дят?
   - А чем ты лучше их?
   В темноте за магазином опять началось  какое-то  шевеленье,  Извольский
кивнул - двое телохранителей отправились разбираться. Разобрались, судя по
всему, быстро и  эффективно:  Ирина  услышала  чей-то  короткий  вскрик  и
характерный шлепок вялого тела о землю, глухой удар кулака.
   - Там участковый, - хихикнула Ирина, - смотри, никого не убей...
   - Мне ничего за это не будет, - сказал Извольский.
   - Вот именно. Ты можешь приказать убить этого милиционера с Украины, ты
можешь застрелить спецназовца, и тебе ничего никогда не будет!
   Они остались одни у освещенного козырька. Телохранители  то  ли  где-то
притихли из уважения к шефу, то ли были заняты зачисткой места сражения.
   - Поехали, - сказал Сляб, - я тебе все объясню.
   - Что ты мне объяснишь?!
   - Слушай, Ира, вокруг комбината дикая склока. Меня топят  третий  день.
Украинский опер - это еще цветочки. Ты знаешь, что тебя  уже  разыскивали?
Не мои люди?
   - А кто?
   - Те, кто все это затеял. Ты думаешь, если они убили украинского мента,
они с тебя пылинки сдувать будут?
   - Почему я? У тебя таких сто штук.
   - Это ты думаешь, что сто штук. Они-то меня  лучше  знают.  Они  быстро
доперли, что тобой из меня можно веревки вить.
   Ирина, поколебавшись, села в машину. Откуда-то вынырнули телохранители,
скользнули на заднее сиденье.
   - Мне надо заехать на дачу, - сказала Ира, - выключить все и запереть.
   Когда  темно-серая  иномарка   вновь   выползла   с   Подбельского   на
асфальтированную   дорогу,   она   не   заметила   невзрачных   "жигулей",
припаркованных чуть позади магазина. В "жигулях" сидели трое,  и  один  из
них  внимательно  смотрел,  как  на  фоне  освещенного  зала  магазина  на
мгновение обрисовались силуэты водителя и пассажиров.
   - Он на водительском месте, - сказал человек.
   - А остальные?
   - Не устраивай мясорубки. Он на водительском месте.
   Обратно ехали молча. На улице давно стемнело, свет  фар  выхватывал  из
декабрьской мутной тьмы то репейный куст на обочине, придавленный к  земле
выписывавшим кренделя грузовиком, то обсыпанную талым  снегом  канаву,  то
мерзлое мокрое белье, хлопающее на веревке среди облетевшего сада.
   Дорога хотя и звалась в девичестве  асфальтированной,  однако  в  целом
напоминала лунную поверхность, испещренную кратерами от метеоритов. "Мере"
переваливался по ней, как утка, безжалостно царапал брюхо, Ира забилась  в
угол на заднем сиденье, старательно отодвинувшись от одного из охранников.
Охранник был массивный, высокий, и слишком походил на хозяина.
   Метров через двести Извольский начал приходить в себя и сообразил,  что
ему как минимум следует позвонить кое-куда. Машина остановилась.
   - Мишка, сядь за руль, - сказал Сляб. Они поменялись местами,  и  через
мгновенье машина вновь запрыгала,  как  заяц  по  кочкам.  На  электронных
часах, вделанных в панель, ярко светились цифры: восемь часов пять минут.
   Извольский вынул из кармана телефон и позвонил в РАО "ЕЭС России".  Его
соединили немедленно, что было неплохим знаком.
   - Это Извольский, - сказал он. - Я... словом это, я опоздал...
   Невидимый собеседник в трубке слегка хмыкнул.
   - Да в общем это ваше дело, Вячеслав Аркадьевич.  Я  со  своей  стороны
договор подписал, можете приехать и поставить закорючку когда хотите.
   - Извините, что так получилось, - сказал Извольский. - Я... я вам потом
объясню...
   Интересно, что он объяснит? Что он бросил все и поехал за сбежавшей  от
него девушкой? И что если бы он это не сделал, ее  бы  просто  зарезали  у
продуктового магазина? Что это?  Интуиция?  Случайность?  А  если  бы  ему
сказали - или Белопольская АЭС, или Ирина? Наверное, он все-таки выбрал бы
АЭС, а потом выл ночами с тоски.
   - Мне бы хотелось с вами встретиться, - докончил Извольский.
   -  Конечно.  Завтра  в  девять  устроит?  Извольский  скосил  глаза  на
сжавшуюся в уголке Ирину.
   - А нельзя ли попозже? - набрался он храбрости.
   - В одиннадцать.
   - Добро.
   Извольский спрятал телефон в карман и снова посмотрел на Ирину.  Заднее
сиденье машины перерезал толстый подлокотник, и поверх этого  подлокотника
еще стояла большая потрепанная сумка. Из незастегнутого  ее  верха  торчал
уголок толстой книги и рукав зимней куртки. Ирина сидела в углу  и  сосала
лапу, как медвежонок.
   Извольский спихнул сумку вниз и взял девушку за локоть.
   - Что с рукой?
   - О бутылку порезалась, - сказала Ира.
   Порез оказался довольно глубоким,  было  даже  непонятно,  как  Ира  не
почувствовала его, пока не уселась в машину.
   Извольский наклонился и стал слизывать темную  соленую  кровь  с  узкой
ладошки, жадно, как кошка  лакает  сливки.  Ирина  вырвала  руку,  и  Сляб
неожиданно легко выпустил ее, - больше всего он боялся  походить  на  себя
вчерашнего. Директор про себя подивился, как спокойно девочка реагирует на
все, что случилось.  Другая  на  ее  месте  билась  бы  в  истерике.  Сляб
предпочел бы, чтобы Ира билась в истерике - тогда ее можно было бы  обнять
и пожалеть.
   - А где кот? - неожиданно спросил Извольский.
   - У подруги.
   - Это хорошо, - почему-то пробормотал Извольский.
   - Что - хорошо?
   - Кошек не люблю. И собак тоже.
   - Почему?
   - Не знаю. У нас  дома  кошка  жила,  когда  я  маленький  был.  Совхоз
"Ленинский путь". Подсобное хозяйство АМК. Сразу по  ту  сторону  реки  от
комбината. Денег не было, еды тоже, мать  как  раз  под  суд  отдали,  мне
соседка колбасы принесла, а кошка ее взяла и съела. Я этой колбасы еще два
года не видел.
   - А за что мать под суд отдали?
   - Кур отравила. По пьянке  им  вместо  кормодобавки  аммофос  засыпала.
Триста кур сдохли. Грязное было место, - пробормотал Извольский, -  не  то
город, не то село, с комбината черт знает чем несет,  мы  городских  через
речку ходили бить.
   - А сейчас там что?
   - Все развалилось. Я его продал.
   - В каком смысле продал?
   - Ну, это же все на  балансе  комбината  было.  Коровники,  свинарники,
себестоимость курицы тридцать рублей, на рынке куры тогда по  четырнадцать
шли. Что мне - металл  продавать,  а  на  выручку  субсидировать  птичниц,
которые комбикорм по домам растаскивают?
   - А что с птичницами стало?
   - Я не сторож птичницам, - ответил Извольский.
   - Так что же с птичницами? Передохли, как куры?
   - Ну что у нас за дикая логика? - сказал  Извольский.  -  Был  пароход.
Назывался плановая экономика. Пароход потонул, потому  что  к  нему  днище
забыли приделать. Все барахтаются в воде,  кто-то  сам  плывет  кто-то  за
бревно схватился, кто-то целый плот построил. Ну сколько человек  выдержит
плот? Ну, сто. А на плот лезут целой оравой.  Сначала  бандиты  на  шлюпке
подплывают, пальцы гнут, "в натуре, бобер, слезай  с  плота,  наш  будет!"
Потом хмырь какой-нибудь плывет, бумажкой трясет: "Я  губернатор,  законно
на ваш  плот  избранный".  Потом  приходит  Москва  и  законы  пишет:  ты,
такой-сякой, нехороший, у тебя на плоту сто человек, а рядом тысяча тонет.
А ну давай принимай всех на борт, каждому заплати пенсию, детское пособие,
и льготы ветеранам. А как я их приму? Плот-то не выдержит.
   А потом на меня  начинают  орать:  ты,  сволочь,  тех,  кто  в  шлюпке,
покрошил! Женщина за плот цеплялась, а ты ее веслом по  голове.  Ребеночка
не пустили на плот, и его акула скушала. Все правильно. И веслом по голове
били, и пальцы от бревен отрывали. Только те, которые орут, они не из тех,
кто плот строил. А из тех, кто пароход затопил.
   "Мерс" наконец выбрался с разбитого проселка и довольно  резво  полетел
по узкой двухрядной дороге, соединявшей Киевское и Калужское шоссе. Панель
управления светилась зеленоватым светом,  на  переднем  сиденье,  рядом  с
водителем, лыбился охранник, - персональный плот Извольского был  очень  и
очень неплох.
   Извольский замолчал, с ужасом  чувствуя,  что  говорит  что-то  не  то.
Следовало говорить не о пароходах и плотах, а о  том,  что  он  был  вчера
ужасной сволочью, и что это не он был  виноват,  а  просто  выдался  дикий
день, и дикая неделя, и как-то все навалилось. Следовало просить  прощения
и говорить "Я тебя люблю". Но Извольский совершенно отвык просить прощения
у кого бы то ни было, а что касается "Я тебя люблю", - то этих слов он  не
говорил года три. В самом деле, не  секретарше  же  Верочке  их  говорить,
зазвав ее в комнату отдыха перед обедом? Правда,  Вячеславу  Аркадьичу  не
реже раза в неделю приходилось выступать перед большим количеством людей и
говорить: "А теперь я хочу искренне поздравить нашего дорогого и  любимого
имярека  и  в  знак   любви   и   признательности..."   Дальше   следовали
аплодисменты,  фотовспышки,  и,  в  зависимости  от  статуса   имярека   -
какой-нибудь подарочный кувшинчик, фарфоровая статуэтка или даже  чек.  Но
та "любовь", в знак которой дарился набор суповых кастрюль, явно не  имела
ничего общего с чувством, которое Извольский  испытывал  сейчас.  Если  бы
человек,  которому  Извольский  дарил   вышеупомянутые   кастрюли,   вдруг
испарился  прямо  на  сцене,  директор  бы  пожал  плечами  и  вернулся  в
президиум. А если  бы  пропала  Ира,  это  было  бы...  ну,  как  если  бы
Извольскому сказали, что объемный  взрыв  газа  уничтожил  коксохимическую
батарею.
   - Ира, ты понимаешь, - внезапно севшим голосом сказал Извольский,  -  я
должен был полтора часа назад договор подписать. О Белопольской АЭС. Я  ее
покупаю... То есть как раз не покупаю, но это неважно...  Меня  ждали  два
РАО. А я сюда поехал. Люди -  они  злые.  Могут  из-за  сорванной  встречи
договор в корзинку выкинуть... А ты говоришь - у меня таких сто штук...
   - Отвезите меня домой, - сказала Ира, - и не трогайте, ладно?
   Извольский с  беспокойством  взглянул  на  охранника.  Тот  невозмутимо
пережевывал жвачку и смотрел вперед, на дорогу, выхватываемую  из  темноты
светом фар.
   - Вокруг завода что-то не то происходит, - сказал Извольский, -  кто-то
за ниточки дергает, а ниточки к чеке гранатной привязаны. Я об этом должен
думать. А я о тебе думаю. Ты понимаешь?
   Она наверняка не понимала. Она  не  могла  знать,  что  Извольский,  не
думающий о комбинате, - это все равно что голодная кошка,  не  думающая  о
печенке.
   Это нонсенс.
   - Я как ищейка, которой под нос табак сунули, - сказал директор. - Я...
тебе очень плохо было вчера?
   Ирина взглянула искоса. Извольский сидел в  полуметре  от  нее,  тихий,
грузный, в тяжелом новом пальто - откуда-то шестерки уже  успели  принести
шефу обновку, и смотрел не  на  нее,  а  на  собственные  сжатые  руки,  с
короткими  пальцами  и  хищными  нестриженными  ногтями,   которые   вчера
несколько раз оцарапали Ирину.
   Ирина не успела ответить.
   Две круглые фары,  уже  некоторое  время  следовавшие  за  "мерсом"  по
пустынной дороге, вдруг наддали и выросли. Дорога слева осветилась, в окне
мелькнула белая нахальная "шестерка", идущая почему-то на обгон "мерса".
   В следующую секунду стекла "шестерки" синхронно поползли вниз, и в  них
выставились дико сверкнувшие в свете фар стволы.
   Извольский что-то закричал и толкнул Ирину вниз,  под  сиденье.  Падая,
она успела заметить, как покрывается  паутиной  трещин  стекло  и  как  из
головы водителя разлетаются фонтанчики крови и мозга.
   Машина вильнула и полетела с  обочины  вниз,  хрустя  редкими  кустами,
присыпанными снегом, сильный удар швырнул Ирину головой о дверцу, и она на
несколько мгновений потеряла сознание.
   Когда она очнулась,  все  было  уже  кончено.  Машина  сидела  посереди
затянутого ледком болотца - или лужи, тут кому как  удобней.  В  двигателе
что-то предательски потрескивало.  Машина,  видимо,  перекувырнулась  пару
раз:  она  стояла  почти  на  ребре,  привалившись  к  дереву,  и   сквозь
осыпавшееся стекло дверцы Ирина видела где-то высоко-высоко редкие  зимние
звезды и трехметровый откос шоссе, белый, покрытый изморозью,  на  которой
четко  выделялась  пропаханная  "мерсом"  черная  борозда.   У   человека,
сидевшего за рулем, очередь снесла полголовы. Его сосед  лежал  виском  на
выбитом лобовом стекле, и  Ирина  как-то  механически  отметила,  что  все
сиденье вокруг него залито  кровью,  как  дешевая  сосиска  бывает  залита
кетчупом.
   Где-то в руке билась сильная боль, куртка была в осколках  стекла  и  в
крови, и поперек Ирины, скорчившись и закрыв ее от пуль, лежало большое  и
неподвижное тело Извольского.
   - Слава! - позвала Ирина. - Слава!
   Извольский не шевелился. Двигатель потрескивал все сильнее  и  сильнее.
Ирина отпихнула от себя тяжелое тело, кое-как перевалила его на сиденье  и
поползла к дверце. Дверца не подавалась. Ирина выбралась из  скособоченной
машины через разбитое стекло, потом вцепилась в дверцу с  другой  стороны.
Дверца смялась от удара в гармошку, замок заклинило наглухо.
   Ирина перегнулась через дверцу, схватила Извольского за руки и потащила
вон. Тащить было ужасно неудобно. Машина стояла косо, дверца  смотрела  не
столько вбок, сколько вверх, Извольский весил положенный  ему  центнер,  и
еще был одет в тяжелое темно-серое пальто, и вдобавок  в  руке,  где-то  у
плеча, наливалась тупая боль. Правый  рукав  совсем  промок  от  крови,  и
теперь уже было ясно, что это не чужая кровь, что Ирину ранили, и  сколько
у нее есть времени, прежде чем она ослабеет и не сможет вытащить  Славу  -
неизвестно.
   Извольский не пролезал  решительно,  и  тогда  Ирина  сначала  взяла  и
стащила с него пальто, тяжелое и уже намокшее от крови. Она дернула пальто
и свалилась с ним в жидкую грязь, а  в  машине  опять  что-то  треснуло  и
хрупнуло,  и  на  секунду  Ирине  представилось,  что  вот  сейчас  машина
взрывается и от человека, который сделал  с  ней  вчера  то,  что  сделал,
останется только пальто.
   Она опять встала и взялась за  безвольные,  еще  недавно  такие  жадные
руки, принадлежащие неподвижному и, может  быть,  уже  мертвому  человеку,
закинула их себе за плечи, повернулась спиной и пошла от  мертвой  машины.
Она тянула, ругалась, плакала и кричала, и в какой-то момент, -  она  сама
не поняла какой - тяжелое тело выскользнуло из искореженной  металлической
утробы, как ребенок, выходящий на свет после кесарева сечения,  плюхнулось
в ледяную грязь, и Ирина потащила его прочь, вдоль по болоту,  потому  что
вверх по склону идти не было решительно никакой возможности.
   А потом машина загорелась. Не взорвалась, как это всегда бывает в кино,
а именно загорелась, как это чаще всего  бывает  в  жизни.  Из-под  капота
лениво выползли языки пламени, побежали вверх и вбок, огненный  жар  обдал
Ирину, опалив синтетическую курточку и волосы, в болоте зашипели  какие-то
разлетевшиеся брызги, и Извольский впервые шевельнулся и застонал.
   Ирина сунула  руку  за  пазуху  директора  и  вытащила  оттуда  плоскую
коробочку мобильного телефона. Коробочка тут же распалась в ее руке -  она
была вдребезги рассажена пулей. Ирина  знала,  что  у  Извольского  был  и
второй телефон, но она очень хорошо помнила, как после разговора  директор
опустил его в карман пальто, и стало быть, второй либо выпал еще в машине,
либо сгорел вместе с пальто.
   Ирина сидела, глядя бессмысленными глазами на  фейерверк,  потом  стала
щупать пульс на руке Извольского. Но ее собственные руки слишком  дрожали,
пульса она не могла найти, она бросила это занятие и потащила  Извольского
к откосу, туда, где начиналась твердая земля.
   Видимо, это было  все-таки  болото,  а  не  лужа,  потому  что  в  один
прекрасный миг кочки под Ириной расступились, и она мгновенно  провалилась
по  пояс.  Над  головой  вверху  пронеслась  машина,   но   почему-то   не
остановилась, а поехала дальше, опасаясь выяснять, кто там горит в канаве.
   Ирина легла на живот и дальше перебиралась только  ползком,  волоча  за
собой тяжелое, безобразно  набухшее  тело.  У  края  откоса  она  оставила
Извольского и поползла, хватаясь за редкие вывороченные  кустики,  наверх.
Один раз она скатилась вниз, собрала  последние  силы  и  поползла  опять,
оставляя за собой темный вывороченный след.
   Минут через десять ей удалось забраться на откос. Машина уже  догорала,
жар от нее иссяк, и мокрую  Ирину  начал  пробирать  зверский  холод.  Она
встала на четвереньки и поползла к обочине, понимая, что  если  Извольский
еще жив, то он просто замерзнет через десять-пятнадцать минут, или сколько
там надо для раненого человека, промокшего в ледяной болотной жиже.
   Две машины проскочили мимо нее, то  ли  не  заметив,  то  ли  не  желая
ввязываться в стремную ситуацию, и лишь  тогда,  когда  "мерс"  давно  уже
догорел и на трассе стало темно, ее обдало слепящим светом  фар  в  третий
раз.
   Машина, шедшая  со  стороны  области,  остановилась.  Это  была  темная
"девятка", доверху набитая пассажирами.
   Дверцы "девятки" распахнулись, из нее  выскочило  несколько  парней,  и
Ирине невольно бросился в глаза один  -  огромный,  что  твой  сервант,  с
короткой стрижкой и неожиданно умно блеснувшими в свете фар глазами.
   - Что за хрен? - удивился кто-то.
   - Ребята, - сказала Ирина, - я вас  умоляю,  там...  внизу...  человек.
Директор. В нас стреляли. Он умирает...
   Сухощавый парень в кожаной куртке метнулся к обрыву.
   - Камаз! Атас! Это соска Извольского!
   В руках одного из парней появился пистолет, он ткнул его Ирине в бок  и
заорал:
   - В тачку! Живо!
   - Отставить! - рявкнул шкафообразный, тот, которого называли Камазом.
   - Шифер поехал, Камаз! Это ж  на  нас  повесят!  Гасим  соску  и  валим
отсюда!
   Ирина отшатнулась, но ее крепко держали за воротник.
   - Ишь ты! С-сучка! Да мы ща тебя...
   Из-за взгорочка, со стороны Москвы, выскочила еще одна машина, кажется,
иномарка, она  была  еще  далеко  и  шла  на  большой  скорости,  далекая,
равнодушная, маленький замкнутый мирок с включенной печкой, анатомическими
сиденьями и весело орущим радио.
   - Помогите! - жалобно закричала Ирина, как будто ее мог услышать кто-то
на этой пустынной дороге, рядом с сожженным "мерсом",  жуткими  бандитами,
выскочившими неизвестно откуда, и умирающим Извольским.
   Водитель "девятки" ударил ее по коленям, схватил за руку  и  потащил  в
машину.
   В  следующую  секунду  раздался  бешеный   скрип   тормозов.   Иномарку
развернуло так,  что  она  едва  не  хряснулась  о  "девятку".  Дверцы  ее
распахнулись, и раньше, чем жуткая  компания  успела  чего-то  сообразить,
водитель хрюкнул и пропахал носом асфальт от  непонятно  с  какой  стороны
прилетевшего хука.
   - Стоять! - раздался дикий крик, кто-то в компании грязно выругался,  и
тогда вместо крика по асфальту защелкали выстрелы.
   Ирина подняла голову и увидела  в  свете  фар  "девятки"  бешеное  лицо
Черяги, всаживающего в асфальт у  ног  перепуганной  шпаны  одну  пулю  за
другой.
   - А ну, суки, мордой в землю! - орал Черяга, а бандиты  уже  лежали  на
проезжей части, необыкновенно покорно и организованно, растопырив  ноги  и
отклячив в ночное небо перепуганные задницы.
   Ирина с размаху бросилась к Черяге, ткнулась головой в грудь.
   - Там... Слава... у болота...
   А выскочившие из иномарки ребятки уже скатывались вниз  по  склону,  на
дороге показались фары еще одной машины, и Ирина обвисла на руках  Черяги,
чтобы через десять минут очнуться и увидеть сквозь  подступающую  черноту,
как над головой рокочет вертолет с красным крестом на боку...



ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. РАЗБОР ПОЛЕТОВ "МЕРСЕДЕСА"

   Вячеслав Извольский открыл глаза.
   Он лежал  на  белых  накрахмаленных  простынях  в  одиночной  палате  с
розовыми, как зефир, стенами. Где-то справа  стояла  рогатая,  похожая  на
лося капельница, и рядом с  этой  капельницей  сидел  и  глядел  на  босса
Черяга.
   В комнате стояло какое-то странное  марево,  и  от  этого  марева  лицо
Черяги расплывалось и дрожало, как в  неисправном  телевизоре,  невыносимо
остро, как после дикой пьянки, ныл висок, но не это было  самое  странн