Тебя нет другого учителя истины,  где  бы  и
откуда  бы  ни  появился  ее  свет.  Я  выучил  у  Тебя,  что  красноречивые
высказывания не должны казаться истиной  потому,  что  они  красноречивы,  а
нескладные, кое-как срывающиеся с  языка  слова,  лживыми  потому,  что  они
нескладны, и наоборот: безыскусственная речь не будет тем самым истинной,  а
блестящаяречь тем самым лживой. Мудрое и глупое - это как пища, полезная или
вредная,  а  слова,  изысканные  и  простые,  -  это  посуда,  городская   и
деревенская, в которой можно подавать и ту и другую пищу.
     11. Жадность, с  которой  я  столько  времени  ожидал  этого  человека,
находила себе утоление в оживленном ходе его рассуждений и в той  подобающей
словесной одежде, в которую он  с  такой  легкостью  одевал  свои  мысли.  Я
наслаждался вместе со многими и расхваливал и превозносил  его  даже  больше
многих, но досадовал, что не могу в толпе слушателей предложить ему вопросы,
меня тревожившие, и поделиться ими, обмениваясь мыслями в дружеской  беседе.
Когда же, наконец, Случай представился, я вместе с моими  друзьями  завладел
им в то время, когда  такое  взаимное  обсуждение  было  вполне  уместно,  и
предложил ему некоторые из вопросов, меня волновавших. Я прежде всего увидел
человека, совершенно не звавшего свободных наук, за исключением  грамматики,
да и то в самом  обычном  объеме.  А  так  как  он  прочел  несколько  речей
Цицерона, очень мало книг Сенеки, кое-что из  поэтов  и  тех  манихеев,  чьи
произведения  были  написаны  хорошо  и  по-латыни,  и  так  как   к   этому
прибавлялась еще ежедневная практика в болтовне, то все это и создавало  его
красноречие, которое от его  ловкой  находчивости  и  природного  очарования
становилось еще приятнее и соблазнительнее. Правильны ли  воспоминания  мои,
Господи, Боже мой. Судья моей совести? Сердце мое и память моя открыты Тебе;
Ты уже вел меня в глубокой тайне Промысла Твоего и обращал лицом к постыдным
заблуждениям моим, чтобы я их увидел и возненавидел.


VII.

     12. После того, как ясна мне стала полная  неосведомленность  Фавста  в
тех науках, великим знатоком которых я почитал его,  стал  я  отчаиваться  в
том, что он может объяснить и разрешить вопросы, меня волновавшие. Ничего  в
них не понимая, он все же мог обладать истиной веры, не  будь  он  манихеем.
Книги их полны нескончаемых басен о небе и звездах, о солнце и луне:  я  уже
не рассчитывал на то, чего мне так хотелось, а именно что он сможет, сравнив
их с вычислениями, вычитанными мною в других книгах, до  тонкости  объяснить
мне, так ли все и обстоит, как об этом написано  у  манихеев,  или  хотя  бы
показать, что  их  доказательства  не  уступают  по  силе  другим.  Когда  я
предложил ему рассмотреть и обсудить эти вопросы, он  скромно  не  осмелился
взвалить на себя такую ношу. Он знал, чего он не знает, и не стыдился в этом
сознаться. Он не принадлежал к  тем  многочисленным  болтунам,  которых  мне
приходилось терпеть и которые, пытаясь меня учить, ничего не могли  сказать.
У Фавста "сердце не было право" по отношению к Тебе, но было очень осторожно
по  отношению  к  себе  самому.  Он  не  был  вовсе  неосведомлен  в   своей
неосведомленности и не хотел, кинувшись очертя голову в  спор,  оказаться  в
тупике: и выйти некуда, и вернуться трудно. За это  он  понравился  мне  еще
больше. Скромное признание прекраснее, чем знание, которое я хотел получить;
он же во всех трудных и тонких вопросах, - я видел это, - вел себя неизменно
скромно.
     13. Рвение, с которым бросился я на писания Мани, охладело; еще  больше
отчаялся я в других учителях после того, как знаменитый Фавст  оказался  так
невежествен во многих волновавших меня вопросах. Я продолжал свое знакомство
с ним, потому что он страстно увлекался литературой, а я, тогда карфагенский
ритор, преподавал ее юношам. Я читал с ним книги -  или  о  которых  он  был
наслышан и потому хотел прочесть их, или которые я  считал  подходящими  для
такого склада ума. Знакомство с этим человеком подрезало  все  мои  старания
продвинуться в этой секте; я, правда, не отошел от них совсем, но вел  себя,
как человек, который, не находя пока ничего лучшего, чем учение,  в  которое
он когда-то вслепую ринулся, решил пока что это этим  и  довольствоваться  в
ожиданиии, не высветлится ли случайно что-то, на чем  надо  остановить  свой
выбор. Таким образом, Фавст, для многих оказавшийся "силком смерти",  начал,
сам того не желая и о  том  не  подозревая  распутывать  тот,  в  который  я
попался. Рука Твоя, Господи, в неисповедимости Промысла Твоего, не  покидала
души моей. Мать моя приносила Тебе в жертву за меня кровавые, из сердх денно
и нощно лившиеся слезы, и Ты дивным образом поступил со мною.  Ты,  Господи,
так поступил со мною,  ибо  "Господом  утверждаются  стопы  человека,  и  Он
благоволит к пути его". И  кто  подаст  нам  спасение,  как  не  рука  Твоя,
обновляющая создание Твое?


VIII.

     14. Рука Твоя была в том, что меня убедили переехать в Рим и лучше  там
преподавать то, что я преподавал в Карфагене. Я н премину  исповедать  Тебе,
что побудило меня к этому переезду глубина,  в  которой  Ты  скрываешься,  и
милосердие Твое, которое всегда тут с нами, достойны размышления и хвалы.  Я
решил отправиться в Рим не потому, что друзья, убеждавшие меня, обещали  мне
больший заработок и более видное место,  хотя  и  то  и  другое  меня  тогда
привлекало; главной же и почти единственной причиной были  рассказы  о  том,
что учащаяся молодежь ведет себя в Риме спокойнее, что их сдерживает строгая
и определенная дисциплина, и они не смеют дерзко и беспорядочно врываться  в
помещение к чужому учителю: доступ к нему в школу открыт вообще только с его
разрешения. В Карфагене же, наоборот,  среди  учащихся  царит  распущенность
мерзкая, не знающая удержу. Они бесстыдно  вламываются  в  школу  и,  словно
обезумев,  нарушают  порядок,  заведенный  учителем  для  пользы  учения.  С
удивительной тупостью наносят они тысячу обид, за которые  следовало  бы  по
закону наказывать; но обычай берет их  под  свое  покровительство.  Они  тем
более жалки, что совершают, как нечто дозволенное, поступки, которые никогда
не будут дозволены по вечному закону  Твоему;  они  считают  себя  в  полной
безнаказанности, но их наказывает  слепота  к  собственному  поведению;  они
потерпят  несравненно  худшее,  чем  то,  что  делают.  Учась,  я  не  хотел
принадлежать к этой толпе; став учителем,  вынужден  был  терпеть  ее  около
себя. Поэтому мне и  хотелось  отправиться  туда,  где,  по  рассказам  всех
осведомленных людей, ничего подобного не было. На самом же  деле,  это  "Ты,
надежда моя и часть моя на земле живых", побудил меня,  ради  спасения  души
моей, переменить место на земле: в Карфагене Ты  бичом  меня  стегал,  чтобы
вырвать  оттуда;  в  Риме  приманки  расставлял,  чтобы  привлечь  туда,   -
действовал через  людей,  любивших  эту  жизнь  смерти;  здесь  они  творили
безумства, там сыпали пустыми  обещаниями;  чтобы  направить  шаги  мои,  Ты
втайне пользовался их и моею развращенностью. Те,  кто  нарушал  мой  покой,
были ослеплены мерзким бешенством;  те,  кто  звал  к  другому,  были  мудры
по-земному. И я, ненавидевший здесь подлинное страдание, стремился туда -  к
мнимому счастью.
     15. Ты знал, Господи, почему я уезжал из Карфагена и ехал в Рим, но  не
подал об этом никакого знака ни мне, ни матери моей, которая горько  плакала
о моем отъезде и провожала меня до самого моря.  Она  крепко  ухватилась  за
меня, желая или вернуть обратно,  или  отправиться  вместе  со  мной,  но  я
обманул ее, сочинив, что хочу остаться с приятелем, пока он не  отплывает  с
поднявшимся ветром. Я солгал матери - и такой матери! и ускользнул от нее. И
это Ты милосердно отпустил мне, сохранив меня, полного грязи и мерзости,  от
морских вод и приведя к воде благодати Твоей,  омывшись  которой,  я  осушил
потоки материнских слез, которыми она ежедневно орошала  пред  Тобою  землю,
плача обо мне. Она отказывалась вернуться без меня, и я с трудом  убедил  ее
провести эту ночь в часовне св. Киприана, поблизости от нашего корабля. И  в
эту ночь я тайком отбыл, она же осталась, молясь и плача. О чем просила  она
Тебя, Господи, с такими слезами? о том, чтобы Ты не позволил мне отплыть? Ты
же, в глубине советов Своих, слыша главное желание ее, не позаботился о том,
о чем она просила тогда: да сделаешь из меня то, о чем она  просила  всегда.
Подул ветер и наполнил паруса наши и скрыл от взглядов наших берег, где  она
утром, обезумев от боли, наполняла уши Твои жалобами и стонами,  которые  Ты
презрел: Ты влек меня на  голос  моих  страстей,  чтобы  покончить  с  этими
страстями, а ее за ее плотскую тоску хлестала справедливая плеть  боли.  Она
любила мое присутствие, как все матери, только гораздо  больше,  чем  многие
матери, и не ведала, сколько радости готовишь Ты ей моим отсутствием. Она не
ведала этого и поэтому плакала и вопила, и в этих муках  сказывалось  в  ней
наследие Евы: в стенаниях искала  она  то,  что  в  стенаниях  породила.  И,
однако, после обвинений меня в обмане и жестокости она  опять  обратилась  к
молитвам за меня и вернулась к обычной своей жизни; я же прибыл в Рим.


IX.

     16. И вот настигла меня плетью своей телесная болезнь; я уже шел в  ад,
унося с собою все грехи, которые совершил пред Тобою, перед  самим  собою  и
перед другими, - великое и тяжкое звено, добавленное к  оковам  первородного
греха, которым "мы все умираем в Адаме". Ты ничего еще не  отпустил  мне  во
Христе, ибо он "не упразднил" еще на кресте своем "вражды", которая  была  у
меня с Тобою за грехи мои. Мог ли упразднить ее  этот  распятый  призрак,  в
которого я  верил?  Насколько  мнимой  казалась  мне  Его  плотская  смерть,
настолько подлинной была смерть моей души и  насколько  подлинной  была  Его
плотская смерть, настолько мнимой была жизнь моей души, не  верившей  в  Его
смерть. Лихорадка моя становилась все тяжелее; я уходил и уходил в погибель.
Куда ушел бы я, если бы отошел  тогда?  Конечно,  по  справедливому  порядку
Твоему, только в огонь и муки, достойные моих дел. А мать не знала этого, но
молилась в отсутствии. Ты же, присутствуя везде, услышал ее  там,  где  была
она, и сжалился надо мною там, где был я:  телесное  здоровье  вернулось  ко
мне, еще больному кощунственным сердцем своим. Я  ведь  не  захотел  принять
Твоего Крещения, даже в  такой  опасности;  был  я  лучше  мальчиком,  когда
требовал от благочестивой матери своей, чтобы она окрестила меня; об этом  я
вспоминал уже, исповедуясь Тебе. Я возрос на позор себе и, безумный, смеялся
над Твоим врачеванием, но  Ты  не  позволил  мне,  такому,  умереть  двойной
смертью. Если бы такая рана поразила сердце моей матери, она никогда  бы  не
оправилась. Я  не  могу  достаточно  выразить,  как  она  любила  меня;  она
вынашивала меня в душе своей с гораздо большей тревогой, чем когда-то носила
в теле своем.
     17. Я не знаю, как могла бы она оправиться, если  бы  в  самой  глубине
любви своей была она пронзена такой смертью моей. Где же были горячие, такие
частые, непрерывные молитвы? Только, у Тебя. Разве Ты,  Господи  милосердия,
"презрел бы сердце сокрушенное и смиренное" чистой скромной вдовы,  прилежно
творившей милостыню, охотно служившей служителям Твоим, не  пропускавшей  ни
одного дня, чтобы не принести жертву к Твоему алтарю; дважды в день, утром и
вечером, неизменно приходившей в  церковь  Твою  не  для  пустых  сплетен  и
старушечьей болтовни, а чтобы услышать Тебя в словах Твоих и быть услышанной
Тобой в молитвах своих. Такою создала  ее  благодать  Твоя.  Ее  ли  слезами
пренебрег бы Ты, ее ли бы оттолкнул и не подал ей помощи, когда она  просила
у Тебя не золота и серебра,  не  бренных  и  преходящих  благ,  а  душевного
спасения сыну? Нет, Господи, нет. Ты находился тут, Ты слышал  ее  и  сделал
все так, как это было предопределено Тобою. Невозможно, чтобы  Ты  обманывал
ее в тех видениях и ответах Твоих, из которых я одни упоминал, а  другие  не
упоминал  и  которые  она  хранила  верным  сердцем  и,  постоянно   молясь,
предъявляла Тебе, как собственноручное Твое обязательство.  И  Ты  удостоил,
"ибо во веки милость Твоя", перед теми, кому Ты  отпускаешь  все  долги  их,
оказаться должником, обязанным исполнять обещания свои.


X.

     18. Итак, Ты исцелил меня от этой болезни и спас сына  служанки  Твоей,
пока  еще  только  телесно,  чтобы  было  кому   даровать   спасение   более
действительное и надежное. Я и в  Риме  опять  связался  с  этими  "святыми"
обманутыми обманщиками, и на этот раз не только со  "слушателями",  в  числе
которых находился и тот человек, в чьем доме я хворал и выздоровел, но  и  с
теми, кого они зовут "избранными". Мне до сих пор еще казалось, что  это  не
мы грешим, а грешит в нас какая-то другая природа; гордость моя  услаждалась
тем, что я не причастен вине, и если я  делал  что-нибудь  худое,  то  я  не
исповедовался в своем проступке, чтобы "Ты исцелил душу Мою, ибо согрешил  я
пред Тобою" , мне лестно было извинять себя и обвинять  что-то  другое,  что
было со мной и в то же время мною не было. На самом же  деле  я  представлял
собою нечто цельное, но мое нечестие разделило меня и поставило против  меня
же самого: неизлечимее был грех, потому что я не считал  себя  грешником,  и
окаянной неправдой,  Всемогущий,  было  желать,  чтобы  Ты  скорее  оказался
побежден во мне на погибель мою, чем я Тобою во спасение мое. Ибо еще "Ты не
положил, Господи, охрану устам моим и не оградил двери  уст  моих,  дабы  не
уклонилось сердце мое к словам лукавым для извинения дел греховных вместе  с
людьми, делающими беззаконие", поэтому я и  общался  с  их  "избранными".  Я
отчаялся уже, однако, в том, что могу найти полезное  в  их  лживом  учении,
которым решил удовольствоваться, если не найду ничего  лучшего;  небрежно  и
кое-как я за него держался.
     19. У меня зародилась даже мысль, что наиболее разумными были философы,
именуемые академиками, считавшие, что все подлежит  сомнению  и  что  истина
человеку вообще недоступна. Мне казалось, как и всем, что они именно  так  и
думали; их намерение было мне еще непонятно. Я не упускал случая подавить  в
моем хозяине чрезмерную доверчивость, с которой он,  я  видел,  относился  к
сказкам, наполняющим манихейские книги. Я продолжал, однако,  быть  ближе  к
манихеям и дружнее с ними, чем с людьми, стоявшими  вне  этой  ереси.  Я  не
защищал ее уже с прежним пылом, и, однако, близость с манихеями (а много  их
укрывалось в Риме) делала меня ленивее на поиски другого, тем более,  что  я
отчаялся, Господи неба и земли, Творец всего видимого и невидимого, найти  в
Церкви Твоей истину, от которой они меня  отвратили:  мне  казалось  великим
позором верить, что Ты имел человеческую плоть и  был  заключен  в  пределы,
ограниченные нашей телесной оболочкой. А так  как,  желая  представить  себе
Бога моего, я не умел представить себе ничего иного, кроме телесной величины
- мне и казалось, что ничего бестелесного вообще и не существует, - то это и
было  главной  и,  пожалуй,   единственной   причиной   моего   безысходного
заблуждения.
     20. Поэтому и зло мыслил я  как  такую  же  субстанцию,  представленную
темной и бесформенной величиной, - то плотной, которую они называли  землей,
то редкой и тонкой, как воздух; они воображали, что это злой дух,  ползающий
до этой земле. И так как даже мое жалкое благочестие заставляло меня верить,
что ни одно злое существо не могло быть создано благим Богом, то я и  решил,
что  существуют  две  величины,  одна  другой   противоположные,   обе   они
бесконечны, только злая поуже, а добрая пошире. Это тлетворное начало влекло
за собой и другие мои богохульства. Когда  душа  моя  пыталась  вернуться  к
православной вере, то меня отталкивало от нее, потому что мысли мои о ней не
соответствовали  тому,  чем  она  была   на   самом   деле.   Мне   казалось
благочестивее, Господи, Чье милосердие засвидетельствовано на  мне,  верить,
что Ты во всем безграничен, хотя в одном приходилось признать ограниченность
Твою  -  там,где  Тебе  противостояла  громада   зла.   Это   казалось   мне
благочестивее, чем считать, что Ты был ограничен во всех  отношениях  формой
человеческого тела. И мне казалось лучше верить  в  то,  что  Ты  не  создал
никакого зла (в невежестве своем я представлял его себе не только как  некую
субстанцию, но как субстанцию телесную, потому что и разум не  умел  мыслить
себе его иначе, как в виде тонкого тела, разлитого, однако, в пространстве),
чем верить, что от Тебя произошло то, что я считал злом. Самого же Спасителя
нашего, Единородного Сына Твоего, считал я как  бы  исшедшим  для  спасения,
нашего из самой светлой части вещества Твоего,  и  не  желал  верить  о  нем
ничему, кроме  своей  пустой  фантазии.  Я  думал,  что  он,  обладая  такою
природою, не мог родиться от Девы Марии, не смесившись с  плотью.  Смеситься
же с нею и не осквернишься казалось мне  невозможным  для  такого  существа,
какое я себе представлял. Поэтому я боялся верить, что Он воплотился,  чтобы
не быть вынуждену верить, что Он осквернился от плоти. Люди духовной  жизни,
если им доведется читать мою исповедь, ласково и  любовно  посмеются  сейчас
надо мной, но таким был я.


XI.

     21. Затем я считал, что в Твоем Писании невозможно защищать  те  части,
на которые манихеи нападали. Иногда,  правда,  я  хотел  обсудить  каждую  в
отдельности с кем-нибудь, кто был хорошо осведомлен в этих книгах, и узнать,
что он по этому поводу думает. Меня еще в Карфагене  поколебали  рассуждения
некоего Эллидия, открыто выступавшего против манихеев: его словам о  Писании
противостоять было трудно. Довод манихеев казался мне слабым тем более,  что
они неохотно доставали его из-под спуда перед всеми, а сообщали  только  нам
втайне: они говорили, что Новый Завет подделан какими-то людьми, захотевшими
привить к христианской вере иудейский закон, но сами не показывали ни одного
подлинного текста. А я, думая об этих  телесных  громадах,  словно  пленник,
задыхавшийся под их тяжестью, не мог перевести  дух  и  вздохнуть  чистым  и
прозрачным воздухом Твоей простой истины.


XII.

     22.  Я  прилежно  взялся  за  дело,  ради  которого  я  приехал:  начал
преподавать в Риме риторику и сперва собрал у себя дома несколько  учеников,
знакомство с которыми доставило мне и дальнейшую известность. И вот я узнаю,
что в Риме бывает то, чего в Африке мне  не  доводилось  испытывать:  здесь,
действительно, юные негодяи не ставили всего вверх дном - это я сам видел, -
но мне рассказывали о  другом:  "Вдруг,  чтобы  не  платить  учителю,  юноши
начинают между собой  сговариваться  и  толпой  переходят  к  другому.  Этим
нарушителям  слова  дороги  деньги;  справедливость  у  них  стоит  дешево".
Ненавидело таких сердце мое, хотя и не "совершенной ненавистью". Может быть,
я больше ненавидел их за то, что мне предстояло претерпеть от  них,  чем  за
вред, нанесенный другим. Такие люди, конечно, гадки: они  "преданы  разврату
вдали от Тебя"; из любви к быстротечным забавам и грязной наживе,  пачкающей
руку, которая ее берет, в погоне за этим ускользающим миром,  они  презирают
Тебя, Кто неизменно пребывает,  зовет  к  Себе  обратно  и  прощает  блудную
человеческую душу, возвращающуюся к Нему.  И  теперь  мне  ненавистны  такие
испорченные и развращенные люди, но я и люблю их, надеясь  исправить:  пусть
предпочтут деньгам науку, которой их  учат,  а  ей  Тебя,  Господи,  Истину,
преизбыток надежного блага и чистого мира. Тогда же я скорее не хотел  иметь
дело с ними, злыми передо мною, чем хотел, чтобы  они  стали  добрыми  перед
Тобой.


XIII.

     23. Поэтому, когда из Медиолана прислали к  префекту  Рима  с  просьбой
найти для их города учителя риторики и  разрешить  ему  проезд  на  казенных
лошадях, то я с