так,  в  июне 1918  года  Ленин продиктовал  следующее
письмо Зиновьеву ("Также Лашевичу и другим членам ЦК"):
     "Тов.  Зиновьев! Только сегодня мы услыхали в ЦК, что  в Питере рабочие
хотели ответить  на убийство Володарского массовым террором  и что вы (не Вы
лично, а питерские цекисты или пекисты) удержали.
     "Протестую решительно! Мы компрометируем себя: грозим даже в резолюциях
Совдепа  массовым  террором,  а   когда  до  дела,   тормозим  революционную
инициативу масс, вполне правильную.
     "Это не-воз-мож-но!
     "Террористы будут  считать  нас тряпками. Время  388 архивоенное.  Надо
поощрять  энергию  и  массовидность террора  против  контрреволюционеров,  и
особенно в Питере, пример которого решает.
     "Привет! Ленин".
     Вероятно, испугался и за себя (хотя вообще не был боязлив). Разумеется,
было бы не-воз-мож-но, чтобы кто-либо совершил покушение на его жизнь!
     Окольничьи с полной готовностью  исполнили  его приказ  о "массовидной"
кровавой расправе. Редактор собрания его сочинений, в примечании к этому его
письму, кратко и деловито добавляет:  "За белый террор против большевиков по
инициативе   рабочих   масс  эсеры  были  подвергнуты  красному   террору  и
разгромлены во всех сколько-нибудь значительных пунктах центральной России".


Часть седьмая

        I

     Февральскую  революцию  почти  вся московская  интеллигенция приняла  с
восторгом:  отцы  и  деды  мечтали,  наконец   сбылось!  Простой   же  народ
обрадовался гораздо искреннее, чем за три года до того войне.
     В первое время  в кругу Ласточкиных говорили, что и война теперь пойдет
совершенно иначе: "Вложимся всем народом, доведем до победного конца, пришел
конец немецким  влияниям  и  придворным  интригам!"  Скоро, однако, о  войне
вообще стали говорить меньше  и начинали чтение газет не с сообщений ставки,
а  с петербургских  новостей. А еще немного  позднее уже говорили:  "Хоть бы
поскорее  кончилась  эта   проклятая,   никому  ненужная  война!"  Временным
правительством в  первые  дни  все  очень  восхищались.  И  только профессор
Травников благодушно  рассказывал  анекдоты о новых  министрах,  как  прежде
рассказывал о царских.
     -- Конечно, все  они  замечательны,  благородны, гениальны!  --  весело
говорил  он.  --  Даже  читать  приятно,   хотя  и  скучновато.   Ни  одного
"небезызвестного"!    Прежде,   если    в   газетах   кого-нибудь   называли
"небезызвестным", то все понимали: значит, прохвост. 389
     --  Стыдно шутить, Никита  Федорович. Они все действительно  честнейшие
люди и работают двадцать часов в сутки!
     -- Ох,  столько  не  работают.  Да и лучше работали  бы поменьше,  надо
человеку и поспать  и  пообедать,  даже если он  герой и гений.  Кстати,  по
поводу обедов: вчера в "Праге" подали такую еду, что я ушел голодный. А ведь
еще недавно "море ядения и озеро пития разливашеся".
     --  Ничего,  едва  ли  ушли  голодным.  А  если  и  ушли,  то Временное
Правительство в этом не виновато.
     -- Да вы не гневайтесь, Дмитрий Анатольевич. Но всЈ-таки ведь я тоже не
виноват. И еще кстати: позавчера  у нас дворник потребовал расчета. Говорит:
теперь свобода.
     -- Вы в душе  крепостник, Никита Федорович, и у вас, верно, платили ему
рублей  восемь  в месяц,  -- пошутила  Татьяна Михайловна.  --  У нас  никто
расчета не потребовал.  А если потребует,  то опять-таки  князь Львов в этом
неповинен.
     -- Да я  ничего не говорю. Конечно, они  хорошие люди. Только  уж очень
все  полевели.  С радостью  узнал, Дмитрий Анатольевич, что  вам  предлагают
кандидатуру в Учредительное Собрание.
     Это  было  отчасти  верно.  Ласточкину  говорили,  что   он  пройдет  в
Учредительное   Собрание   без   затруднений,   если   примкнет   к   партии
социалистов-революционеров. К ней тотчас  примкнуло  множество его друзей  и
знакомых. Но именно поэтому он записываться в партию не хотел; подумал, что'
сказали бы в "Русских Ведомостях", и остался  "левее кадет". Зато совершенно
искренне принял формулу "без аннексий и контр