покойным Витей Свенягиным. Белые фары "девятки", умирающий Извольский близ
обочины,  и  безумный  вопль  обкурившегося  дружка  Камаза:  "Это   соска
Извольского! Гаси ее и валим отсюда!"
   Шекель обежал вокруг тихо урчащего  джипа,  сунул  голову  в  раскрытую
дверь, выбрался наружу и опять стал тыкаться носом в брюки Черяги.
   - А когда убили... ну, расстреляли тех мальчишек,  которые  наехали  на
компьютерный магазин, это кто стрелял? Бандит Калягин или  хороший  парень
Камаз?
   Губы Дениса сжались в одну тонкую полоску.
   - А вот это, - сказал он, - совершенно не предмет для обсуждения.
   - А этот энергетик? Денис, неужели Слава это одобрил? Неужели он это  -
приказал? Как это делается, Денис?  Вот  вы  -  заместитель  директора,  и
какая-то шпана в подъезде?
   - Вам вовсе не надо знать, как это делается, - возразил Денис.
   Ирина помолчала.
   - Знаете, Денис, - сказала она, -  когда  мы  познакомились,  вы...  вы
казались совсем другим человеком.
   - Каким другим?
   - Не знаю. Мягче. Спокойнее. Я бы никогда не  подумала,  что  вы  из-за
неприязни можете мучать людей. Что вы  можете  уволить  человека,  который
плачет и умоляет оставить его на заводе  хоть  дворником.  Что  вы  можете
приказать расстрелять трех мальчишек. Ведь это вы приказывали, да? Стрелял
Свенягин, а приказывали вы?
   "Я никогда не делал ничего, что бы мне не приказал Сляб", -  захотелось
ответить Денису. Но он промолчал. Шекель несильно  схватил  его  за  рукав
дубленки и потянул куда-то в сторону. Видимо, собаке хотелось, чтобы  двое
нравившихся ему людей оставили эту большую железную штуку и пошли гулять с
ним, далеко-далеко, за замерзшее озеро и лес, в котором  иногда  подвывали
дальние кузены овчарки - крупные сибирские волки.
   - Если Володя Калягин умильно на вас глядит, это еще не значит, что  он
хороший человек, - буркнул Денис.
   - Если Володя Калягин  сделает  какую-нибудь  глупость,  то  это  будет
потому, что вы его загнали в угол. А вы  потом  с  торжеством...  -  Голос
Ирины внезапно сорвался на жалобный крик: - Господи, Денис, неужели вы  не
понимаете - я боюсь за Славу! Вы... вы все пользуетесь  им,  чтобы  решать
свои проблемы! Вы все клянетесь ему в любви, а потом делаете так, чтобы он
кого-нибудь выгнал! Того  же  Скоросько!  Это  наверняка...  наверняка  вы
подложили на него компромат!
   "Господи, - усмехнулся про себя Денис, - это я-то пользуюсь  Славкой...
Просто крыша может поехать".
   Ира внезапно повернулась и побежала прочь.  Снег  хрустел  под  легкими
сапожками. Шекель заметался, чувствуя, что между  этими  двумя  происходит
что-то неладное, громко и негодующе фыркнул на  Дениса,  а  потом  полетел
вслед за пушистой  женской  шубкой.  Денису  захотелось  догнать  ее,  все
объяснить, успокоить. Но что объяснять? И как?  Поэтому  он  молча  курил,
глядя, как Ирина исчезает за поворотом.
   Докурив, Денис пожал плечами, щелчком отправил бычок на обочину, и  сел
обратно в машину.


   На следующий день областной арбитражный суд  в  очередной  раз  отложил
апелляционный иск оффшорок к "Ахтарскому  регистратору",  -  на  этот  раз
оказалось, что судья Баланова изволила  заболеть.  Может,  она  и  вправду
заболела, - вот только московские юристы на  слушание  вовсе  не  явились,
видимо, будучи  осведомлены  о  состоянии  здоровья  судьи,  а  ахтарские,
наоборот, оказались с мытой шеей. Это было неприятно, так  как  показывало
заинтересованным сторонам, что в Ахтарске не знают, что у них делается под
боком,  а  в  Москве,  до  которой  четыре  тыщи   километров,   наоборот,
осведомлены куда лучше.
   Вслед за сим к Слябу на дачу приехал, особо не шифруясь, один из  замов
Дубнова, некто Трепко. В принципе Трепко был благожелательный визитер и  в
отличие  от  своего  непосредственного  шефа  продолжал   тянуть   сторону
комбината.
   Трепко был низенький мужичок с растрепанными волосами и красным  носом.
Дешевый его костюм был обыкновенно помят, а выглядел он всегда так,  будто
всю прошлую неделю беспрестанно пил.  Как  он  ухитрялся  достигать  этого
эффекта,  было   непонятно,   поскольку,   единственный   из   сунженского
руководства, Трепко был абсолютным трезвенником.
   Словом,  Трепко  горел  доброжелательством  и   стремлением   услужить.
Проблема была в том, что он Извольскому категорически не нравился: он  был
маленький, жадный, весь какой-то припорошенный перхотью, и  главное,  было
совершенно очевидно, что Трепко  является  его  союзником  не  по  велению
сердца, а оттого, что решил поставить на эту  карту,  и  еще  оттого,  что
очень много и красиво пилил  заводских  денег.  Именно  через  Трепко  шла
основная обналичка налогов в губернаторский карман, и стань Трепко  против
комбината - завод бы сломал его через колено.
   За время болезни Сляб очень разнежился и привык к непозволительной  для
его ранга роскоши: роскоши общения только с теми, с кем хотелось общаться:
с Ирой, Денисом, Федякиным, еще двумя-тремя преданными ему людьми. Сейчас,
разговаривая с Трепко, Извольский от долгой  непривычки  чувствовал  почти
физическое отвращение и несколько раз ловил себя на безумной мысли: а  вот
не обхамить ли его в лицо и не велеть ли уйти?
   То ли назойливый, как муха, Трепко, то  ли  просто  резко  изменившаяся
погода настигли Извольского, -  а  только  через  час  разговора  директор
почувствовал себя ужасно. Внезапно заныла залеченная рана, так,  словно  в
нее вставили трубочку и в трубочку запустили таракана, в  висок  вонзилась
тяжелая, тупая игла, по кончикам пальцев вдруг поползло странное онемение.
   Из кабинета  его  отнесли  в  спальню,  возле  постели  забегал  спешно
доставленный из больницы красный  и  ничего  не  понимающий  врач,  и  тут
вдобавок выяснилось, что куда-то пропала Ирина. В последний раз ее  видели
утром, она вроде бы села в машину с охранником и уехала,  а  спрашивается,
куда она могла уехать?
   Задыхающийся, полуживой от боли Извольский срочно потребовал ее  найти.
Ему казалось, что ему и плохо-то только оттого, что Ирины нет  в  доме,  и
что вот сейчас она покажется и боль растворится, как  растворяется  сахар,
брошенный в стакан горячего чая.
   Тем временем никто ничего не понимал,  сотового  телефона  у  Ирины  не
было, - зачем был нужен сотовый телефон человеку, который все равно  почти
никуда из  поселка  не  выходил?  Телефон  охранника,  поехавшего  с  ней,
отвечал,  что  абонент  находится  за  пределами  зоны   досягаемости,   и
Извольский начал волноваться всерьез.
   Слишком легко было представить себе все, что  угодно,  -  от  случайной
аварии до  дикой  выходки  того  же  Моцарта,  даже  до  пули,  оплаченной
Лучковым. С легкостью банк мог на такое пойти, разумеется,  не  из  чистой
досады, а из надежды на то, что потерявший  Ирину  Извольский  потеряет  и
охоту к борьбе, смирится, или наоборот, озвереет и  будет  совершать  одну
ошибку за другой.
   Извольский от бессилия  заплакал,  потом  принялся  отчаянно  ругаться,
выбранил охранников на КПП, выпустивших Ирину за ворота, как будто  они  в
чем-то были виноваты, и в конце концов добился только того, что приехавший
Вовка Калягин схватил больного за руку и велел врачу колоть снотворное.
   - Не надо! - закричал Извольский,  но  снотворное  вкололи,  Извольский
невнятно пообещал врача уволить,  закрыл  глаза  и  ровно,  с  присвистом,
задышал.
   Когда он проснулся, за окном уже  горели  яркие  галогенные  фонари,  а
рядом с ним сидела Ира и читала какую-то  книжку.  Она  сидела  на  ковре,
поджав  ножки,  и  Извольский  ясно  видел  золотистые   длинные   волосы,
превращенные  в  нимб  светом  настольной  лампы,  и  поджатые   пальчики,
проглядывающие сквозь нейлоновые носочки. Извольский чувствовал  себя  как
капустный лист, который хорошенько проварили в кипятке. Он некоторое время
смотрел на Ирину, не зная, то ли ему смеяться, то ли ругаться, потом  тихо
сказал:
   - Я чуть с ума не сошел. Где ты была? Ира отложила книжку и повернулась
к  нему.  Красивые,  чуть   потрескавшиеся   на   морозе   губы   виновато
шевельнулись.
   - Слава, извини. Я... ты теперь так много работаешь...
   - Где ты была?
   - В Белом Поле. Извольский чуть дернул ртом.
   - И зачем тебя туда понесло? - спросил директор.
   Ира помолчала.
   - Я приехала туда на "рейнджровере", - знаешь, том, синем,  на  котором
Мишка ездит. Там иначе не проедешь. Там  улицы  почти  не  чистят,  только
утаптывают. Там центральная улица - она такая большая, с доской  почета  в
сквере, и посередине - две ледяные колеи. Мы ехали по этой улице, а  через
улицу  шла  женщина,  еще  не   совсем   старуха.   Лет   пятьдесят.   Она
поскользнулась и упала. Она  была  не  в  сапогах,  а  в  носках.  Знаешь,
несколько носков, надетых друг на друга, а поверх  она  натянула  тапочки.
Разного  цвета.  И  подвязала  все  это  полиэтиленовым  пакетом.  Она  не
вставала, и я испугалась, не сломала  ли  она  чего-нибудь.  Мы  вышли  из
машины, и оказалось, что она ничего не сломала, а упала она от голода.
   Ирина  опустила   глаза.   У   нее   были   очень   красивые   ресницы,
темно-коричневые, почти черные и загнутые вверх, и  у  Извольского  каждый
раз на душе при виде этих ресниц и этих  глаз  что-то  переворачивалось  и
сладко теплело.
   - Мы ее привезли домой. Там была такая комната  в  пятиэтажке,  комната
была мокрая, а по углам был лед. В  холодильнике  ничего  не  было.  Мишка
сбегал в магазин, и мы сварили ей кашу. Она плакала от счастья и  целовала
мне руки. А она, между прочим, инженер, даже какой-то начальник  была.  На
кашу пришли соседи, почти весь подъезд. Там  была  еще  одна  женщина,  из
соседнего дома. У нее взорвалась квартира, потому что у соседа в  квартире
за неуплату отключили газ, а он снял заглушку и сделал это неправильно.
   - Я знаю, - коротко сказал Извольский, - я вырос  в  похожих  условиях.
Только не в пятиэтажке, а в бараке.
   Ира помолчала.
   - У меня с собой были деньги,  -  тихо  проговорила  она,  -  я  раньше
думала, что тысяча долларов - это  огромные  деньги.  А  если  их  раздать
только на каши и лекарства, это очень маленькие деньги... Они узнали,  что
я... ну, в общем, что мы от Извольского, и они много говорили о тебе.
   - Ругали?
   - Нет. Они все очень стратегически говорили. Говорили, что  вот-де  уже
совсем собрались помирать, но тут пришел Вячеслав Аркадьич и спас  бы  их,
кабы  не  жидомасоны,  которые  Вячеслава  Аркадьевича  чуть  не   извели.
Спрашивали, хватает ли тебе лекарств да тепло ли у тебя дома...
   Извольский чуть заметно усмехнулся.
   - Поздравляю тебя, солнышко, - сказал он, - ты  наконец  посмотрела  на
русский город времен поминок по социализму. Таких городов очень много. Так
живут в Северодвинске. Или в Черных Камнях. В Арсеньевске живут так же...
   - Но ты живешь по-другому. Почему ты не даешь им денег, Слава?
   - Ты помнишь историю о пароходе и плоте?
   - Но ты взял их на свой плот, Слава. Им не дают денег  потому,  что  ты
поссорился с губернатором!
   - Им не просто не дают денег, -  сказал  Извольский,  -  у  них  воруют
деньги. Если губернатор не дал денег городу, в котором не топят  больницу,
но профинансировал при этом, к примеру, строительство  аэропорта,  которым
занимается его племянник - он украл эти деньги. Но я  не  понимаю,  почему
Ахтарский металлургический комбинат должен  возмещать  деньги,  украденные
третьим лицом. Я не  понимаю,  почему  ты  ездишь  по  Ахтарску  и  видишь
освещенные магазины и кучу машин на расчищенных улицах. И ты  ни  разу  не
пришла ко мне и не сказала: "Слава, это же чудо! Вся Россия умирает,  а  у
тебя живут как в Швейцарии!" Но ты вместо этого поехала в  какое-то  Белое
Поле, вернулась, и сказала  -  "Слава,  губернатор  украл  у  Белого  Поля
деньги, как тебе не совестно не возместить Белому Полю ущерб!"
   Извольский говорил довольно тихо и отчетливо. Любой из его  подчиненных
догадался бы, что Сляб очень сильно рассержен, но  Ира  этого  не  поняла:
Извольский  еще  ни  разу  не  швырялся  в  нее  телефоном,   не   угрожал
увольнением, словом - не устраивал  тех  представлений,  участниками  коих
перебывал любой  из  его  подданных,  включая,  разумеется,  Черягу,  мэра
Ахтарска или Калягина.
   - Слава... Твой плот не превратился в лодку для одного?
   - Что ты имеешь в виду? - голос Извольского был по-прежнему тих.
   - Я... я не знаю... Что эта "Стилвейл" не платит  заводу  денег...  Это
все говорят...
   - Все - это кто? Рабочие?
   - Рабочие носят твои портреты! Они  получают  зарплату  и  им  плевать,
откуда она берется! Они не знают, как устроены финансы завода!
   - А ты знаешь? - насмешливо спросил Извольский.
   - Ты мне сам говорил, помнишь? Ты мне говорил, что у тебя есть фирма  X
и есть банк Y. Что фирма X платит за металл  через  сто  восемьдесят  дней
после поставки, а банк Y кредитует завод в это время. А теперь фирма X  не
платит вообще! И это значит, что все  деньги  за  металл  принадлежат  ей!
Шестьсот миллионов долларов...
   - Ты хочешь сказать, что я украл эти деньги?
   - Но ведь фирма, которая их не платит, принадлежит тебе и только  тебе?
Помнишь, я спросила тебя, чем плох банк "Ивеко"? И  ты  сказал,  что  банк
плох тем, что он перестанет платить предприятию деньги, а заберет их себе.
   - И ты думаешь, что я ничем не отличаюсь от банка? Что я тоже украл эти
деньги? Ирина опустила голову.
   - Я... я не знаю... - сказала она, - я чувствую, что это не  так.  Если
бы это было так, ты бы не вернулся в Сибирь. Ты  бы  поехал  в  Швейцарию.
Я... ты просто ожил, когда приехал сюда...
   Лицо Извольского, окаменевшее в продолжении последних нескольких  минут
разговора, неожиданно смягчилось.
   - Но... - Ирина запнулась, - есть эти шестьсот миллионов... то  есть  в
том-то и дело, что их нет... ты мне можешь объяснить, что происходит?
   - Нет, солнышко, - усмехнувшись, сказал Извольский, - я  не  могу  тебе
объяснить, что происходит. И я прошу тебя не делать никогда одной вещи. Не
давать мне советов относительно финансовых потоков завода.
   - Я не даю  советов,  -  быстро  сказал  Ира.  -  Я  хочу  понять,  что
происходит. Это как если бы в трамвае у тебя пропал кошелек, и ты застукал
бы мальчишку с кошельком в руке. Просто... я спрашиваю  у  него,  он  взял
кошелек или нет.
   - А спрашивать не надо, - усмехнулся Извольский. - Надо верить. Ты  мне
веришь?
   Ирина посмотрела на лежащего перед  ней  человека.  Что  она,  в  конце
концов, знала о нем? Что он стал владельцем  75-процентного  пакета  акций
завода, и вряд ли способ, к которому он прибег, сильно отличался от  того,
к которому прибег "Ивеко"? Что он знал,  сколько  стоит  в  России  все  -
уголь,  стальной  прокат,   зам   губернатора,   федеральный   депутат   и
вице-премьер? Что он даже  на  больничной  койке  не  перестал  единолично
командовать предприятием и городом с населением в  двести  тысяч  человек?
Что две недели назад в подъезде  собственного  дома  неизвестные  хулиганы
сломали  в  двух  местах  челюсть   заместителю   генерального   директора
"Сунжэнерго", и что это не могло бы произойти не то что без  разрешения  -
без первоначального приказа Сляба?
   - Я тебе верю, - тихо сказала Ирина. Извольский прикрыл глаза.
   - Ну вот и ладушки. Поцелуй меня. Я без тебя соскучился.
   Вот уже два месяца как Дима Неклясов жил в постоянном животном  страхе.
Внезапная карьера молодого бизнесмена,  к  двадцати  семи  годам  ставшего
одним из главных министров огромной промышленной  империи,  вскружила  ему
голову.  Очень  быстро  чувство  благодарности  к  Извольскому   сменилось
чувством восхищения собственным умом и ловкостью. Радость  от  руководства
финансовыми  потоками  -  обидой  на  совершенно   подчиненное   положение
человека, служащего сумасбродному и своенравному хану.
   Ласковые предложения "Ивеко", выстроенные на прочном фундаменте  угроз,
кружили голову: ему предлагали стать  вице-президентом  столичного  банка!
Ну, не совсем вице-президентом, но в перспективе... Ему предлагали  отдать
тот самый завод, крошки со стола  которого  падали  в  "АМК-инвест"!  Дима
как-то не думал - запрещал себе думать - и о  том,  что  живой  Извольский
никогда не откажется от завода, и о том, что во всей  этой  истории  густо
замешаны бандиты, и о том, что что-то может пойти наперекосяк.
   Он  испугался  -  по-настоящему  испугался  -  только  тогда,  когда  в
перелеске нашли труп Заславского.
   Коля был его другом. Они вместе пилили кредит, - четыре миллиона Димке,
четыре Коле, остальные забирал лично Лучков и, как полагал Коля, платил из
них долголаптевским и  всем,  кому  нужно.  Коля  Неклясов  вполне  оценил
изящество операции, благодаря которой измену его фактически  оплачивал  не
сам "Ивеко", а красиво кинутый "Росторгбанк".  Коля  был  уверен,  что  во
вторник Заславский,  как  было  договорено  с  долголаптевскими,  уехал  в
Швейцарию,  страну  часов,  сыра  и  осмотрительных  банков.  Он  даже  не
испугался, когда ему позвонили с требованием выкупа. Он  был  уверен,  что
это какая-то хитрая задумка Лучкова, имеющая целью сбить со следа Черягу.
   Штурм дачи Лося, труп Заславского и покушение на  Извольского  повергли
молодого финансиста в тихий шок. Он чудом избежал ареста, пропутешествовав
в багажнике служебного "мерса" Черяги - но иногда ему казалось, что  арест
был бы не самым страшным вариантом. Чем он лучше Заславского?  Заславского
убили бандиты, и Неклясов мгновенно понял, почему: из денег, причитающихся
Лучкову с кредита, тот не счел нужным  выделить  долю  долголаптевским.  И
долголаптевские решили вытрясти эти бабки сами, с лоха Заславского. А банк
не смог или не захотел его защитить.
   Сразу после освобождения из больницы Диму Неклясова посадили в машину и
привезли в загородный хорошо охраняемый пансионат. Видимо, это  была  база
отдыха банка "Ивеко" или что-то в этом роде. Худшие  опасения  Димы  почти
немедленно стали сбываться. Через час в пансионат приехал Лучков, какой-то
нотариус, еще два улыбчивых молодых человека адвокатского облика,  и  Диму
попросили подписать бумаги о продаже "Имперы", "Кроники" и  "Лагуны"  двум
зарегистрированным на Кипре оффшоркам.
   Дима заикнулся было об оплате сделки. Лучков заверил, что ему заплатят,
- но не раньше, чем суд признает сделку законной.
   - Дима, - сказал Иннокентий Михайлович, ласково улыбаясь, - ты  виноват
в наших проблемах. Ты не смог сделать все достаточно чисто. Теперь  у  нас
на руках куча судебных процессов, и как только мы  их  выиграем,  мы  тебе
заплатим.
   Дима хотел сказать, что он все  сделал  чисто,  а  опозорился  как  раз
Лучков, который и Извольского не смог дострелить, и с Заславским  поступил
как не договаривались. Но слова почему-то застряли у молодого финансиста в
глотке. Он с тоской подумал о том, что после  того,  как  сделку  признают
действительной, он никому не будет нужен и, наоборот, всем  будет  мешать.
Его просто тихо удавят и труп зароют где-нибудь в лесочке.
   Около недели Дима Неклясов жил в загородном доме отдыха.  Присмотру  за
ним почти не было, как ему казалось (потайную камеру в углу комнаты  Дима,
разумеется, не обнаружил), кормили его вкусно, а  заключение  на  обширной
территории дома отдыха  имело  своим  естественным  объяснением  ордер  на
арест, выданный Сунженской  областной  прокуратурой.  Спустя  неделю  Дима
Неклясов набрался храбрости  и,  позвонив  Лучкову,  спросил  относительно
обещанной должности  начальника  департамента  и  вице-президента.  Лучков
очень сухо ответил, что банк пока никак не может это сделать,  потому  что
имя Неклясова сейчас у всех на слуху.
   - Не беспокойся, мы держим свое слово. Но пусть все сначала уляжется, -
сказал Лучков.
   Дима хотел  спросить  еще  что-то,  но  Лучков  сказал,  что  не  может
разговаривать, и бросил трубку. На следующий день Дима увидел газету,  где
рассказывалось об  истории  с  ак