ношения между  областью  и  заводом  были
испорчены до усрачки, и эмиссия эмиссией, а  нельзя  было  исключить,  что
губернатор сейчас начнет гадить заводу до последнего, понимая, что  теперь
Извольский  не  успокоится,  пока  не  выкинет  его  из  кресла.   Правда,
представить себе,  что  он  решится  обанкротить  завод,  было  достаточно
трудно. Одно дело - банкротить предприятие,  выставляя  банкротство  мерой
защиты  от  злобных  московских  олигархов,  а  себя  -  чуть  не   другом
Извольского, а другое -  банкротить  завод,  с  триумфом  отстоявший  свою
независимость.
   Забавной  и,  казалось  бы,  непоследовательной  деталью  в   поведении
Калягина было то, что Трепко  был  единственным  областным  руководителем,
более или менее державшим  сторону  комбината.  Но,  как  известно,  иметь
компромат на врага - приятно, а на  друга  -  необходимо.  И  хотя,  прямо
скажем, Трепко-младший  особым  авторитетом  не  пользовался,  и  у  самих
бандитов ходил за  лоха  и  наркошу,  сам  мальчик  любил  гнуть  понты  и
хвастаться своими знакомствами среди братков,  за  что  ему  дважды  шумно
влетало.
   Знакомый опер не подвел - за вполне божеские бабки он снабдил  Калягина
дискеткой  с  синопсисом  из  агентурных  сообщений  и  пухлой  папкой   с
фотографиями и двумя видеокассетами. Пока они сидели,  на  столе  зазвенел
телефон, опер поднял трубку и удивленно сказал:
   - Тебя.
   - Калягин слушает.
   - Вовка, ты? - раздался в мембране хорошо знакомый голос  Лося.  -  Ты,
говорят, там одним сунженским пацаном интересуешься? На предмет его  южных
пристрастий?
   - Допустим.
   - Заедь в "Серенаду". У нас для тебя тоже дискеточка найдется.
   Калягин  положил  трубку  и  некоторое  время   глядел   перед   собой,
раздраженно  постукивая  пальцами  по  столу.  Потом  поскучнел   и   стал
прощаться.
   В "Серенаду" Калягин приехал к обеденному времени,  на  такси,  оставив
собственную машину у здания РУБОПа. Ему было бы неприятно, если бы  кто-то
из  обитателей  офиса  на  Наметкина,  проезжая  мимо,  засек   разъездную
представительскую тачку.
   Вовка спросил Лося, и после небольшой заминки  его  провели  наверх,  в
обеденный кабинет, в который скоро вошел Коваль. Законный вор извинился за
Шурку Лося, который, по его словам, "вынужден был отлучиться", и предложил
пообедать.
   Обед съели в полном молчании. Вовка время  от  времени  посматривал  на
дверь, с каждой ушедшей минутой все тверже понимая, что Лось не придет,  и
что зазвали его сюда не для того, чтобы обсуждать  сына  Трепко.  Впрочем,
делать было нечего. Пришел так пришел. А не  пришел  бы  сам,  достали  бы
другим макаром.
   Когда часовая стрелка доползла до трех, а на столе от десерта  остались
лишь пустые тарелочки с хвостиками  клубники,  Вовка  аккуратно  промокнул
салфеткой губы и поднялся.
   - Ну я пошел, - безразличным тоном сказал мент, - у меня еще дела есть.
   - Сядь, - сказал Коваль. Калягин, поколебавшись, сел.
   - Ты понимаешь,  -  проговорил  Коваль,  -  у  нас  возникла  маленькая
проблема. У тебя был зам, который тебе мешал. В таких случаях люди  платят
деньги и нанимают киллера, и решают свою проблему. И поскольку  мы  решили
твою проблему, будет справедливо, если ты поможешь решить нашу.
   - Что-то я не въехал, - усмехнулся Калягин. - У меня проблемы не  было.
Она была у вас. Вы попросили помочь. Я вам помог. Какие мои долги?
   Коваль подался вперед.
   - Твои долги такие, мент, что ты помог вальнуть своего зама. Ты в  этом
по уши сидишь. И если Черяга об этом узнает, то он  позовет  тебя  в  свой
кабинет и отымеет при телекамерах и  без  телекамер.  Так  что  был  ты  в
Ахтарске главным ментом, а станешь младшим лидером...
   Коваль захохотал.
   - Не понял, - брезгливо  сказал  Калягин,  -  ты  с  меня  что,  деньги
просишь?
   - На хрен мне твои бабки.  Ты  сыграл  по  этим  правилам  один  раз  -
сыграешь и второй.
   - И кого же?
   - Черягу. Калягин помолчал.
   - Я что-то не понял, -  сказал  он.  -  Камаз  вам  мешал,  потому  как
изменщик и ренегат. А Черяга что? Он тоже вашим бригадиром  был?  Когда  в
Генпрокуратуре работал?
   - А тебе ничего понимать не надо, - грубо сказал Коваль, - раньше  надо
думать, во что лезешь.
   Калягин усмехнулся.
   - Так. Я хочу говорить с Лучковым.
   - С каким Лучковым?!
   - С твоим шефом, Коваль, - сказал Калягин.
   - Ты, мент, фильтруй базар! Ты с вором говоришь!
   Коваль перегнулся через стол.
   - Слушай, Коваль! Мне заказывают не Черягу, и заказываешь - не  ты!  Вы
меня развели втемную -  больше  не  выйдет.  Либо  я  говорю  с  тем,  кто
заказывает музыку, либо я звоню Черяге.
   Коваль недоуменно сдвинул брови, - и в эту самую секунду рука  Калягина
сцапала сотовый телефон, лежавший  посреди  стола.  Коваль  с  недоумением
следил, как Калягин набирает цифры.  На  пятой  или  шестой  цифре  он  не
выдержал и рванулся было со стула, но в  эту  самую  секунду  правая  рука
Калягина нырнула  куда-то  под  мышку  и  вынырнула  обратно  с  небольшим
"Марголиным".
   - Ты, козел! - Коваль, вне себя, произнес слова, которые никогда бы  не
осмелился бросить в лицо вору или бандиту.
   Калягин, держа одной рукой  пистолет,  другой  кончил  набирать  номер.
Осталось нажать только на "сенд".
   - Вон стоит телефон, - кивнул Калягин, - позвони  Лучкову.  По  громкой
связи. Или я говорю с Черягой.
   - Он тебе очко за Камаза порвет!
   - В живых я останусь. А вот когда меня через третьих лиц  просят  Сляба
убрать, - тут уж точно начнут рубить хвосты. Ну?
   Палец Калягина застыл над кнопкой с изображением зеленой трубочки.
   Коваль пожал плечами и набрал номер. Сотовую  трубку  долго  не  брали,
потом раздраженный голос сказал:
   - Але!
   - Иннокентий Михайлович, - сказал Коваль, - это я. Вот тут у меня сидит
человек, о котором мы с вами вчера беседовали. Тот  самый,  который  помог
разобраться с грузовиком. Он утверждает, что будет говорить либо с  тобой,
либо со своим шефом.
   В трубке несколько мгновений молчали. Потом Лучков велел:
   - Дай мне его.
   Коваль протянул трубку.
   - Такой крутой, да? - раздраженно поинтересовался Лучков. - Круче  тебя
только вареные яйца?
   - Если я делаю серьезное дело, - ответил Калягин, - я хочу получить  за
него серьезные деньги.
   Лучков некоторое время молчал, потом назвал место и время встречи.
   Через час  темный  каплеобразный  "ниссан-альмиро"  привез  Калягина  и
Коваля в загородный дом отдыха банка "Ивеко", тот самый, в котором вот уже
третий месяц проживал Дима Неклясов.
   Лучков встретил их на третьем этаже в просторной переговорной комнате с
белыми  пластиковыми  стенами  и  синими  овальными  столами.  Шеф  службы
безопасности банка был  явно  нездоров:  он  кашлял,  глаза  у  него  были
красные, и куча использованных бумажных салфеток на столе рядом с ним  все
росла и росла.
   Калягин, сопровождаемый двумя качками из охраны, молча прошел в комнату
и сел напротив Лучкова. Качки сгинули. Калягин смотрел перед собой куда-то
в морозные узоры, нарисованные на стекле. Он прекрасно понимал, что у него
есть все шансы не уйти из этого места живым.
   Некоторое время никто не говорил ни слова. Потом Лучков очень тщательно
высморкался, скомкал белую бумажную салфетку, бросил ее в горку  траченных
близняшек, чихнул и сказал:
   - И зачем ты хотел меня видеть?
   - В этом деле, - объяснил Калягин, - уже было три человека. Заславский,
Брелер и Неклясов. Заславский работал с ворами, а Неклясов  -  с  вами.  В
результате Заславского посадили в подвал и зарыли в землю, а Неклясов  жив
и здоров. Вот поэтому я хочу работать с вами.
   - И какие же твои условия?
   - А что вы от меня хотите?
   - А ты сам как думаешь?
   Калягин сжал губы.
   - С этой эмиссией вам хана.  Если  она  будет,  вы  ничем  и  никак  не
удержитесь на заводе. Вам нужно, чтобы эмиссии не было.  Для  этого  нужно
убрать двух человек - Извольского и Черягу. Черяга тоже имеет полное право
распоряжаться деньгами "Стилвейл". Если убрать одного  Сляба,  Черяга  все
равно разместит эмиссию, причем контрольный пакет купит сам. Так?
   - Ты говори, я слушаю...
   - Это я слушаю, - возразил Калягин. - Хорошо. Я помог замочить  Камаза.
Признаюсь. Но я не стрелял в него. И мне даже  на  суде  никто  ничего  не
предъявит, потому что чтобы был суд,  надо  рассказать  следствию,  что  в
Камаза стрелял Лось со товарищи, а это вашему подельнику  Ковалю  вряд  ли
понравится. Допустим - только допустим, - что у вас есть изобличающие меня
пленки. Максимум, кому вы их сможете предъявить - это Слябу  и  Черяге.  У
меня были серьезные причины для недовольства Камазом. Мочить они  меня  не
станут.
   - Но оберут до последней нитки и выкинут из города,  как  Скоросько,  -
заметил Лучков, - а уж там у вас найдется куча поклонников, которые  будут
соревноваться  за  честь  пустить  пулю  в  бывшего  начальника  ахтарской
промполиции. Вели вы себя на этом посту куда как нагло...
   - Два миллиона, - сказал Калягин.
   - Что?!
   - Два миллиона долларов на счету в швейцарском банке. На указанное мной
имя. Вы отмаксали Димке Неклясову четыре миллиона, а он для  вас  мокрухой
не занимался.
   - Да мы киллеру меньше заплатим, - вспылил Лучков.
   - Сколько вы киллеру отстегнете, это ваше дело,  -  возразил  начальник
промполиции, - этих кадров на рынке по рупь двадцать  пучок  продают...  А
кроме меня,  вам  выбирать  не  из  кого:  монопольное  положение  диктует
монопольные  цены.  Справедливо  как  относительно   "Газпрома",   так   и
относительно моей скромной особы.
   - Миллион и вы берете ликвидацию на себя. Лично.
   - Вы с ума сошли? И не подумаю. Что-что, а у меня будет железное алиби.
   Лучков засопел. Два миллиона - это вам бабки  не  на  булавки.  Калягин
был, конечно, прав, Дима Неклясов  мог  бы  получить  четыре  миллиона  за
посильную  помощь  в  кидалове.  Но,  во-первых,  эти   четыре   миллионов
принадлежали не "Ивеко", а совсем другому банку, а во-вторых, Дима их пока
не получил. Напротив, они крутились пока  на  счету  "Ивеко",  и  в  целом
получалось, что если первая стадия кидняка  принесла  "Ивеко"  без  малого
двенадцать миллионов, из которых он точно мог  покрыть  расходы  на  суды,
чиновников и журналистов, то во второй  стадии  кидняка  придется  платить
свои кровные два лимона. И еще - немаленькие деньги киллеру.
   Начальник службы безопасности вышел  в  соседнюю  комнату,  там  быстро
извлек из кармашка сотовый телефон. Арбатов откликнулся сразу.
   - Есть возможность сделать, что вы просили, - сказал Лучков, -  но  это
обойдется около трех миллионов долларов.
   - Гарантия сто процентов?
   - Девяносто девять и девять десятых.
   - Добро.
   Иннокентий Михайлович вернулся  в  кабинет  и  долго  еще  с  Калягиным
торговался. В конце концов они сошлись на миллионе  четырехстах  долларов.
Киллер должен был обойтись еще тысяч в триста: все-таки валили не  хозяина
коммерческого ларька, а единоличного властелина города Ахтарска  плюс  его
визиря и  неизбежного  преемника.  Таким  образом,  Иннокентий  Михайлович
сэкономил для банка как минимум поллимона. Это было немного, но Иннокентий
Михайлович, как рачительный эконом, весьма этим гордился.
   Пока для банка в Москве происходили все  крайне  неприятные  события  с
эмиссией, вице-президент "Ивеко"  Геннадий  Серов  продолжал  пребывать  в
городе Сунже. За то время, которое было потрачено на организацию  филиала,
куча областных предприятий согласились стать будущими клиентами банка,  не
говоря уже об  областной  администрации.  Губернатор  не  только  пообещал
держать там кое-какие  счета,  но  и  с  треском  наехал  на  председателя
Пенсионного фонда, который до сих  пор  столовался  в  собственном  банчке
"Сунженская гарантия". Результаты столования были  поистине  прекрасные  -
банчок навыдавал кучу кредитов фирмам, зарегистрированным на квартире тещи
председателя Пенсионного фонда, а пенсии в  области  задерживали  вот  уже
третий месяц.
   Таким образом, наезжая ради  "Ивеко"  на  Пенсионный  фонд,  губернатор
занимался любимым делом областных начальников: он  отдавал  деньги  одного
вора другому вору. При этом исходные рубли самому губернатору ни с  какого
бока не принадлежали.
   Теперь, после известия об эмиссии и о том, что зубастая пасть  "Ивеко",
щелкнув, промахнулась мимо хвоста  ахтарского  изюбря,  все  перспективные
клиенты брызнули наутек. Можно было, конечно, плюнуть на все  и  вернуться
из этого мерзкого климата в Москву или, еще лучше, куда-нибудь в  Таиланд,
но в Серове  неожиданно  проснулось  волчье  упорство.  День  за  днем  он
объезжал область, делая порой по зимнику по триста-четыреста километров  в
один  конец,  навещая  соблазненных  им  директоров  и  добиваясь  от  них
подтверждения  прежних  намерений.  Большая  часть  этих  директоров  были
простаивающие  оборонщики  -   люди,   с   которыми   Серов   был   просто
запрограммирован находить общий язык, и, кроме того, их было  очень  легко
привлечь на свою сторону. Ведь директорам ВПК банк мог обещать не  кредиты
из личных средств банка (что было  совершенно  ненужно,  смешно  и  как-то
никем не делалось), а деньги  государства  и  выгодный  военный  заказ.  О
связях  "Ивеко"  с  Минобороны  и  с  новым   вице-премьером,   курирующим
промышленность, знали все, и не меньше трети повенчанных уже было клиентов
сказали банку окончательное "да". Остальные две трети  были  уверены,  что
теперь Извольский оторвет голову сначала губернатору,  потом  -  банку,  а
потом поставит к финансовой стенке всех,  кто  на  дурную  голову  вздумал
заводить шашни с "Ивеко".
   Возможно, Геннадий Серов и не занялся бы этим муторным и в общем-то  не
совсем приличествующем его рангу делом (хотя,  с  другой  стороны,  мелкий
работник "Ивеко", прибывающий, для галочки, на занесенный снегом химзавод,
вызвал бы у тамошнего директора только привычный приступ москвофобии: вот,
мол, к директору посылают замначальника отдела, а  высшее  руководство  из
Москвы носу не кажет), если бы не  одно  тонкое  обстоятельство:  вот  уже
вторую неделю Геннадий Серов проживал не в гостинице,  а  в  трехкомнатной
уютной квартире племянницы Федякина Клавы.
   Клава готовила ему потрясающие щи  и  домашние  сибирские  пельмени,  и
когда Серов не ездил к своим директорам,  он  часами  валялся  на  диване,
кушал пельмени и любил Клаву. Собственное состояние  просто-таки  изумляло
Серова, поскольку если это была не любовь, то что-то настолько  близкое  к
ней, насколько было для Серова  возможно.  С  чего  бы?  Черт  его  знает.
Конечно, Клава была довольно хорошенькая. Но в  жизни  Серова  была  целая
куча женщин, которые были еще более хорошенькими, чем Клава,  и  уж  точно
были моложе ее и  не  имели  детей.  Геннадий  Серов  совершенно  серьезно
раздумывал, не предложить ли ей руку и сердце, и немного досадовал, что не
может выезжать с ней в свет: во-первых, развлечений в этой долбаной  Сунже
было раз-два и обчелся, а во-вторых,  мало  ли  кто  признает  в  спутнице
Серова  племянницу  Федякина,  и  задастся  вопросом  об   обстоятельствах
знакомства представителя  банковских  Монтекки  с  отпрыском  промышленных
Капулетти.
   Сама Клава, если бы ей  кто-нибудь  сказал,  что  Серов  готов  на  ней
жениться, просто засмеялась бы.  Она  принадлежала  к  тому  типу  женщин,
которые, ничего не понимая в бизнесе мужчин, мгновенно и верно  определяют
их внутренний склад. Она видела, что Генка Серов - неисправимый  бабник  и
ловелас, а если он вместо столичных креветок кушает сибирские пельмени,  -
так черт его знает, потянуло москвича на экзотику.
   Наверное, это и привлекало в ней Серова. Почти все женщины, с  которыми
он водился, смотрели на вице-президента "Ивеко", как на  завидную  добычу,
которую можно урвать и затащить себе в нору, а Серову, хищнику по природе,
было очень неприятно быть добычей. В Клаве же  начисто  отсутствовал  даже
естественный  в  тридцатилетней  разведенке  режим  поиска  женихов.   Ей,
казалось, было все равно: есть мужик рядом - хорошо, нет  -  тоже  хорошо.
Главное, ребенок бы был. К тому же, хотя  денег  у  нее  было  несравненно
меньше, чем у  Серова,  бедной  племянницу  ахтарского  замдиректора  было
назвать никак нельзя:  квартиру  ей  Федякин  сделал,  машину  подарил,  а
большего ей для себя искренне было не нужно.
   Эта сибирская идиллия, последовавшая за заседанием  совета  директоров,
принявшим решение о дополнительной эмиссии, продолжалась дней шесть, после
чего Серова вызвали-таки в Москву.  Вернулся  он  на  следующий  же  день,
сильно растерянный и злой, как собака, и даже полтора часа, проведенные  в
постели с Клавой, не смогли его утешить.
   В пять вечера вице-президент "Ивеко" сидел на кровати, нашаривая голыми
ногами пушистые шлепанцы, а из кухни полз упоительный запах рыбной окрошки
и еще чего-то такого, свиного и скворчащего.
   - Совсем оборзели. Не, ну блин, совсем оборзели,  -  неожиданно  громко
сказал Серов, ни к кому особенно не обращаясь, разве  что  к  самозабвенно
бубнящему телевизору.
   Из кухни появилась Клава, в синем платьице, перетянутом  передником,  с
кое-как заколотыми белокурыми  волосами.  В  руке  она  держала  небольшой
вышитый рушник, которым берут за ручку раскаленной сковородки.
   - Сейчас обед будет, - сказала она, - нет, ну как это можно  -  обед  в
пять часов вечера! Взял с дороги и утащил в  постель.  Что  о  нас  Кирюша
подумает?
   Серов откинулся обратно на подушки.
   - Клава, - сказал он, - выходи-ка за меня замуж.
   У Клавы округлились глаза.
   - Гена, ты чего? - спросила она, - ты, наверное, летел  слишком  долго.
Тебя там, в дороге, ничем не отравили? А то знаю  я  наши  местные  линии,
курицу доисторическую положат и еще деньги за это берут...
   - Меня ничем не отравили, - сказал Серов, - ты за меня замуж пойдешь?
   Клава некоторое время раздумывала над этим предложением.
   - Я, наверное, не могу, - сказала она нерешительно. Она очень не любила
перечить мужчинам, которые к ней хорошо относились.
   - Почему?!
   Клава присела на краешек кровати.
   - Гена, - сказала она, - я же тебе в Москве не нужна, это  ты  так,  от
скуки, а Москве такие интересные женщины... И что я там буду делать?
   - Пельмени варить, - серьезно сказал Серов, - у меня после Афгана  язва
желудка, мне полезна домашняя пища.
   Клава тихо покачала головой.
   Серов вскочил с постели и запрыгал, голый, по комнате.
   - Нет, это просто потрясающе! - заорал  он,  -  ты  представляешь,  что
такое "Ивеко"? Ты представляешь, сколько  у  меня  денег?  Да  ваш  сраный
комбинат банку на один зуб, хотя мы и промахнулись! Да ко мне бабы пачками
липнут...
   - Гена, ты не сердись, но я думаю, что если мы поженимся, то Извольский
дядю Мишу с комбината выгонит.
   Серов осекся. Клава тихо поднялась и исчезла за дверью. Через мгновенье
из кухни донеслось скворчание переворачиваемого с боку на бок цыпленка.
   Минут через десять одетый  и  причесанный  Серов  явился  в  кухню.  На
обеденном столе уже благоухал залитый майонезом салат, краснела  селедочка
под шубой, и на фарфоровых кружевных блюдечках  при  пустых  еще  глубоких
тарелках лежали два румяных, только что из духовки, пирожка с вязигой.
   - Ты это серьезно? - спросил проголодавшийся  Серов,  щедро  зачерпывая
осетровую уху из глубокой фарфоровой миски.
   - Гена, ты не сердись. Ты на мне поженишься, может, на  месяц,  а  дядю
Мишу выставят навсегда.
   - Черт знает что такое! -  сказал  вице-президент  "Ивеко",  заглатывая
суп, - дожили, блин! Ну прям католики  и  гугеноты  после  Варфоломеевской
ночи! Он был банкир, она была с завода! Слушай, позвони Федякину.
   - Зачем? Чтоб сказать, что мы не поженимся?
   - Мне все равно надо с ним поговорить.
   Миша Федякин, первый зам Извольского, заехал в квартиру  племянницы  на
следующий вечер. Днем у него были какие-то дела в  обла