охотно обманывает, и никого, кто  хотел
бы обмануться. Где же узнали они об этой счастливой жизни, как не  там,  где
узнали и об истине? Они и ее любят, так как не хотят обманываться, но,  любя
счастливую жизнь - она ведь не что иное, как радость,  даруемая  истиной,  -
они, конечно, любят также истину. Они не любили бы  ее,  если  бы  у  них  в
памяти не было каких-то сведений о ней. Почему же они ей не радуются? Почему
не счастливы? Потому, что другое сильнее захватило их, и оно скорее  сделает
их несчастными,  чем  осчастливит  слабая  память  о  том,  что  сделало  бы
счастливыми: "пока еще мало света в людях"; пусть они  ходят,  пусть  ходят,
"чтобы тьма не охватила их".
     34. Почему же "истина порождает ненависть" и почему для них стал врагом
человек Твой, проповедующий истину? Они ведь любят счастливую жизнь,  а  она
не что иное, как радость об истине? Не потому ли, что истину так любят, что,
любя что-то другое, люди хотят, чтобы то, что они любят, оказалось  истиной?
И так как они не хотят обманываться, то и не хотят, чтобы  их  изобличили  в
том, что они обманываются. Итак, они ненавидят истину из любви к  тому,  что
почитают истиной,  Они  любят  ее  свет  и  ненавидят  ее  укоры.  Не  желая
обмануться и желая обманывать, они любят ее, когда она показывается сама,  и
ненавидят, когда она показывает их самих. За это и  получат  они  воздаяние:
они не хотят быть раскрытыми ею - она раскроет их против их желания, но сама
не откроется им.
     Да,  да,  да:  такова  человеческая  душа;  слепая,  вялая,  мерзкая  и
непотребная, она  хочет  спрятаться,  но  не  хочет,  чтобы  от  нее  что-то
пряталось. Воздается же ей наоборот: она от истины
     спрятаться не может, истина же от нее прячется. И все же, даже  так,  в
нищете своей, предпочитает она радоваться истине, а  не  лжи.  Счастлива  же
будет она, когда, без всякой помехи, будет радоваться самой, единой  истине,
началу всего истинного.

XXIV.

     35. Вот сколько бродил я по своей памяти, ища Тебя, Господи, и не нашел
Тебя вне ее. И ничего не нашел, чего бы не помнил о Тебе  с  того  дня,  как
узнал Тебя. С того же дня, как знал Тебя, я не забывал  Тебя.  Где  нашел  я
истину, там нашел я и Бога моего, самое Истину, и с того дня, как узнал  ее,
я ее не забывал. С того дня, как я узнал. Тебя, Ты пребываешь в памяти моей,
и там нахожу я Тебя, когда о Тебе вспоминаю и радуюсь  в  Тебе.  Это  святая
отрада моя, которой Ты милостиво одарил меня, оглянувшись на мою нищету.

XXV.

     36.  Где  же  пребываешь  Ты,  Господи,  в  памяти  моей,  где  Ты  там
пребываешь? Какое убежище соорудил Ты себе? Какое святилище  выстроил  Себе?
Ты удостоил мою память Своего пребывания, но в какой части ее Ты пребываешь?
Я прошел в поисках через те ее части, которые есть у животных,  и  не  нашел
Тебя там, среди образов телесных предметов; пришел  к  тем  частям,  которым
доверил душевные свои состояния, но и там не нашел Тебя. Я вошел  в  обитель
самой души моей, которая имеется для нее в моей памяти,  ибо  и  себя  самое
помнит душа, но и там Тебя не было. Ты ведь не телесный образ,  не  душевное
состояние, испытываемое нами, когда мы радуемся, огорчаемся, желаем, боимся,
вспоминаем, забываема прочее; и Ты не сама душа, ибо  Ты  Господь  Бог  души
моей. Все это меняется, Ты же пребываешь неизменным над всем, и Ты  удостоил
мою память стать Твоим жилищем с того дня, как  я  узнал  Тебя.  И  зачем  я
спрашиваю, в каком месте ее Ты живешь, как будто там есть места?  Несомненно
одно: Ты живешь в ней, потому что я помню Тебя с того дня, как узнал Тебя, и
в ней нахожу Тебя, Тебя вспоминая.

XXVI.

     37. Где же нашел я Тебя, чтобы Тебя узнать? Тебя не было в моей  памяти
до того, как я узнал Тебя. Где же нашел я Тебя, чтобы Тебя узнать, как не  в
Тебе, надо мной? Не в пространстве: мы отходим от Тебя и приходим к Тебе  не
в пространстве.  Истина,  Ты  восседаешь  всюду  и  всем  спрашивающим  Тебя
отвечаешь одновременно, хотя все спрашивают о разном. Ясно отвечаешь Ты,  но
не все слышат ясно. Все спрашивают о чем хотят, но не всегда слышат то,  что
хотят.
     Наилучший служитель Твой тот, кто не думает, как бы ему  услышать,  что
он хочет, но хочет того, что от Тебя услышит.

XXVII.

     38. Поздно полюбил я Тебя, Красота, такая древняя и такая юная,  поздно
полюбил я Тебя! Вот Ты был во мне, а я - был во внешнем и там искал Тебя,  в
этот благообразный мир, Тобой созданный, вламывался я, безобразный! Со  мной
был Ты, с Тобой я не был. Вдали от Тебя держал  меня  мир,  которого  бы  не
было, не будь он в Тебе. Ты  позвал,  крикнул  и  прорвал  глухоту  мою;  Ты
сверкнул, засиял и прогнал  слепоту  мою;  Ты  разлил  благоухание  свое,  я
вдохнул и задыхаюсь без Тебя. Я  отведал  Тебя  и  Тебя  алчу  и  жажду;  Ты
коснулся меня, и я загорелся о мире Твоем.

XXVIII.

     39. Когда я прильну к Тебе всем существом моим,  исчезнет  моя  боль  и
печаль, и живой будет жизнь моя, целиком полная Тобой. Легко человеку,  если
он полон Тобой; я не полон Тобой и потому в тягость себе. Радости  мои,  над
которыми надо бы плакать, спорят с печалями, которым надо бы радоваться, и я
не знаю, на чьей стороне станет победа. Спорят мои недобрые печали с добрыми
радостями, и я не знаю, на чьей стороне станет  победа.  Увы  мне!  Господи,
сжалься надо мной! Увы мне! Вот раны мои - я  не  скрываю  их.  Ты  врач,  я
больной; Ты жалостлив,  я  жалок.  "Разве  жизнь  человека  на  земле  -  не
искушение?" Кто захотел бы тягот и трудностей?  Ты  велишь  их  терпеть,  не
любить. Никто не любит того, что он терпит, если даже и  любит  терпение.  И
пусть он и радуется своему терпению, все же он предпочел  бы,  чтобы  нечего
было терпеть.
     Благополучия желаю я в беде, беды боюсь в благополучии. Есть  ли  между
ними такая середина, где "человеческая жизнь не была  бы  искушением?"  Горе
мирскому благополучию, вдвойне горе ему: от страха перед бедой, от  ущербной
радости. Горе мирской беде, вдвойне, втройне горе: от тоски по благополучию;
от того, что беда сама по себе жестока, от того, что, пожалуй,  сломится  от
нее терпение. Разве не "искушение жизнь человека на земле" всегда и всюду?

XXIX.

     40. Вся надежда моя только на великое, великое  милосердие  Твое.  Дай,
что повелишь, и повели, что хочешь. Ты  приказываешь  воздержанность.  "И  я
знаю, - сказал некто, - что никто не может быть воздержным, если не даст ему
Бог, и это и есть мудрость - знать, чей это дар". Да, воздержанность  делает
нас собрааными и возвращает к Единому, а мы ушли от  него,  разбрасываясь  в
разные стороны. Мало любит Тебя тот, кто любит еще что-то и  любит  не  ради
Тебя. О Любовь, которая всегда горишь и никогда не гаснешь, Боже  мой.  Боже
милосердия, зажги меня! Ты  велишь  воздержанность:  дай,  что  повелишь,  и
повели, что хочешь!

XXX.

     41. Ты повелишь мне, конечно, воздерживаться "от похоти  плоти,  похоти
очей  и  гордости  житейской".  Ты  повелел  воздерживаться  от  незаконного
сожития; брак Ты допустил, но посоветовал состояние лучшее.  И  Ты  дал  мне
избрать это состояние раньше, чем я стал свершать Твои таинства. И,  однако,
доселе живут в памяти моей  (о  которой  я  много  говорил)  образы,  прочно
врезанные в нее привычкой. Они кидаются на меня, когда я бодрствую, но тогда
они, правда, бессильны, во сне же доходит не только до  наслаждения,  но  до
согласия на него. И в этих обманчивых образах столько власти над моей  душой
и моим телом, что призраки убеждают спящего в том, в  чем  бодрствующего  не
могут живые. Разве тогда я перестаю быть собой, Господи Боже мой? И, однако,
какая разница между мной, когда я погрузился в  сон,  и  мною  же,  когда  я
стряхнул его с  себя!  Где  в  это  время  был  разум,  с  помощью  которого
бодрствующий противостоит таким нашептываньям и пребывает непоколебим  перед
реальным соблазном? Закрывается ли он вместе с глазами?  Засыпает  вместе  с
телесными чувствами? И почему же часто даже во сне мы сопротивляемся,  помня
о своем решении, и целомудренно пребываем в  нем,  никак  не  поддаваясь  на
такие приманки? И все же разница  такова,  что  и  в  противном  случае  мы,
проснувшись, обретаем покой в своей совести: так далеки между  собой  явь  и
сон, что нам ясно: мы не совершали того, что каким-то образом совершилось  в
нас, и нам прискорбно.
     42. Ужели рука Твоя, Всесильный Боже, не сильна исцелить  всех  недугов
души моей и преизбытком благодати угасить эту распутную тревогу  моих  снов?
Ты будешь умножать и умножать  Свои  дары  во  мне.  Господи,  и  душа  моя,
вырвавшись из клея похоти, устремится за мною к Тебе,  перестанет  бунтовать
против себя, не будет даже во сне не только совершать под влиянием  скотских
образов этих мерзостей, но и соглашаться на них.  Чтобы  не  только  в  этой
жизни, но даже и в этом возрасте противно мне  стало  подобное  состояние  -
даже в малой степени - такой, что его  легко  подавить  одним  усилием  воли
спящего чистым сном! - Это не трудно  Всемогущему,  Который  "силен  сделать
больше, чем мы просим и понимаем". А сейчас я еще пребываю в этом зале, и  я
рассказываю благому Богу моему, "в трепете ликуя",  о  том,  что  Тобою  мне
даровано, плача о несовершенстве своем, надеясь, что  довершишь  Ты  милость
Свою и доведешь меня до полноты мира, в котором и пребудет с  Тобой  все  во
мне - и внутреннее  и  внешнее  -  в  час,  "когда  поглощена  будет  смерть
победой".

XXXI.

     43. Есть и другая "злоба дня" - если бы ее одной было ему довольно!  Мы
восстанавливаем наше ежедневно разрушающееся  тело  едой  и  питьем,  и  так
будет, пока "Ты не уничтожишь  пищу  и  желудок",  не  убьешь  голод  дивной
сытостью и "не облачишь это тленное тело вечным нетлением".  Теперь  же  эта
необходимость мне сладка, и я борюсь с этой усладой, чтобы не попасть к  ней
в плен: я веду с ней ежедневную войну постом и частым "порабощением тела"  -
и муки мои изгоняются удовольствием. Голод и жажда - это мука;  они  жгут  и
убивают, как лихорадка, если не полечить их пищей. А так как  лекарство  под
рукой, и Ты утешаешь нас  дарами  Твоими,  которые  подносят,  служа  немощи
нашей, земля, вода и небо, то бедствие и стало называться наслаждением.
     44. Ты научил меня принимать пищу, как лекарство. Но пока я перехожу от
тягостного голода к благодушной сытости, тут, мне как раз и поставлен  силок
чревоугодия. Самый этот переход есть наслаждение, а другого,  чтобы  перейти
туда, куда переходить заставляет необходимость, нет. Поддержание здоровья  -
вот причина, почему мы едим и пьем, но к ней присоединяется  удовольствие  -
спутник опасный, который  часто  пытается  зайти  вперед,  чтобы  ради  него
делалось то, что, судя по моим словам и желанию, я делаю  здоровья  ради.  У
обоих, однако, мера не одна: того, что для здоровья достаточно,  наслаждению
мало. Часто трудно определить, что здесь: необходимая ли пока забота о  теле
и помощь ему  или  прислуживанье  обманам  прихотливой  чувственности.  Этой
неопределенностью веселится несчастная  душа,  рассчитывая  на  нее  как  на
извинение и защиту; она радуется, что не видит меры  потребного  здоровью  и
ссылкой на здоровье прикрывает службу чревоугодию. Этим соблазнам я стараюсь
ежедневно противостоять; взываю к деснице Твоей. Тебе приношу  тревогу  мою,
ибо здесь я еще в смятении.
     45. Слышу голос веления Господа  моего:  "не  отягощайте  сердец  ваших
объядением  и  пьянством".  От  пьянства  я  далек;  будь  милостив,  да  не
приближусь к  нему.  Чревоугодие  иногда  подползает  к  рабу  Твоему;  будь
милостив, да удалится оно от меня. "Никто ведь не в силе быть  воздержанным,
если Ты не дашь". Многое посылаешь Ты по нашим молитвам; и то доброе, что мы
получаем раньше, чем попросим, получаем мы от Тебя, и то, что  понимаем  это
только потом, получаем мы от Тебя. Пьяницей я никогда  не  был,  но  пьяниц,
которых Ты сделал трезвенниками, знал.  Ты  делаешь,  что  одни  никогда  не
становятся тем, чем и не были; Ты делаешь, что другие  перестают  быть  тем,
чем были; Ты делаешь, что и те и другие знают, Кто это сделал.  Слышал  я  и
другой голос Твой: "не ходи вслед похотей твоих и воздерживайся от пожеланий
твоих". Слышал по милости Твоей и другое изречение  -  очень  мною  любимое:
"едим ли мы, ничего не приобретаем; не едим ли,  ничего  не  теряем",  иными
словами: первое меня не обогатит,  другое  не  огорчит.  Слышал  и  еще:  "я
научился быть довольным тем, что у меня есть; умею жить в  изобилии  и  умею
терпеть недостаток. Все могу в Том, Кто меня укрепляет". Вот воин  небесного
лагеря, не прах, как мы. Но вспомни, Господи, что "мы прах", что из праха Ты
сотворил этого человека, что он "пропадал и нашелся". И он ничего не мог сам
по себе, ибо был таким же прахом, он, кого  я  так  полюбил  за  эти  слова,
вдохновленные Духом Твоим: "все могу в  Том,  Кто  меня  укрепляет".  Укрепи
меня, чтобы я мог; дай, что повелишь, и повели, что хочешь. Павел  признает,
что все получил от Тебя и "чем хвалится - в Господе хвалится".  Слышал  я  и
другую молитву: "удали от меня чревоугодие". Из этого явствует, Святый Боже,
что Ты даешь силу исполнить то, чему велишь исполниться.
     46. Ты научил меня, Отче Благий: "все чисто чистым, но  худо  человеку,
который ест, вводя в соблазн; всякое  творение  Божие  хорошо,  и  ничто  не
предосудительно, если принимается с благодарением; пища не приближает нас  к
Богу; и никто да не осуждает нас за пищу,  или  за  питье,  а  кто  ест,  не
презирай того, кто не ест, а кто не ест, не осуждай того, кто ест". Я усвоил
это и благодарю Тебя и восхваляю Тебя, Боже мой, Учитель мой,  стучащийся  в
уши мои, озаряющий сердце мое! Избавь меня от всякого искушения. Я боюсь  не
кушанья нечистого, но нечистой страсти. Я знаю, что Ною было позволено есть.
всякое мясо, употреблявшееся в пищу, что Илия восстановил свои  силы  мясом,
что Иоанна, дивного постника, не осквернило употребление животной пищи, т.е.
саранчи. И я знаю, что Исава прельстила чечевица, что Давид сам себя  укорял
за желание напиться, что Царь наш был искушаем не мясом, а хлебом. И народ в
пустыне заслужил упрека не потому, что захотел мясной пищи, а  потому,  что,
мечтая об еде, возроптал на Господа.
     47. Пребывая в этих искушениях, я ежедневно борюсь с чревоугодием.  Тут
нельзя поступить так, как я смог поступить с плотскими связями: обрезать раз
навсегда и не возвращаться.  Горло  надо  обуздывать,  в  меру  натягивая  и
отпуская вожжи. И найдется ли. Господи, тот,  кого  не  увлечет  за  пределы
необходимого? Кто бы он ни был, он велик и да прославляет он Имя Твое. Я  не
таков; я человек и грешник. Но и я прославляю Имя Твое, и Тот, "Кто  победил
мир", "да ходатайствует за грехи мои", числя меня среди немощных членов Тела
Своего, ибо и "несовершенное видели очи Твои и в книге Твоей будут  записаны
все"

XXXII.

     48. Чары запахов меня не беспокоят. Их нет, - я их не ищу; они есть,  -
не отгоняю; согласен навсегда обходиться без них. Так мне кажется, но  может
быть, я и ошибаюсь. Вот они эти горестные потемки, в которых скрыты от  меня
возможности, живущие во мне; душа моя, спрашивая себя о своих силах,  знает,
что  не  стоит  себе  доверять:  то,  что  в  ней  есть,  обычно  скрыто   и
обнаруживается только опытом. В этой  жизни,  которая  называется  "сплошным
искушением", никто не может быть спокоен за  себя:  если  он  мог  стать  из
плохого хорошим, это еще не значит, что он не  станет  из  хорошего  плохим.
Только надеяться, только полагаться на твердо обещанное Твое милосердие!

XXXIII.

     49. Услады слуха крепче меня опутали и поработили, но Ты развязал  меня
и освободил. Теперь  -  признаюсь  -  на  песнях,  одушевленных  изречениями
Твоими, исполненных голосом сладостным и обработанным, я несколько  отдыхаю,
не застывая, однако, на месте: могу встать, когда захочу. Песни эти требуют,
однако, для себя и для мыслей, их животворящих, некоторого достойндго  места
в моем сердце, и вряд ли я  предоставляю  им  соответственное.  Иногда,  мне
кажется, я уделяю им больше почета, чем следует: я чувствую, что сами святые
слова зажигают наши души благочестием более жарким, если они  хорошо  спеты;
плохое пение  такого  действия  не  оказывает.  Каждому  из  наших  душевных
движений присущи и только ему одному свойственны  определенные  модуляции  в
голосе говорящего и поющего, и они, в силу какого-то тайного  сродства,  эти
чувства вызывают. И плотское мое  удовольствие,  которому  нельзя  позволить
расслаблять душу, меня часто обманывает: чувство, сопровождая разум, не идет
смирно сзади, хотя  только  благодаря  разуму  заслужило  и  это  место,  но
пытается забежать вперед и стать руководителем.  Так  незаметно  грешу  я  и
замечаю это только потом.
     50. Иногда, однако, не в меру  остерегаясь  этого  обмана,  я  совершаю
ошибку, впадая в чрезмерную строгость: иногда мне сильно хочется, чтобы и  в
моих ушах и в ушах верующих не звучало тех сладостных  напевов,  на  которые
положены псалмы Давида. Мне  кажется,  правильнее  поступал  Александрийский
епископ  Афанасий,  который,  -  помню,  мне   рассказывали,   -   заставлял
произносить псалмы с такими незначительными модуляциями, что это была скорее
декламация, чем пение. И, однако, я вспоминаю слезы,  которые  проливал  под
звуки церковного пения, когда только что обрел веру мою; и хотя теперь  меня
трогает не пение, а то, о чем поется, но вот - это поется чистыми  голосами,
в напевах  вполне  подходящих,  и  я  вновь  признаю  великую  пользу  этого
установившегося обычая. Так  и  колеблюсь  я,  -  и  наслаждение  опасно,  н
спасительное влияние пения доказано  опытом.  Склоняясь  к  тому,  чтобы  не
произносить бесповоротного суждения, я все-таки скорее одобряю обычай петь в
церкви:  пусть  душа  слабая,   упиваясь   звуками,   воспрянет,   исполнясь
благочестия. Когда же со мной случается, что меня больше трогает пение,  чем
то, о чем поется, я каюсь  в  прегрешении;  я  заслужил  наказания  и  тогда
предпочел бы вовсе не слышать пения. Вот каков я! Плачьте со мной и  плачьте
обо мне вы, которые трудитесь над  чем-то  добрым  в  сердце  своем,  откуда
исходят поступки. Тех, которые не  трудятся,  все  это  не  тронет.  Ты  же,
"Господи Боже мой, услышь, оглянись, взгляни, сжалься, исцели меня". В  очах
Твоих стал я для себя задачей, и в этом недуг мой.

XXXIV.

     51. Остается удовольствие, получаемое от этих моих плотских очей. О нем
и будет исповедь моя, которую услышат  уши  церкви  Твоей,  уши  братские  и
добрые. На этом и покончим с соблазнами плотских искушений, которые н до сих
пор стучатся в мое сердце, и я вздыхаю  "и  жажду  войти  в  обиталище  мое,
которое на небе".
     Глаза любят красивые и разнообразные формы, яркие и приятные краски. Да
не овладеют они душой моей; да овладеет ею Бог, Который создал их,  конечно,
"весьма хорошими", но не они, а Он - благо  мое.  Они  тревожат  меня  целый
день, пока я бодрствую, и нет мне от них  покоя,  какой  бывает  от  звонких
голосов, да и от любых звуков в наступившем молчании.  И  сам  царь  красок,
этот солнечный свет, заливающий все, что мы видим, где бы  я  ни  был  днем,
всячески подкрадывается ко мне и ласкает меня, хотя  я  занят  другим  и  не
обращаю на него внимания. И он настолько дорог, что если он вдруг  исчезнет,
то его с тоской ищешь, а если его долго нет, то душа омрачается.
     52. О Свет, который видел Товит, когда  с  закрытыми  глазами  указывал
сыну дорогу жизни и шел впереди него ногами  любви,  никогда  не  оступаясь;
который видел Исаак  очами,  отяжелевшими  и  сомкнутыми  от  старости:  ему
дарована  была  милость  не  благословить  сыновей,  узнав  их,  но  узнать,
благословив; который видел Иаков, лишенный  в  преклонном  возрасте  зрения,
когда лучами  света,  наполнявшего  его  сердце,  озарил  в  сыновьях  своих
предреченные племена будущего нар