ейл" с декабря за металл не платит. А у нас
прокат отгружен вперед на шесть месяцев. И контракт Черяга  со  "Стилвейл"
подписал на всякий случай, мол, комбинат обязуется поставлять ей сталь  до
2008 года... То есть она может не платить, а по контракту комбинат  обязан
поставлять!
   - Совсем не платит? - изумился Серов.
   - Совсем, Ни копейки за месяц комбинат не получил.
   - А зарплаты?
   - А на зарплаты ссуды из банка берем. Налоги платит кредитами...  Через
два месяца при таких темпах мы "Металлургу" полмиллиарда задолжаем. А  что
это значит?
   - Что? - со вниманием поддакнул Серов.
   - Что они считают, что проиграют иск! Тактика выжженной земли! Уж  если
отдавать крепость врагу, то не иначе как одни головешки. Уж если  отдавать
завод, так не иначе как с долгом в полмиллиарда... То есть может, иск  они
и выиграют. Но страхуются. Мол, если выиграем, все обратно вернем, а  если
проиграем, то уедем на Сейшелы.
   - Почему на Сейшелы? - поинтересовался  Серов.  -  У  Черяги  там  что,
вилла?
   - Да нет, я к слову... Знаете,  если  кто  вложил  в  экономику  Сейшел
двенадцать миллионов баксов, так тут же становится  почетным  гражданином.
Вот и вложат.
   - Ну, за такие дела можно и с Сейшел вытащить.
   - Вытащишь, как же. За такие деньги все Сейшелы можно купить. Сказать -
давайте, ребята, я в вас сто миллионов вложу, но законы у вас должны  быть
такие и такие...
   Федякин с досадой стукнул кулаком по столу.
   - Это все Черяга! - заявил он. -  Откуда  он  взялся  на  нашу  голову!
Пришлый человек, почти москвич...
   - Ну, вряд ли Черяга действует без санкции Извольского...
   - Не порите чепухи! Вы Сляба не знаете! Он  бы  сам  завод  гробить  не
стал, если бы этот следак возле него не крутился! Сидит, как регент.
   - Но ведь вы у Извольского были? Он разве вас не выслушал?
   - Да чего - выслушал! - Федякин с  ожесточением  махнул  рукой.  -  Ему
Черяга что вдует в уши, то он и слышит... А Черяга уже меня расписал...
   Зам обиженно всхлипнул.
   - Вон, - добавил он с каким-то детским ожесточением, - я ему баночку  с
женьшенем привез. Настоящий женьшень, по моему наказу друзья  у  китайской
границы собирали... Велел Ирине в  тумбочку  поставить,  даже  спасибо  не
сказал...
   - Да, надо что-то делать, - с сочувствием вздохнул Серов.
   Но Федякин как будто и не слышал.
   - Кто он такой, вообще! Как финансист - ноль!  Как  производственник  -
ниже нуля! И.о. султана! Нет директора, кроме Сляба,  и  Черяга  -  пророк
его! Ведет себя как бандит, ну ладно отморозков этих расстреляли, так ведь
начальнику налоговой инспекции угрожал! И это ему Сляб спустил с рук! Зато
как влез наверх, всех начал давить. У Володи Калягина  помещение  отобрал,
представляете?
   - А Калягин - это кто? - уточнил Серов.
   - Начальник промполиции. Они всегда друг с другом не ладили, потому что
оба отвечали за безопасность. А теперь он Камаза на смену Калягину растит!
Ну ладно, Калягин хоть бывший мент, а Камаз кто? Долголаптевский бригадир.
Дожили!
   Федякин спохватился, посмотрел на часы, и крикнул  официанта:  -  Счет,
пожалуйста! Черт, в кои-то веки в театр выбрался, и то опаздываю...
   - Я заплачу, - поспешно сказал Серов.
   - Да уж сиди ты, банкир! Вы, что ли, лучше?  Из-за  вас,  козлов,  весь
бардак...
   И взъерошенный зам, получив из рук официанта счет и карточку,  поднялся
и решительным шагом поспешил к выходу.
   Было уже девять часов вечера, в громадном здании "Ивеко" в  большинстве
кабинетов погас свет, и только на десятом - директорском этаже - горел  он
еще почти в каждом помещении.
   В комнате отдыха  Иннокентия  Михайловича  Лучкова,  начальника  службы
безопасности банка, сидели двое: сам Иннокентий Михайлович  и  душка-пилот
Серов.  Перед  ними  работал  видеомагнитофон,  и   смотрели   они   самый
увлекательный на свете фильм - недавнюю беседу Серова с Федякиным,  снятую
потайной камерой из небрежно брошенной на стол папки.
   Иннокентий Михайлович включил перемотку, дошел до того места, где Серов
спросил:  "Ведь  вы  же  говорили  с  Извольским",  нажал  на   "стоп"   и
прокомментировал:
   - Вот здесь ты прокололся. Никак ты не  можешь  при  случайной  встрече
наверняка знать, что Федякин утром у Извольского был...
   Серов насупился.
   - Он пьяный был. Не заметил. Лучков помолчал.
   - Пожалуй, что и не заметил. А даже если заметил, - то и  черт  с  ним.
Молодец, Генка. Вербанул ты его классически.
   - Какое ж - вербанул? - хмуро  сказал  Серов.  -  Аж  козлами  в  конце
обозвал...
   - Это неважно. Девка - и та с первого раза в постель не ложится,  ежели
воспитание, имеет...  Никуда  ему.  Гена,  не  деться.  С  козлами  так  о
начальстве не разговаривают.
   Потянулся и добавил:
   - Да, крепко нам повезло с этим Черягой.
   - Чем же повезло?
   - Потому что выскочка и хам. Видал я таких  пачками...  Оказался  возле
Извольского в нужный момент и уже думает, что держит господа бога за яйца.
Ведь казалось бы, ума должно хватить понять, что не стоит в такой ситуации
иметь людей в рот и сзади, ан - не может. Слишком долго  в  дерьме  сидел.
Слишком хочется показать, какой он сильный. Вот  я  этого  отымел  так,  а
этого эдак...  Я  Урфин  Джюс,  могучий  и  ужасный,  я  даже  у  Калягина
игрушечный "мерс" отнял. Тоже, кстати, готовый клиент - Калягин...
   Лучков хлопнул бывшего пилота по плечу.
   - Так что не огорчайся! В следующий раз  встретитесь  -  из  рук  будет
есть...



ГЛАВА ТРЕТЬЯ. КАГЕБЕШНИК И ВОР

   Иннокентий Михайлович Лучков  навсегда  запомнил  тот  жаркий  июльский
день, когда председатель правления банка "Ивеко" Александр Арбатов  вызвал
его  в  кабинет.  Кабинет  у  Арбатова   был   роскошный:   из   огромного
сорокаметрового помещения,  увешанного  коврами  и  заставленного  мебелью
розового дерева, шел небольшой коридорчик. Справа в коридорчике  находился
вход в комнату отдыха, слева шли туалет и душевая, а  кончался  коридорчик
тридцатиметровой  залой,  где  всегда  стоял  стол,   крытый   белоснежной
скатертью, со свернутыми  в  конус  салфетками,  покоящимися  на  тарелках
дрезденского фарфора.  В  этой  столовой  время  от  времени  устраивались
камерные обеды.
   Арбатов  позвал  Иннокентия  Михайловича  именно  в   комнату   отдыха,
откинулся на спинку кожаного кресла, скрестил перед собой полные пальцы и,
неприятно улыбаясь, сказал:
   - Извольский все-таки  умудрился  вывернуться  из  крысоловки.  Жаль  -
Аузиньш так просился на должность генерального. Что там произошло?
   Вопрос застал Иннокентия Михайловича врасплох.
   Он знал, что всю прошедшую неделю  шахтеры  из  соседнего  с  Ахтарском
городка блокировали железную дорогу, и комбинат стоял на грани краха:  еще
несколько дней, и у него вульгарно закончился бы кокс, стали  бы  коксовые
батареи,  а  после  этого  комбинат  можно  было  выкидывать  на  помойку.
Правительство заняло твердую позицию и сказало, что на поводу  у  шахтеров
не пойдет и денег им не выплатит. Твердая позиция правительства была очень
хорошо оплачена  банком  "Ивеко".  Одновременно  гендиректору  Извольскому
намекнули, что если бы он согласился продать банку часть акций  комбината,
то твердая позиция правительства могла бы измениться. А если еще точнее  -
то банк "Ивеко" предоставил бы правительству кредит, который пошел  бы  на
выплату денег протестующим шахтерам.
   Иннокентий Михайлович не отслеживал ситуации, поскольку вся  комбинация
в целом задумывалась на самых верхах, и даже комбинации-то как таковой  не
было: просто в тот момент, как Арбатов узнал о забастовке, он  понял,  что
ему подвернулся капитальный случай  наложить  лапу  на  комбинат.  Поэтому
Иннокентий Михайлович не знал, что ответить,  но  так  как  отвечать  было
нужно, он повторил только то, что узнал из информагентств:
   - Как-то они там договорились с шахтерами. Подумал и добавил:
   -  По  моим   сведениям,   значительную   роль   в   забастовке   играл
чернореченский положенец Негатив. Вор в законе. Он так кормился -  сдаивал
деньги из бюджета и пускал через свои структуры. Был убит через  несколько
часов после прекращения забастовки.
   Арбатов поднял брови.
   - Слябом?
   - Трудно сказать. Вместе с ним застрелен ахтарский вор Премьер. Был  на
побегушках у Сляба. Возможно, они перестреляли друг друга.
   Арбатов помолчал. У  банкира  было  породистое,  худое  англосаксонское
лицо,  на  котором  неожиданными  пуговками  сидели  маленькие  славянские
глазки, слегка увеличенные толстыми стеклами очков: комсомолец  Арбатов  с
детства был близоруким отличником.
   - Я хочу этот комбинат, - сказал Арбатов.
   Таким тоном дети говорят "Я хочу эту шоколадку". И прибавил, в качестве
объяснения:
   - Извольский оскорбил меня.
   Иннокентий  Михайлович  несколько  раз  сморгнул.  Конечно,   Ахтарский
металлургический комбинат был завидным куском. По реальной прибыльности  с
ним могли сравниться только "Северсталь" и НЛМК,  всякие  там  Магнитки  и
полузадохшиеся Нижние Тагилы плелись далеко в хвосте. Однако у АМК не было
ни враждующих  акционеров,  ни  разрозненных  пакетов  в  руках  трудового
коллектива, ни крупной доли у областного или федерального фонда имущества.
Семьдесят  пять  процентов  акций  было  сосредоточено  в   руках   самого
директора, и, собственно, именно этим и объяснялись  и  отсутствие  дрязг,
как на Магнитке, и процветание комбината. Еще пять процентов находились  у
банка "Ивеко", три процента - у какого-то  молодого  сунженского  банкира,
вовремя подсуетившегося при приватизации, остальные принадлежали трудовому
коллективу, и Извольский целым рядом хитроумных мер практически обезопасил
себя от возможной продажи этих акций.
   Пытаться завладеть комбинатом было все равно что пытаться вырвать кусок
мяса у крокодила после того,  как  тот  его  съел.  Иннокентий  Михайлович
вознамерился объяснить это шефу, и даже  привел  вышеупомянутый  пример  с
крокодилом, но шеф только посмотрел блеклыми глазами и сказал:
   - Если надо будет вспороть крокодилу живот - вспори его.
   Деревянно улыбнулся и добавил:
   - Извольский - опасный человек. Сепаратист. Десять таких, как он - и от
России останется одна Москва. Мы  сумеем  получить  в  федеральном  центре
одобрение на любые действия, направленные против феодализации России.
   "Блин! Тоже мне нашелся собиратель земли Русской", -  сурово  про  себя
подумал Иннокентий Михайлович, а вслух ничего не сказал и откланялся.
   И через две недели (как было ведено) пришел с планом.
   Первой  мыслью  Иннокентия  Михайловича,  совершенно  банальной,   была
следующая: если акции завода Новолипецкий металлургический комбинат нельзя
купить - нельзя ли его обанкротить? Тут же оказалось, что  у  завода  есть
куча  векселей,  которые  можно  было  бы  скупить  и  обратить  долги  на
имущество. Но  при  ближайшем  рассмотрении  оказалось,  что  векселя  АМК
выпущены не самим заводом, а вексельным  центром  "Металлург"  с  уставным
капиталом аж в двести тысяч новых рублей, и максимум, что светило банку  -
обанкротить этот самый вексельный центр.
   Второй естественной  мыслью  был  губернатор.  Губернатору  обанкротить
завод было бы так же легко, как поймать карася,  нацепленного  ныряльщиком
на удочку. Ведь  завод  хоть  и  не  имел  задолженности  перед  областным
бюджетом, однако платил в этот бюджет всякой невероятной дрянью  по  цене,
завышенной порой в десять раз. Губернатору было бы достаточно  потребовать
уплаты налогов исключительно деньгами, и  тут  же  завод,  совершенно  для
этого неприспособленный, влетел бы в страшные долги.
   Иннокентий  Михайлович  сначала  навел  справки  о  губернаторе,  потом
пощупал почву, потом подвел к губернатору пару  человечков.  Выяснилось  -
дело не безнадежное, но крайне  рискованное.  Ахтарского  хана  губернатор
ненавидел: да и как же можно любить  человека,  который  тебе  налогов  не
платит, а вместо  этого  заводит,  к  примеру,  свою  милицию  и  дает  ей
сэкономленные в налогах деньги? Область в  целом  была  угольная,  дохлая,
электорат в ней был протестный и губернатор  соответствующий,  и  то,  что
вышеназванный  протестный  губернатор  был  избран  во  многом   благодаря
Извольскому, только добавляло сложностей в их отношениях. Трудно  сказать,
насколько губернатор был твердокаменным ленинцем, но  одну  большевистскую
заповедь, изреченную Сталиным, он знал точно: "Благодарность -  это  такая
собачья болезнь".
   Проблема заключалась в том, что Москву и  московские  банки  губернатор
ненавидел еще больше,  чем  Извольского,  и,  что  еще  важнее,  электорат
полностью разделял ненависть губернатора.
   Словом, было такое ощущение, что если банк поможет  губернатору  кинуть
Извольского, то губернатор, в свою очередь, кинет  их.  Забывать  об  этом
варианте не следовало, но за основной его держать было просто глупо.
   Еще  можно  было  пригрозить  обанкротить  комбинат,  как   задолжавший
федеральному правительству, а  в  качестве  отступного  потребовать  часть
акций. Однако после прошлогодней ВЧК комбинат  федеральные  налоги  платил
аккуратно,  благо  девяносто  процентов  этих  самых  федеральных  налогов
составляли подоходный налог с зарплат, налог на прибыль да НДС. Прибыли  у
завода по документам вовсе не было, официальные зарплаты  составляли  ноль
целых  хрен  десятых  и  выплачивались  через  страховые  схемы,   а   НДС
возвращался  при  экспорте.  Тут  же  выяснилось,   что   часть   металла,
обозначенного как экспорт для Китая и Румынии, на деле идет в Казахстан  и
Украину. При большом желании из этого можно было раздуть скандал.  Но  сам
по себе скандал бы ничего не дал.
   Разумеется, за всеми шишками на комбинате была установлена слежка, и  в
первую очередь это касалось московского офиса. В самом  Ахтарске  заметить
слежку было слишком легко, и дело  ограничилось  выборочным  контролем  за
заместителями  директора.  Иннокентий  Михайлович  быстро   отметил   один
положительный момент в работе комбината - крайнюю нелюбовь  замов  друг  к
другу. Но вместе с  тем  пришлось  констатировать,  что  система  всеобщей
подозрительности дает свои плоды: с вероятностью  большей,  чем  пятьдесят
процентов, следовало ожидать, что, ежели  подъехать  к  кому-то  из  замов
Извольского на предмет предательства, он тут же  сольет  информацию  шефу,
Извольский насторожится... И тогда вообще все пропало. А  ведь  надо  было
законтачить ни с одним человеком, а по крайней мере  с  тремя-четырьмя.  В
таких условиях донос из вероятного превращался в неизбежный.
   Иннокентий Михайлович совсем уже было отчаялся, когда  наблюдатели  при
московском  офисе  донесли,  что  один  из  его  сотрудников,  некто  Коля
Заславский, чересчур  любит  играть  и  играет  в  казино,  контролируемом
долголаптевскими.
   Тут же паренька взяли в плотное кольцо, и через два-три дня выяснилось,
что долголаптевские уже начали его разработку: Заславский взял два кредита
под гарантию областной администрации, общей сложностью в полтора лимона, в
"Росторгбанке", где у Иннокентия  Михайловича  в  кредитном  отделе  сидел
надежный человечек.
   Было ясно, что из Заславского  готовят  "кабанчика".  Пока  он  кредиты
отбивал, но уже недалек был тот день, когда его заставят взять  что-нибудь
такое громадное,  миллионов  в  пять-шесть.  После  чего  кредит  распилят
бандиты, а Заславский сгинет навечно в каком-нибудь подмосковном болотце.
   Приятное  обстоятельство  заключалось  в  том,  что  один  из   лидеров
долголаптевских,  Коваль,  был,  в  некотором   роде,   хорошим   знакомым
Иннокентия Михайловича. Знакомство началось  еще  в  1970-х  годах,  когда
вскоре после первой своей отсидки  Коваль  возглавил  бригаду  "ломщиков",
промышлявших валютными  чеками  около  "Березки".  Коваля  замели,  но  не
ментовка, а КГБ, и вопрос был поставлен ребром: либо ты садишься сам, либо
становишься "стукачом". Коваль выбрал последнее.
   Да - офицера, который взял подписку с Коваля  и  впоследствии  вел  его
дело, звали Иннокентий Лучков.
   Лучков и Коваль успешно  сотрудничали.  Коваль,  с  помощью  Иннокентия
Михайловича, убирал конкурентов. Иннокентий Михайлович,  в  свою  очередь,
получал от агента процент с "ломки".
   А потом  как-то  разрабатывал  их  отдел  цеховиков,  которые  печатали
пластиковые пакеты. Пакеты тогда были страшным дефицитом и шиком, особенно
если  на  пакете  написано  "Мальборо"  или  какой-нибудь  Майкл   Джексон
изображен.  Вот  они  и  приспособились:  на   фабрике,   которая   пакеты
штамповала, половину продукции списывали в брак.  Брак  и  вправду  был  -
ручки  пакетов  были  склеены  вместе.  Цеховики  этот  брак  вывозили  на
квартиру, да и сажали там за три копейки инвалида - резать ручки.  Накрыли
их совсем по-глупому: в подвал, где был  склад  готовой  продукции,  зашла
управдом. Увидела пакеты и прихватила  пару  тысяч  себе.  Реализовать  не
смогла, сама засыпалась и их засыпала. Помимо пакетов, фабрика производила
химическое оружие, и поэтому КГБ забрал дело у ОБХСС.
   И вот, уже после того, как основные фигуранты были установлены.  Лучков
позвал к себе на встречу Коваля. Так мол и так, изложил, люди такие-то,  а
деньги там-то.
   Гробанули цеховиков в аккурат накануне ареста. Вынесли до копеечки все,
что отошло бы в доход государства.  Суд  за  это  цеховикам  вдвое  больше
впарил, следствие решило, что подсудимые узнали о близящемся аресте и все,
нажитое трудами неправедными, попрятали.
   А Лучков получил десять процентов.
   Спустя шесть месяцев ловкий уголовник повернул  дело  так,  что  трудно
было сказать, кто кого использует. Коваля бы зарезали моментально, если бы
узнали о его сотрудничестве с КГБ. Но ведь и Лучков бы тут же  залетел  на
пятнадцать лет на специальную ментовскую  зону,  узнай  начальство  о  его
художествах.  Вскоре  оба  оценили  выгоду  от  сотрудничества,  и   между
кагебешником и уголовником сложилось нечто вроде совместного  предприятия,
где одна сторона вносила в качестве капитала свои связи в уголовном  мире,
а другая - доступную ей служебную информацию. Аферы, прокрученные с подачи
кагебешника,  принесли  Ковалю  новый  авторитет.  Информация,  сообщенная
Лучкову, создала последнему славу проницательного офицера и способствовала
быстрой карьере. Один, благодаря кагебешнику, стал вором в законе. Другой,
благодаря уголовнику - начальником одного из управлений КГБ.
   К началу перестройки Лучков был настолько могущественен, что  мало  кто
решался за ним охотиться. Одного молодого лейтенанта-эмведешника,  который
случайно вышел на Лучкова, вскоре после  начала  расследования  до  смерти
забили неизвестные хулиганы.
   В 1991-м к Лучкову обратился один человек,  предлагая  поучаствовать  в
судьбе денег партии. Лучков поучаствовал, а в 1994-м  уволился  из  ФСК  и
стал начальником службы безопасности в банке  "Ивеко",  созданном  не  без
участия тех самых отмытых денег. Большую часть секретных  досье  -  в  том
числе и расписку Коваля - он взял с собой.
   Тут-то  и  обнаружилось,  что  весовые  категории   начальника   службы
безопасности "Ивеко" и вора в законе Коваля резко изменились. Если  раньше
они взаимно зависели друг от друга и могли друг друга взаимно утопить,  то
теперь Лучков мог помыкать Ковалем, как хотел. В самом деле  -  рассказ  о
том, что шеф безопасности "Ивеко" в какие-то  там  советские  давние  годы
делал бабки с помощью Коваля, не имел  никаких  шансов  на  превращение  в
уголовное дело. Напечатай его на первой полосе "Московского  комсомольца",
- и то люди пожали бы плечами и зауважали бы Лучкова еще больше. Вот, мол,
какой  был  оборотистый  коммерсант  еще  тогда.  Другое  дело  Коваль   -
информация о том, что он сдавал братву КГБ, по-прежнему означала  смертный
приговор или, по крайней мере, колоссальные неприятности.
   К чести Лучкова следует  сказать,  что  он  не  злоупотреблял  услугами
человека, ставшего вожаком  одного