щики сплетали во вражде своей
против Писания.
     Когда я увидел,  что  духовными  детьми  Твоими,  которых  Ты  возродил
благодатью  От  Матери  Церкви,  создание  человека  по  образу  Твоему   не
понимается так, будто Ты ограничил себя обликом человеческого тела  (хотя  я
еще не подозревал, даже  отдаленно,  даже  гадательно,  что  такое  духовная
субстанция), то я и покраснел от стыда и обрадовался, что столько  лет  лаял
не на Православную Церковь,  а  на  выдумки  плотского  воображения.  Я  был
дерзким нечестивцем: я должен был  спрашивать  и  учиться,  а  я  обвинял  и
утверждал.
     Ты же, пребывающий в вьйпних и рядом, самый далекий и самый близкий,  у
которого нет больших и меньших членов, который повсюду весь и  не  ограничен
ни одним местом, Ты не имеешь, конечно, этого телесного облика,  и,  однако,
"Ты создал человека по образу Твоему",  и  вот  он  -  с  головы  до  ног  -
ограничен определенным местом.


IV.

     5. Так как я не знал, каким образом возник  этот  образ  Твой,  то  мне
надлежало стучаться и предлагать вопросы, как об этом следует думать,  а  не
дерзко утверждать, будто вот так  именно  и  думают.  Забота  о  том,  чтобы
ухватиться за что-то  достоверное,  грызла  меня  тем  жесточе,  чем  больше
стыдился я, что меня так долго дурачили и обманывали обещанием  достоверного
знания,  и  я  болтал  с  детским  воодушевлением  и  недомыслием,  объявляя
достоверным столько недостоверного! Только позднее мне выяснилась эта  ложь.
Достоверным, однако, было для меня то, что  все  это  недостоверно,  а  мною
раньше принималось за достоверное, когда я слепо накидывался на Православную
Церковь Твою и обвинял ее: учит ли она истине, я еще не знал, но уже  видел,
что она учит не тому, за что я осыпал ее тяжкими обвинениями. Таким образом,
приведен был я к смущению и к обращению: я радовался.  Господи,  что  Единая
Церковь, Тело Единого Сына Твоего, в которой мне,  младенцу,  наречено  было
имя Христово, не забавляется детской игрой и по здравому  учению  своему  не
запихивает Тебя,  Творца  вселенной,  в  пространство,  пусть  огромное,  но
ограниченное отовсюду очертаниями человеческого тела.
     6. Я радовался также, что мне предлагалось, читать книги Ветхого Завета
другими глазами, чем раньше: книги эти  ведь  казались  мне  нелепыми,  и  я
изобличал мнимые мысли святых Твоих, мысливших-на самом деле вовсе не так. Я
с удовольствием слушал, как Амвросий часто повторял  в  своих  проповедях  к
народу, усердно рекомендуя, как правило: "буква убивает, а дух  животворит".
Когда, снимая таинственный покров, он объяснял в духовном смысле  те  места,
которые, будучи поняты буквально, казались мне проповедью извращенности,  то
в его словах ничто  не  оскорбляло  меня,  хотя  мне  еще  было  неизвестно,
справедливы ли эти слова. Я удерживал сердце свое от согласия с чем бы то ни
было, боясь свалиться в бездну, и это висение в воздухе меня вконец убивало.
Я хотел быть уверен в том, чего я не видел, так же, как был уверен, что семь
да три десять. Я не был настолько безумен, чтобы считать и  это  утверждение
недоступным для  понимания,  но  я  хотел  постичь  остальное  так  же,  как
сложение, будь это нечто телесное, но удаленное от моих внешних чувств,  или
духовное, которое я не умел представить себе иначе, как в телесной оболочке.
Излечиться я мог бы верою, которая как-то  направила  бы  мой  прояснившийся
умственный взор к истине Твоей, всегда пребывающей и ни в  чем  не  терпящей
ущерба. Как бывает, однако, с человеком, который  попав  на  плохого  врача,
боится довериться хорошему, так было и смоей больной  душой;  она  не  могла
излечиться ничем, кроме веры, и отказывалась от лечения, чтобы не поверить в
ложь; она сопротивлялась руке Твоей, а Ты приготовил лекарство  веры,  излил
его на все болезни мира и сообщил ему великую действенность.


V.

     7. С этого времени, однако, я стал  предпочитать  православное  учение,
поняв, что в его повелении верить  в  то,  чего  не  докажешь  (может  быть,
доказательство и существует, но, пожалуй, не для всякого, а может, его вовсе
и нет), больше скромности и  подлинной  правды,  чем  в  издевательстве  над
доверчивыми людьми. которым заносчиво обещают знание,  а  потом  приказывают
верить множеству нелепейших басен, доказать  которые  невозможно.  А  затем,
Господи, Ты постепенно умирил  сердце  мое,  касаясь  его  столь  кроткой  и
жалостливой рукой. Я стал соображать, как бесчисленны явления, в подлинность
которых я верю, но которые я  не  видел  и  при  которых  не  присутствовал:
множество исторических событий, множество городов  и  стран,  которых  я  не
видел; множество случаев, когда я верил друзьям, врачам, разным людям, - без
этого доверия мы вообще не могли бы  действовать  и  жить.  Наконец,  я  был
непоколебимо уверен в том, от каких родителей я происхожу: я не мог бы этого
знать, не поверь я другим на слово. Ты убедил меня,  что  обвинять  надо  не
тех, кто верит Книгам Твоим, которые Ты облек таким значением для всех почти
Народов, а тех, кто им не верит, и что не  следует  слушать  людей,  которые
могут сказать: "Откуда ты знаешь, что эти Книги были преподаны человеческому
роду Духом Божиим, истинным и исполненным правды?" Как раз  в  это  самое  и
нужно было  мне  целиком  поверить,  потому  что  никакая  едкость  коварных
вопросов, рассеянных по многим читанным мною философским сочинениям,  авторы
которых спорили между собой, не могла исторгнуть у меня, хотя на время, веры
в Твое существование и в то, что Ты управляешь человеческими  делами:  я  не
знал только, что Ты есть.
     8. Вера моя была иногда крепче, иногда слабее, но всегда верил  я  и  в
то, что Ты есть, и в то, что Ты заботишься  о  нас,  хотя  и  не  знал,  что
следует думать о субстанции Твоей, и не знал, какой путь ведет или  приводит
к Тебе. Не имея ясного разума,  бессильные  найти  истину,  мы  нуждаемся  в
авторитете Священного Писания; я стал верить, что  Ты  не  придал  бы  этому
Писанию такого повсеместного исключительного значения,  если  бы  не  желал,
чтобы с его помощью приходили к вере в Тебя и с его
     помощью искали Тебя. Услышав правдоподобные объяснения  многих  мест  в
этих книгах, я понял, что под нелепостью, так часто меня в них оскорблявшей,
кроется глубокий и таинственный смысл. Писание начало казаться мне тем более
достойным уважения и благоговейной веры, что оно всем было открыто, и  в  то
же время хранило достоинство своей тайны для ума более глубокого; по  своему
общедоступному словарю и совсем простому языку оно было Книгой  для  всех  и
заставляло напряженно думать тех, кто не легкомыслен сердцем; оно раскрывало
объятия всем и через узкие ходы препровождало к Тебе немногих, - их  впрочем
горазда больше, чем было  бы,  не  вознеси  Писание  на  такую  высоту  свой
авторитет, не прими оно такие толпы людей в свое святое смиренное лоно.
     Я думал об этом - и Ты был со мной; я вздыхал - и Ты слышал меня;  меня
кидало по волнам - и Ты руководил мною; я шел широкой мирской дорогой, но Ты
не покидал меня.


VI.

     9. Я жадно стремился к почестям, к деньгам, к браку, и Ты смеялся  надо
мной. Эти желания заставляли меня испытывать горчайшие затруднения;  Ты  был
ко мне тем милостивее, чем меньше позволял находить усладу там, где не  было
Тебя.
     Посмотри в сердце мое, Господи: Ты ведь захотел, чтобы  я  вспомнил  об
этом и исповедался Тебе. Да прилепится сейчас к Тебе душа  моя,  которую  Ты
освободил из липкого клея смерти. Как она была несчастна! Ты  поражал  ее  в
самое больное место, да оставит все и обратится к Тебе, Который выше всего и
без Которого ничего бы  не  было;  да  обратится  и  исцелится.  Как  был  я
ничтожен, и как поступил Ты, чтобы я в  тот  день  почувствовал  ничтожество
мое! Я собирался произнести похвальное слово императору; в  нем  было  много
лжи, и людей, понимавших это, оно ко мне, лжецу, настроило бы  благосклонно.
Я задыхался от этих забот и лихорадочного наплыва изнуряющих размышлений.  И
вот, проходя по какой-то из медиоланских улиц, я заметил нищего; он, видимо,
уже подвыпил и весело шутил. Я вздохнул и заговорил с друзьями,  окружавшими
меня, о том, как мы страдаем от собственного безумия; уязвляемые  желаниями,
волоча за собою ношу собственного несчастья и при этом еще  его  увеличивая,
ценою всех своих мучительных усилий, вроде моих тогдашних, хотим мы  достичь
только одного: спокойного счастья. Этот нищий опередил нас; мы, может  быть,
никогда до нашей цели и не дойдем.  Он  получил  за  несколько  выклянченных
монет то, к чему я добирался таким мучительным, кривым, извилистым  путем  -
счастье преходящего благополучия. У него, правда, не было настоящей радости,
но та, которую я искал на путях своего тщеславия, била много лживее.  И  он,
несомненно, веселился, а я был в тоске; он был  спокоен,  менябила  тревога.
Если бы кто-нибудь стал у меня допытываться, что я предпочитаю: ликовать или
бояться, я ответил бы: "ликовать". Если бы меня спросили опять:  предпочитаю
я быть таким, как этот нищий, или таким, каким я  был  в  ту  минуту,  то  я
все-таки выбрал бы  себя,  замученного  заботой  и  страхом,  выбрал  бы  от
развращенности. Разве была тут правда? Я не  должен  был  предпочитать  себя
ему, потому что был ученее: наука не  давала  мне  радости,  я  искал  с  ее
помощью, как угодить людям - не для того, чтобы их научить, а только,  чтобы
им угодить. Поэтому посохом учения Твоего "Ты и сокрушал кости мои".
     10. Прочь от меня те, кто скажет душе моей: "Есть разница в  том,  чему
человек радуется. Тот нищий находил радость в выпивке; ты жаждал  радоваться
славе". Какой славе, Господи? не той, которая в Тебе. Как та радость не была
настоящей, так не была настоящей и моя слава; она только больше кружила  мне
голову. Нищий должен был в ту же ночь  проспаться  от  своего  опьянения;  я
засыпал и просыпался  в  моем;  буду  и  впредь  засыпать  в  нем  и  в  нем
просыпаться - посмотри, сколько дней! Я знаю, что есть разница в  том,  чему
человек радуется: радость верующего и надеющегося несравнима с  этой  пустой
радостью. И тогда, однако, нельзя было нас сравнивать.  Разумеется,  он  был
счастливее и не только потому, что веселье било в нем  через  край,  а  меня
глодали заботы, но и потому, что он раздобыл себе вина, осыпая людей добрыми
пожеланиями, а я ложью искал утолить свою спесь. Я  много  говорил  тогда  в
этом жсе смысле с моими близкими, часто судил по таким поводам о собственном
состоянии; находил, что мне худо, горевал об этом и тем  еще  удваивал  свое
горе. А если счастье улыбалось мне, то мне скучно было  ловить  его,  потому
что оно улетало раньше, чем удавалось его схватить.


VII.

     11. Я вздыхал об этом вместе  с  моими  друзьями,  с  которыми  жил,  и
особенно откровенно разговаривал с Алипием и Небридием. Алипий был родом  из
того же муниципия, что и я, происходил из муниципальной знати и  был  моложе
меня возрастом. Он учился у меня, когда я начал преподавать в нашем городе и
позже в Карфагене, и очень любил меня, считая добрым и ученым  человеком;  я
же  любил  его  за  врожденные  задатки   ко   всему   доброму,   достаточно
обнаружившиеся в нем, когда был он еще  совсем  юн.  Водоворот  карфагенской
безнравственностк с ее пылким увлечением  пустыми  зрелищами  втянул  его  в
цирковое помешательство, и оно закружило его жалостным образом. В то время я
был занят преподаванием риторики в городской школе. Он еще не учился у  меня
по причине некоторой натянутости, возникшей между мною и его отцом. Я узнал,
что он  одержим  губительной  любовью  к  цирку,  и  тяжко  опечалился,  мне
казалось, что юноша, подававший такие надежды, обречен на гибель,  если  уже
не погиб. У меня не было никакой возможности ни уговорить его,  ни  удержать
силой - по дружеский ли благожелательности или по праву учителя. Я  полагал,
что он относится ко мне так же, как и отец, но он  был  настроен  иначе.  Не
считаясь с отцовской волей, он начал здороваться со мной и заходить ко мне в
аудиторию: послушает меня и уйдет.
     12. У меня выпало из памяти поговорить с ним о том, чтрбы он не  убивал
своих  превосходных  дарований  слепым  и  пагубным  пристрастием  к  пустым
забавам. Ты же, Господи, Который стоишь у кормила всего сотворенного  Тобой,
Ты не забыл будущего служителя Твоего. Его исправление должно быть приписано
явно Тебе, но совершил Ты его через меня, без моего ведома.
     Однажды, когда я сидел на  обычном  месте,  а  передо  мной  находились
ученики, Алипий  вошел,  поздоровался,  сел  и  углубился  в  наши  занятия.
Случайно в руках у меня оказался  текст,  который,  показалось  мне,  удобно
пояснить примером, заимствованным из цирковой жизни;  чтобы  сделать  мысль,
которую я старался внедрить, приятнее  и  понятнее,  я  едко  осмеял  людей,
находившихся в плену у этого безумия. Ты знаешь, Господи, что в ту минуту  я
не думал о том, как излечить Алипия от этой заразы. Он же  сразу  отнес  эти
слова к себе и решил, что они были сказаны только ради него. Другой, услышав
их, вспыхнул бы гневом на меня,  но  честный  юноша,  услышав  их,  вспыхнул
гневом на себя и еще горячее привязался ко мне. Ты ведь  сказал  когда-то  и
включил это слово в Писание: "обличай мудрого, и он возлюбит тебя". А я и не
обличал его, но Ты, пользуясь всеми, с ведома и без ведома их, в целях  Тебе
известных - и цели эти всегда справедливы, - превратил слова мои и  мысли  в
горящие угли, чтобы выжечь гниль в душе, подающей добрые надежды, и исцелить
ее. Пусть не восхваляет Тебя тот, кто не видит милосердия Твоего, которое  я
исповедую Тебе из глубины сердца своего.
     После моих слов он вырвался из этой глубокой ямы, куда с  удовольствием
влез, наслаждаясь собственным  самоослеплением;  мужественное  самообладание
встряхнуло его душу, и с нее слетела вся цирковая грязь; в цирк он больше не
показывался. Затем он преодолел сопротивление отца, не желавшего, чтобы  сын
имел меня своим учителем; отец отступили уступил. Начав у  меня  опять  свое
учение, он вместе со мной запутался в манихейском суеверии: ему нравилась их
хваленая воздержанность, которую он считал подлинной и настоящей. А была она
коварной и соблазнительной, уловляющей драгоценные  души,  не  умеющие  пока
прикоснуться  к  высотам  истинной  добродетели;  они   легко   обманывались
внешностью добродетели, мнимой и поддельной.


VIII.

     13. Не оставляя, конечно, того земного  пути,  о  котором  ему  столько
напели родители, он раньше меня  отправился  в  Рим  изучать  право,  и  там
захватила его  невероятным  образом  невероятная  жадность  к  гладиаторским
играм.
     Подобные зрелища  были  ему  отвратительны  и  ненавистны.  Однажды  он
случайно  встретился  по  дороге   со   своими   друзьями   и   соучениками,
возвращавшимися  с  обеда,  и  они,  несмотря  на   его   резкий   отказ   и
сопротивление, с ласковым насилием увлекли его в амфитеатр. Это были как раз
дни жестоких и смертоубийственных игр. "Если вы тащите мое тело в это  место
и там его усадите, - сказал Алипий, - то неужели вы  можете  заставить  меня
впиться душой и глазами в это зрелище? Я буду присутствовать, отсутствуя,  и
таким образом одержу победу и над ним, и над вами". Услышав это, они тем  не
менее повели его с собой, может быть, желая как раз испытать, сможет  ли  он
сдержать свои слова. Придя, они расселись, где  смогли;  все  вокруг  кипело
свирепым наслаждением. Он, сомкнув глаза свои, запретил душе броситься в эту
бездну зла;  о,  если  бы  заткнул  он  и  уши!  При  каком-то  случае  боя,
потрясенный неистовым воплем всего народа  и  побежденный  любопытством,  он
открыл глаза, готовый как будто пренебречь любым зрелищем, какое бы  ему  ни
представилось. И душа  его  была  поражена  раной  более  тяжкой,  чем  тело
гладиатора, на которого он захотел посмотреть;  он  упал  несчастливее,  чем
тот, чье падение вызвало крик, ворвавшийся в его уши и  заставивший  открыть
глаза: теперь можно было поразить и низвергнуть эту  душу,  скорее  дерзкую,
чем сильную, и тем более немощную, что  она  полагалась  на  себя  там,  где
должна была положиться на Тебя. Как только увидел он эту  кровь,  он  упился
свирепостью; он не отвернулся, а глядел, не отводя глаз; он  неистовствовал,
не замечая того; наслаждался преступной борьбой, пьянел кровавым  восторгом.
Он был уже не тем человеком, который пришел, а одним  из  толпы,  к  которой
пришел, настоящим товарищем тех, кто его привел. Чего  больше?  Он  смотрел,
кричал, горел и унес с собои безумное желание, гнавшее его  обратно.  Теперь
он не только ходил с теми, кто первоначально увлек его за собой: он опережал
их и влек за собой других. И отсюда вырвал его Ты мощной и милосердной рукой
и научил его надеяться не на себя, а на Тебя; только случилось  это  гораздо
позднее.


IX.

     14. В памяти его остался этот случай, как лекарство на будущее.  То  же
было и с другим происшествием.
     Он тогда еще учился у меня в Карфагене. 0днажды в полдень обдумывал  он
на форуме декламацию, которую должен был произнести, - это обычное  школьное
упражнение, - и Ты допустил, чтобы его как вора, схватили сторожа форума.

     Думаю, Господи, что Ты разрешил это только по одной причине: пусть этот
муж, столь великий в будущем,  рано  узнает,  что  нельзя  быть  опрометчиво
доверчивым при разборе дела и нельзя  человеку  с  легким  сердцем  осуждать
человека.
     Он прогуливался перед судилищем один, со  своими  дощечками  и  стилем,
когда какой-то юноша, тоже школьник, оказавшийся настоящим вором, подошел со
спрятанным топором незаметно для  Алипия  к  свинцовой  решетке  над  улицей
Ювелиров и стал обрубать свинец. Услышав стук топора, ювелиры,  находившиеся
внизу, заволновались и послали людей схватить  того,  кто  будет  застигнут.
Услышав голоса, вор бросил свое орудие, боясь, что его  с  ним  задержат,  и
убежал. Алипий не видел, как он вошел, но как выходил, заметил;  видел,  что
тот удирает. Желая узнать, в чем дело, он подошел к тому же месту и, стоя, с
изумлением рассматривал найденный топор. Посланные находят Алипия одного; он
держит в руках топор, на стук которого они прибежали; его хватают, тащат  и,
хвастаясь, что поймали на месте преступления  вора,  в  сопровождении  толпы
людей, живших около форума, ведут представить судье.
     15. На этом и кончился урок. Ты  тут  же,  Господи,  пришел  на  помощь
невинности, свидетелем которой был один Ты. Когда его вели -  в  темницу  ли
или на пытку - с ним повстречался архитектор, бывший главным надзирателем за
общественными зданиями. Провожатые чрезвычайно  обрадовались  этой  встрече,
потому что, когда с форума что-то пропадало, то он неизменно подозревал их в
краже: пусть, наконец, он узнает, кто это делал. Человек  этот  часто  видел
Алипия в доме одного сенатора, к которому хаживал; он сразу же узнал Алипия;
взяв за руку, вывел из толпы, стал  расспрашивать,  почему  стряслась  такая
беда, и услышал, что произошло. Он приказал идти за  собою  всему  собранию,
грозно шумевшему и волновавшемуся. Подошли к дому юноши, совершившего кражу;
у ворот стоял раб. Был  это  совсем  мальчик;  ему  и  в  голову  не  пришло
испугаться за своего  хозяина,  а  рассказать  обо  всем  он  мог,  так  как
сопровождал хозяина на форуме.  Алипий  припомнил  его  и  сообщил  об  этом
архитектору. Тот показал рабу топор и спросил, чей он. "Наш",  -  тотчас  же
ответил он, и когда его стали расспрашивать, то он раскрыл и все остальное.
     Так перенесено было обвинение на этот дом к смущению толпы, собравшейся
было справлять триумф  над  Алипием;  будущий  проповедник  Слова  Твоего  и
церковный судья во многих делах ушел, обогатившись знанием и опытом.


X.

     16. Итак, я застал его в Риме; крепкие узы связывали его со мной, и  он
отправился в Медиолан, чтобы не покидать меня и на практике  применить  свое
значение пра