и потерянное, если мы его не узнаем, а узнать мы не  можем,
если не помним; исчезнувшее из вида сохранилось памятью.


XIX.

     28. Что же? А когда сама память теряет что-то, как это случается, когда
мы забываем и силимся припомнить, то где производим мы наши поиски, как не в
самой памяти? И если случайно она  показываем  нам  что-то  другое,  мы  это
отбрасываем, пока не появится именно то, что мы ищем. А когда это появилось,
мы говорим "вот оно!". Мы не сказали бы так, не узнай мы искомого, и  мы  не
узнали бы его, если бы о нем не помнили. Мы о нем,  правда,  забыли.  Разве,
однако, оно совсем выпало из памяти и нельзя по  удержанной  части  найти  и
другую? Разве память не чувствует, что она не может целиком развернуть то, к
чему она привыкла как к целому? Ущемленная в привычном, словно  охромев,  не
потребует ли она возвращения  недостающего?  Если  мы  видим  знакомого  или
думаем о нем и припоминаем его забытое имя, то любое, пришедшее в голову,  с
этим человеком не свяжется, потому что нет привычки мысленно объединять  их.
Отброшены будут все имена, пока не появится  то,  на  котором  и  успокоится
память, пришедшая в равновесие от привычного ей сведения.  А  где  было  это
имя, как не в самой памяти? Если даже нам напомнит его кто-то  другой,  оно,
все равно, находилось там. Мы ведь не  принимаем  его  на  веру,  как  нечто
новое, но, вспоминая, только подтверждаем сказанное нам.  Если  же  это  имя
совершенно стерлось в памяти, то тут не помогут никакие напоминания.  Забыли
мы его, однако, не до такой степени, чтобы не помнить  о  том,  что  мы  его
забыли. Мы не могли бы искать утерянного, если бы совершенно о нем забыли.


XX.

     29. Как же искать мне Тебя, Господи? Когда я ищу Тебя, Боже мой, я  ищу
счастливой жизни. Буду искать Тебя, чтобы жила  душа  моя!  Душа  моя  живит
тело, а душу мою живишь Ты. Как же искать мне счастливую  жизнь?  Ее  нет  у
меня, пока  я  не  могу  сказать:  "довольно!  вот  она".  А  тогда  следует
рассказать, как я искал: по воспоминанию  ли,  -  как  человек,  который  ее
забыл, но о том, что забыл, хорошо помнит -  по  стремлению  ли  узнать  ее,
неведомую: то ли я о ней никогда и не знал, то ли так о ней забыл, что и  не
помню, что забыл. Но разве не все хотят счастливой жизни? Никого  ведь  нет,
кто бы не хотел ее! Где же о ней узнали, чтобы так ее хотеть?  Где  увидели,
чтобы полюбит? Не знаю,  как,  но  мы  ею,  конечно,  обладаем,  по-разному,
правда; один счастлив тогда,  когда  уже  живет  счастливой  жизнью;  другие
счастливы надеждой на нее - последние счастливы в меньшей мере, чем те,  кто
счастлив на самом деле, но все  же  им  лучше,  чем  тем,  кто  и  не  живет
счастливой жизнью и не надеется на нее. И все-таки, не знай и  они  каким-то
образом о ней, они бы так не хотели быть счастливыми; а что они  хотят,  это
несомненно. Не знаю, каким образом они узнали о ней, и не знаю, какие у  них
о ней сведения. Я и бьюсь над вопросом: если это воспоминание;  то,  значит,
мы все были когда-то счастливы (каждый в отдельности  или  в  том  человеке,
который первым согрешил и в котором  мы  все  умираем,  и  от  которого  все
рождаемся в скорби, - об этом я сейчас не  спрашиваю),  -  я  спрашиваю,  не
живет ли в нас воспоминание о счастливой жизни? Мы не любили бы ее, если  бы
не знали. Мы слышали эти слова - и признаемся, что мы все, все  стремимся  к
тому, что они обозначают; ведь не звук же слов доставляет нам  удовольствие.
Когда грек услышит их по-латыни, они не доставят ему никакого  удовольствия,
потому что он их не поймет, а нам доставят,  как  и  ему,  если  их  сказать
по-гречески: счастливая жизнь не связана ни с Грецией, ни с Римом, но к  ней
жадно стремятся и греки, и римляне, и люди, говорящие на других языках. Она,
следовательно, известна всем, и если бы  можно  было  разом  спросить  всех:
хотят ли они быть счастливы, все, не  колеблясь,  ответили  бы,  что  хотят.
Этого не могло бы быть, если бы у всех не сохранилось  воспоминания  о  том,
что обозначается словами "счастливая жизнь".

XXI.

     30. Такое же, как у меня о Карфагене, который я видел? Нет.  Счастливую
жизнь не увидишь глазом: это не тело. Такое же, как у  нас  о  числах?  Нет.
Человек, знающий числа, не стремится ими обладать; мы же, зная о  счастливой
жизни и поэтому любя ее, хотим еще обладать ею и быть счастливы. Может быть,
так, как мы помним красноречие? Нет. Хотя, услышав  это  слово,  и  те,  кто
вовсе не красноречив, - а тех, кто хочет стать красноречивым,
     множество, - вспоминают, что такое красноречие. Из этого ясно, что  они
о нем что-то знают: с помощью внешних чувств узнали они красноречивых людей,
получили удовольствие от их речей и захотели сами стать  ораторами.  Они  не
получили бы удовольствия, не будь  в  них  какого-то  внутреннего  знания  о
красноречии, и не  захотели  бы  стать  ораторами,  не  получи  они  от  них
удовольствия. О счастливой жизни, однакб, мы  никаким  внешним  чувстром  от
других не узнаем. Может быть, вспоминаем, как вспоминаем  радость?  Пожалуй,
да. Я вспоминаю о своей радости, даже когда я печален,  как  вспоминаю  и  о
счастливой жизни, когда горюю.  Никогда  не  сообщали  мне  о  моей  радости
внешние чувства: я не видел ее, не слышал, не обонял, не пробовал на вкус  и
не ощупывал. Я узнал ее, когда радовался, в душе своей, и  память  закрепила
это знание. Я могу вспоминать об этой радости, иногда ее презирая, иногда  о
ней тоскуя - в зависимости от разницы между тем, чем  я,  помню,  радовался.
Меня ведь заливала радость и  от  поступков  мерзких,  о  которых  я  сейчас
вспоминаю с отвращением и проклятиями; иногда я радовался доброму и чистому,
и я вспоминаю об этом с тоской;  это  в  прошлом,  и  я  печально  вспоминаю
прежнюю радость.
     31. Где же и когда знал я свою счастливую  жизнь,  чтобы  вспоминать  о
ней, любить ее и тосковать о ней? И не только я один или вместе с немногими;
решительно все мы хотим быть счастливы. Если бы мы определенно  не  знали  о
ней, мы бы так определенно и не хотели ее. Что же это такое? Что  это?  Если
спросить у двух человек,  хотят  ли  они  служить  на  военной  службе,  то,
возможно, один ответил бы "да", а другой "нет";  но  если  у  них  спросите,
хотят ли они быть счастливы, то оба сразу  же,  не  колеблясь,  ответили  бы
"да". Именно ради того, чтобы быть счастливым, один  и  хотел  поступить  на
военную службу; именно ради этого другой от нее отказывался. Ни  потому  ли,
что у одного человека радость в одном, а для другого в другом? Все,  однако,
согласны в том, что хотят быть счастливы, и если  их  спросить,  в  чем  они
согласны, они ответят, что хотят радоваться, и эту самую радость и  называют
счастливой жизнью. И хотя один гонится за одним, а другой за другим, но  все
стараются прийти к одному: радоваться. А так как никто не может сказать  без
собственного опыта, что это такое, то мы, слыша  слова  "счастливая  жизнь",
узнаем, что это такое, найдя сведения о ней в своей памяти.

XXII.

     32. Да будет далека, Господи, да будет далека от  сердца  раба  Твоего,
который Тебе исповедуется, да будет далека мысль  считать  себя  счастливым,
какой бы радостью я ни радовался. Есть радость, которой не дано нечестивцам,
но только тем, кто чтит Тебя бескорыстно: их радость - Ты сам.  И  настоящая
счастливая жизнь в том, чтобы радоваться Тобой,  от  Тебя,  ради  Тебя:  это
настоящая счастливая жизнь, и другой нет. Те,  кто  полагает  ее  в  другом,
гонятся за другой радостью - не настоящей. И у них,  однако,  есть  какое-то
представление о радости, от которого они не отворачиваются в  своем  желании
счастья.

XXIII.

     33. Нельзя, следовательно, утверждать, что все  хотят  быть  счастливы:
ведь те, кто не хочет радоваться о Тебе - только в этом  и  есть  счастливая
жизнь, - не хотят на самом деле счастливой  жизни.  Или  все  хотят  ее,  но
"плоть желает противного духу, а дух  противного  плоти,  так  что  люди  не
делают того, что хотят" и поэтому увязают в том, что им  по  силам,  и  этим
удовлетворяются: у них нет настоящего желания получить силы на то, на что  у
них не хватает сил. Если я спрошу у  всех,  в  чем  они  предпочитают  найти
радость: в истине или во лжи, то все так же не  усомнятся  ответить,  что  в
истине, как не усомнятся  сказать,  что  хотят  быть  счастливыми,  но  ведь
счастливая жизнь - это радость, даруемая истиной, т.е. Тобой,  Господи,  ибо
Ты "Истина, Просвещение мое, Спасение лица моего, Бог мой". Этой  счастливой
жизни все хотят, этой жизни, единственно счастливой, все хотят;  радости  от
истины все хотят. Многих знаю я, кто охотно обманывает, и никого, кто  хотел
бы обмануться. Где же узнали они об этой счастливой жизни, как не  там,  где
узнали и об истине? Они и ее любят, так как не хотят обманываться, но,  любя
счастливую жизнь - она ведь не что иное, как радость,  даруемая  истиной,  -
они, конечно, любят также истину. Они не любили бы  ее,  если  бы  у  них  в
памяти не было каких-то сведений о ней. Почему же они ей не радуются? Почему
не счастливы? Потому, что другое сильнее захватило их, и оно скорее  сделает
их несчастными,  чем  осчастливит  слабая  память  о  том,  что  сделало  бы
счастливыми: "пока еще мало света в людях"; пусть они  ходят,  пусть  ходят,
"чтобы тьма не охватила их".
     34. Почему же "истина порождает ненависть" и почему для них стал врагом
человек Твой, проповедующий истину? Они ведь любят счастливую жизнь,  а  она
не что иное, как радость об истине? Не потому ли, что истину так любят, что,
любя что-то другое, люди хотят, чтобы то, что они любят, оказалось  истиной?
И так как они не хотят обманываться, то и не хотят, чтобы  их  изобличили  в
том, что они обманываются. Итак, они ненавидят истину из любви к  тому,  что
почитают истиной,  Они  любят  ее  свет  и  ненавидят  ее  укоры.  Не  желая
обмануться и желая обманывать, они любят ее, когда она показывается сама,  и
ненавидят, когда она показывает их самих. За это и  получат  они  воздаяние:
они не хотят быть раскрытыми ею - она раскроет их против их желания, но сама
не откроется им.
     Да,  да,  да:  такова  человеческая  душа;  слепая,  вялая,  мерзкая  и
непотребная, она  хочет  спрятаться,  но  не  хочет,  чтобы  от  нее  что-то
пряталось. Воздается же ей наоборот: она от истины
     спрятаться не может, истина же от нее прячется. И все же, даже  так,  в
нищете своей, предпочитает она радоваться истине, а  не  лжи.  Счастлива  же
будет она, когда, без всякой помехи, будет радоваться самой, единой  истине,
началу всего истинного.

XXIV.

     35. Вот сколько бродил я по своей памяти, ища Тебя, Господи, и не нашел
Тебя вне ее. И ничего не нашел, чего бы не помнил о Тебе  с  того  дня,  как
узнал Тебя. С того же дня, как знал Тебя, я не забывал  Тебя.  Где  нашел  я
истину, там нашел я и Бога моего, самое Истину, и с того дня, как узнал  ее,
я ее не забывал. С того дня, как я узнал. Тебя, Ты пребываешь в памяти моей,
и там нахожу я Тебя, когда о Тебе вспоминаю и радуюсь  в  Тебе.  Это  святая
отрада моя, которой Ты милостиво одарил меня, оглянувшись на мою нищету.

XXV.

     36.  Где  же  пребываешь  Ты,  Господи,  в  памяти  моей,  где  Ты  там
пребываешь? Какое убежище соорудил Ты себе? Какое святилище  выстроил  Себе?
Ты удостоил мою память Своего пребывания, но в какой части ее Ты пребываешь?
Я прошел в поисках через те ее части, которые есть у животных,  и  не  нашел
Тебя там, среди образов телесных предметов; пришел  к  тем  частям,  которым
доверил душевные свои состояния, но и там не нашел Тебя. Я вошел  в  обитель
самой души моей, которая имеется для нее в моей памяти,  ибо  и  себя  самое
помнит душа, но и там Тебя не было. Ты ведь не телесный образ,  не  душевное
состояние, испытываемое нами, когда мы радуемся, огорчаемся, желаем, боимся,
вспоминаем, забываема прочее; и Ты не сама душа, ибо  Ты  Господь  Бог  души
моей. Все это меняется, Ты же пребываешь неизменным над всем, и Ты  удостоил
мою память стать Твоим жилищем с того дня, как  я  узнал  Тебя.  И  зачем  я
спрашиваю, в каком месте ее Ты живешь, как будто там есть места?  Несомненно
одно: Ты живешь в ней, потому что я помню Тебя с того дня, как узнал Тебя, и
в ней нахожу Тебя, Тебя вспоминая.

XXVI.

     37. Где же нашел я Тебя, чтобы Тебя узнать? Тебя не было в моей  памяти
до того, как я узнал Тебя. Где же нашел я Тебя, чтобы Тебя узнать, как не  в
Тебе, надо мной? Не в пространстве: мы отходим от Тебя и приходим к Тебе  не
в пространстве.  Истина,  Ты  восседаешь  всюду  и  всем  спрашивающим  Тебя
отвечаешь одновременно, хотя все спрашивают о разном. Ясно отвечаешь Ты,  но
не все слышат ясно. Все спрашивают о чем хотят, но не всегда слышат то,  что
хотят.
     Наилучший служитель Твой тот, кто не думает, как бы ему  услышать,  что
он хочет, но хочет того, что от Тебя услышит.

XXVII.

     38. Поздно полюбил я Тебя, Красота, такая древняя и такая юная,  поздно
полюбил я Тебя! Вот Ты был во мне, а я - был во внешнем и там искал Тебя,  в
этот благообразный мир, Тобой созданный, вламывался я, безобразный! Со  мной
был Ты, с Тобой я не был. Вдали от Тебя держал  меня  мир,  которого  бы  не
было, не будь он в Тебе. Ты  позвал,  крикнул  и  прорвал  глухоту  мою;  Ты
сверкнул, засиял и прогнал  слепоту  мою;  Ты  разлил  благоухание  свое,  я
вдохнул и задыхаюсь без Тебя. Я  отведал  Тебя  и  Тебя  алчу  и  жажду;  Ты
коснулся меня, и я загорелся о мире Твоем.

XXVIII.

     39. Когда я прильну к Тебе всем существом моим,  исчезнет  моя  боль  и
печаль, и живой будет жизнь моя, целиком полная Тобой. Легко человеку,  если
он полон Тобой; я не полон Тобой и потому в тягость себе. Радости  мои,  над
которыми надо бы плакать, спорят с печалями, которым надо бы радоваться, и я
не знаю, на чьей стороне станет победа. Спорят мои недобрые печали с добрыми
радостями, и я не знаю, на чьей стороне станет  победа.  Увы  мне!  Господи,
сжалься надо мной! Увы мне! Вот раны мои - я  не  скрываю  их.  Ты  врач,  я
больной; Ты жалостлив,  я  жалок.  "Разве  жизнь  человека  на  земле  -  не
искушение?" Кто захотел бы тягот и трудностей?  Ты  велишь  их  терпеть,  не
любить. Никто не любит того, что он терпит, если даже и  любит  терпение.  И
пусть он и радуется своему терпению, все же он предпочел  бы,  чтобы  нечего
было терпеть.
     Благополучия желаю я в беде, беды боюсь в благополучии. Есть  ли  между
ними такая середина, где "человеческая жизнь не была  бы  искушением?"  Горе
мирскому благополучию, вдвойне горе ему: от страха перед бедой, от  ущербной
радости. Горе мирской беде, вдвойне, втройне горе: от тоски по благополучию;
от того, что беда сама по себе жестока, от того, что, пожалуй,  сломится  от
нее терпение. Разве не "искушение жизнь человека на земле" всегда и всюду?

XXIX.

     40. Вся надежда моя только на великое, великое  милосердие  Твое.  Дай,
что повелишь, и повели, что хочешь. Ты  приказываешь  воздержанность.  "И  я
знаю, - сказал некто, - что никто не может быть воздержным, если не даст ему
Бог, и это и есть мудрость - знать, чей это дар". Да, воздержанность  делает
нас собрааными и возвращает к Единому, а мы ушли от  него,  разбрасываясь  в
разные стороны. Мало любит Тебя тот, кто любит еще что-то и  любит  не  ради
Тебя. О Любовь, которая всегда горишь и никогда не гаснешь, Боже  мой.  Боже
милосердия, зажги меня! Ты  велишь  воздержанность:  дай,  что  повелишь,  и
повели, что хочешь!

XXX.

     41. Ты повелишь мне, конечно, воздерживаться "от похоти  плоти,  похоти
очей  и  гордости  житейской".  Ты  повелел  воздерживаться  от  незаконного
сожития; брак Ты допустил, но посоветовал состояние лучшее.  И  Ты  дал  мне
избрать это состояние раньше, чем я стал свершать Твои таинства. И,  однако,
доселе живут в памяти моей  (о  которой  я  много  говорил)  образы,  прочно
врезанные в нее привычкой. Они кидаются на меня, когда я бодрствую, но тогда
они, правда, бессильны, во сне же доходит не только до  наслаждения,  но  до
согласия на него. И в этих обманчивых образах столько власти над моей  душой
и моим телом, что призраки убеждают спящего в том, в  чем  бодрствующего  не
могут живые. Разве тогда я перестаю быть собой, Господи Боже мой? И, однако,
какая разница между мной, когда я погрузился в  сон,  и  мною  же,  когда  я
стряхнул его с  себя!  Где  в  это  время  был  разум,  с  помощью  которого
бодрствующий противостоит таким нашептываньям и пребывает непоколебим  перед
реальным соблазном? Закрывается ли он вместе с глазами?  Засыпает  вместе  с
телесными чувствами? И почему же часто даже во сне мы сопротивляемся,  помня
о своем решении, и целомудренно пребываем в  нем,  никак  не  поддаваясь  на
такие приманки? И все же разница  такова,  что  и  в  противном  случае  мы,
проснувшись, обретаем покой в своей совести: так далеки между  собой  явь  и
сон, что нам ясно: мы не совершали того, что каким-то образом совершилось  в
нас, и нам прискорбно.
     42. Ужели рука Твоя, Всесильный Боже, не сильна исцелить  всех  недугов
души моей и преизбытком благодати угасить эту распутную тревогу  моих  снов?
Ты будешь умножать и умножать  Свои  дары  во  мне.  Господи,  и  душа  моя,
вырвавшись из клея похоти, устремится за мною к Тебе,  перестанет  бунтовать
против себя, не будет даже во сне не только совершать под влиянием  скотских
образов этих мерзостей, но и соглашаться на них.  Чтобы  не  только  в  этой
жизни, но даже и в этом возрасте противно мне  стало  подобное  состояние  -
даже в малой степени - такой, что его  легко  подавить  одним  усилием  воли
спящего чистым сном! - Это не трудно  Всемогущему,  Который  "силен  сделать
больше, чем мы просим и понимаем". А сейчас я еще пребываю в этом зале, и  я
рассказываю благому Богу моему, "в трепете ликуя",  о  том,  что  Тобою  мне
даровано, плача о несовершенстве своем, надеясь, что  довершишь  Ты  милость
Свою и доведешь меня до полноты мира, в котором и пребудет с  Тобой  все  во
мне - и внутреннее  и  внешнее  -  в  час,  "когда  поглощена  будет  смерть
победой".

XXXI.

     43. Есть и другая "злоба дня" - если бы ее одной было ему довольно!  Мы
восстанавливаем наше ежедневно разрушающееся  тело  едой  и  питьем,  и  так
будет, пока "Ты не уничтожишь  пищу  и  желудок",  не  убьешь  голод  дивной
сытостью и "не облачишь это тленное тело вечным нетлением".  Теперь  же  эта
необходимость мне сладка, и я борюсь с этой усладой, чтобы не попасть к  ней
в плен: я веду с ней ежедневную войну постом и частым "порабощением тела"  -
и муки мои изгоняются удовольствием. Голод и жажда - это мука;  они  жгут  и
убивают, как лихорадка, если не полечить их пищей. А так как  лекарство  под
рукой, и Ты утешаешь нас  дарами  Твоими,  которые  подносят,  служа  немощи
нашей, земля, вода и небо, то бедствие и стало называться наслаждением.
     44. Ты научил меня принимать пищу, как лекарство. Но пока я перехожу от
тягостного голода к благодушной сытости, тут, мне как раз и поставлен  силок
чревоугодия. Самый этот переход есть наслаждение, а другого,  чтобы  перейти
туда, куда переходить заставляет необходимость, нет. Поддержание здоровья  -
вот причина, почему мы едим и пьем, но к ней присоединяется  удовольствие  -
спутник опасный, который  часто  пытается  зайти  вперед,  чтобы  ради  него
делалось то, что, судя по моим словам и желанию, я делаю  здоровья  ради.  У
обоих, однако, мера не одна: того, что для здоровья достаточно,  наслаждению
мало. Часто трудно определить, что здесь: необходимая ли пока забота о  теле
и помощь ему  или  прислуживанье  обманам  прихотливой  чувственности.  Этой
неопределенностью веселится несчастная  душа,  рассчитывая  на  нее  как  на
извинение и защиту; она радуется, что не видит меры  потребного  здоровью  и
ссылкой на здоровье прикрывает службу чревоугодию. Этим соблазнам я стараюсь
ежедневно противостоять; взываю