только же времени, сколько и  двигалось"
или "стояло вдвое или втрое больше, чем двигалось" и прочее в том  же  роде,
смотря  по  тому,  точно  наше  исчисление  или  приблизительно:   "больше",
"меньше". Время, следовательно, не есть движение тела.

XXV.

     32. Признаюсь Тебе, Господи, я до сих пор не знаю, что такое время,  но
признаюсь, Господи, и в другом: я знаю, что говорю это  во  времени,  что  я
долго уже разговариваю о времени и что это самое "долго" есть не  что  иное,
как некий промежуток времени. Каким же образом  я  это  знаю,  а  что  такое
время, не знаю? А может быть, я не знаю, каким образом рассказать о том, что
я знаю? Горе мне! Я не знаю даже, чего я не знаю.  Вот,  Боже  мой,  я  пред
Тобою: я не лгу; как говорю,  так  и  думаю.  "Ты  зажжешь  светильник  мой,
Господи Боже мой. Ты осветишь тьму мою".

XXVI.

     33. Разве не правдиво признание души моей, признающейся Тебе,  что  она
измеряет время? Да, Господи Боже мой, я измеряю и не знаю,  что  измеряю.  Я
измеряю движение тела временем. И разве я не измеряю  само  время?  Когда  я
измеряю, как долго движется тело и как долго проходит оно путь оттуда  сюда,
что я измеряю; как не время, в течение которого тело движется? А само  время
чем мне измерять?  Более  длинное  более  коротким,  подобно  тому,  как  мы
вымеряем балку локтем? Мы видим, что длительностью краткого слога измеряется
длительность долгого: о нем говорится, что он  вдвое  длиннее.  Мы  измеряем
величину стихотворения числом стихов, длину стиха числом  стоп,  длину  стоп
числом слогов  и  длительность  долгих  длительностью  коротких.  Счет  этот
ведется независимо от страниц (в противном случае мы измеряли бы место, а не
время), но по мере того, как слова произносятся и умолкают, мы говорим: "это
стихотворение длинное; оно составлено до стольких-то стихов; стихи длинны  -
в них столько-то стоп; стопы длинны: они  растянуты  на  столько-то  слогов;
слог долог, он вдвое длиннее короткого". Точной меры времени здесь,  однако,
нет; может ведь иногда случиться, что стих более короткий,  но  произносимый
более  протяжно,  займет  больше  времени,  чем  стих  более   длинный,   но
произнесенный быстро. Так и с целым стихотворением, так и со стопой,  так  и
со слогом.  Поэтому  мне  и  кажется,  что  время  есть  не  что  иное,  как
растяжение, но чего? не знаю; может быть, самой души.  Что  же  я,  Господи,
измеряю,  говоря  или  неопределенно:  "это   время   длиннее   того",   или
определенно: "оно вдвое больше того". Что я измеряю время, это я знаю, но  я
не могу измерить будущего, ибо его еще нет;  не  могу  измерить  настоящего,
потому что в нем нет длительности, не могу измерить прошлого, потому что его
уже нет. Что же я измеряю? Время, которое проходит, но еще не прошло? Так  я
и говорил.

XXVII.

     34. Будь настойчива,  душа  моя,  напрягай  свою  мысль  сильнее:  "Бог
помощник наш. Он создал нас, а  не  мы  себя".  Обрати  внимание  туда,  где
брезжит заря  истины.  Вот,  представь  себе:  человеческий  голос  начинает
звучать и звучит и еще звучит, но вот он умолк и  наступило  молчание:  звук
ушел, и звука уже нет. Он был в будущем, пока не зазвучал, и его нельзя было
измерить, потому что его еще не было, и сейчас нельзя, потому  что  его  уже
нет. Можно было тогда, когда он звучал, ибо тогда было то,  что  могло  быть
измерено. Но ведь и тогда он не застывал  в  неподвижности:  ои  приходил  и
уходил. Поэтому и можно было его  измерять?  Проходя,  он  тянулся  какой-то
промежуток  времени,  которым  и  можно   его   измерить:   настоящее   ведь
длительности не имеет.
     Если, следовательно, можно было измерить тогда, то вот смотри: начинает
звучать другой звук и звучит еще и сейчас непрерывно и однообразно;  измерим
его, пока он звучит. Когда он перестанет звучать, он уйдет и измерять  будет
нечего. Измерим же точно и  скажем,  какова  его  длительность.  Но  он  еще
звучит, а измерить его можно только с того момента, когда он начал  звучать,
и до того, как перестал. Мы,  значит,  измеряем  промежуток  между  каким-то
началом и каким-то концом. Поэтому звук, еще не умолкший, нельзя измерить  и
сказать, долог он или краток, равен  другому,  вдаое  его  длиннее  или  еще
что-нибудь подобное. Когда же он  умолкнет,  его  уже  не  будет.  Каким  же
образом можно его измерять? И все же мы измеряем время - не то, которого еще
нет, и не то, которого уже нет, и не то, которое вовсе не длится, и  не  то,
которое не дошло еще до своих границ. Мы измеряем, следовательно, не будущее
время, не прошедшее; не настоящее, не проходящее -  и  все  же  мы  измеряем
время.
     35. Deus creator omnium ("Господь всего создатель") - стих этот состоит
из восьми слогов, кратких и долгих, чередующихся между  собой;  есть  четыре
кратких: первый, третий, пятый,  седьмой;  они  однократны  по  отношению  к
четырем долгим: второму,  четвертому,  шестому  и  восьмому.  Каждый  долгий
длится вдвое  дольше  каждого  краткого:  я  утверждаю  это,  произнося  их:
поскольку это ясно воспринимается слухом, то оно так и есть.
     Оказывается - если доверять ясности  моего  слухового  восприятия  -  я
вымеряю долгий слог кратким и чувствую, что он равен двум кратким. Но  когда
один звучит после другого, сначала краткий, потом долгий,  как  же  удержать
мне краткий, как приложить его в качестве меры к долгому, чтобы  установить:
долгий равен двум  кратким.  Долгий  не  начнет  ведь  звучать  раньше,  чем
отзвучит краткий. А долгий - разве я измеряю его, пока  он  звучит?  Ведь  я
измеряю его только по его окончании. Но, окончившись, он  исчезает.  Что  же
такое я измеряю? Где тот краткий, которым я измеряю? Где тот долгий, который
я измеряю? Оба прозвучали, улетели, исчезли, их  уже  нет,  а  я  измеряю  и
уверенно отвечаю (насколько можно доверить излщренному  слуху),  что  долгий
слог вдвое длиннее краткого, разумеется, по длительности  во  времени.  И  я
могу это сделать только потому, что  эти  слоги  прошли  и  закончились.  Я,
следовательно, измеряю не их самих - их уже нет, - а что-то в  моей  памяти,
что прочно закреплено в ней.
     36.  В  тебе,  душа  моя,  измеряю  я  время.  Избавь  меня  от  бурных
возражений; избавь и себя от бурных возражений в сумятице своих впечатлений.
В тебе, говорю я, измеряю я время. Впечатление от проходящего мимо  остается
в тебе, и его-то, сейчас существующее, я измеряю, а не то, что прошло и  его
оставило. Вот его я измеряю, измеряя время. Вот  где,  следовательно,  время
или же времени я не измеряю.
     Что же? Когда мы измеряем молчание и  говорим:  "это  молчание  длилось
столько времени, сколько длился этот звук", разве мы мысленно  не  стремимся
измерить звук будто бы раздавшийся, и  таким  образом  получить  возможность
что-то сообщить о промежутках молчания  во  времени.  Молча,  не  говоря  ни
слова, мы произносим в уме стихотворения, отдельные стихи,  любую  речь;  мы
сообщаем об их размерах, о промежутках времени, ими занятых, и о соотношении
этих промежутков так, как если бы мы все это  произносили  вслух.  Допустим,
кто-то захотел издать продолжительный звук, предварительно установив  в  уме
его будущую длительность. Он, конечно, молчаливо определил  этот  промежуток
времени, запомнил его и тогда уже  начал  издавать  звук,  который  и  будет
звучать до положенного ему срока, вернее, он звучал и будет звучать: то, что
уже раздалось, конечно, звучало; оставшееся еще прозвучит, и все  закончится
таким образом: внимание, существующее в настоящем,  переправляет  будущее  в
прошлое; уменьшается будущее - растет прошлое; исчезает совсем будущее  -  и
все становится прошлым.

XXVIII.

     37. Каким же образом уменьшается или  исчезает  будущее,  которого  еще
нет? каким образом растет прошлое, которого уже нет? Только потому, что  это
происходит в душе, и только в ней существует три  времени.  Она  и  ждет,  и
внимает, и помнит: то, чего она ждет, проходит через то, чему она внимает, и
уходит туда, о чем она вспоминает. Кто станет  отрицать,  что  будущего  еще
нет? Но в душе есть ожидание будущего. И кто станет отрицать,  что  прошлого
уже нет? Но и до сих пор  есть  в  душе  память  о  прошлом.  И  кто  станет
отрицать, что настоящее лишено длительности: оно  проходит  мгновенно.  Наше
внимание, однако, длительно, и оно переводит в  небытие  то,  что  появится.
Длительно не будущее время - его нет;  длительное  будущее,  это  длительное
ожидание будущего. Длительно не прошлое, которого  нет;  длительное  прошлое
это длительная память о прошлом.
     38. Я собираюсь пропеть знакомую песню; пока я не начал,  ожидание  мое
устремлено на нее в целом; когда я начну, то по мере того, как это  ожидание
обрывается и уходит  в  прошлое,  туда  устремляется  и  память  моя.  Сила,
вложенная в мое действие, рассеяна между памятью о  том,  что  я  сказал,  и
ожиданием того, что я скажу. Внимание же  мое  сосредоточено  на  настоящем,
через которое переправляется будущее, чтобы  стать  прошлым.  Чем  дальше  и
дальше движется  действие,  тем  короче  становится  ожидание  я  длительнее
воспоминание, пока, наконец, ожидание не исчезнет вовсе: действие закончено;
оно теперь все в памяти. То, что происходит с целой песней, то происходит  и
с каждой ее частицей и с каждым слогом; то  же  происходит  и  с  длительным
действием, частицей которого является, может быть, эта песня;  то  же  и  со
всей  человеческой  жизнью,  которая  складывается,  как   из   частей,   из
человеческих  действий;  то  же  со   всеми   веками,   "прожитыми   "сынами
человеческими", которые складываются, как из частей,  из  всех  человеческих
жизней.

XXIX.

     39. Но так как "милость Твоя лучше, нежели жизнь", то  вот  жизнь  моя:
это сплошное рассеяние, и "десница Твоя подхватила  меня"  в  Господе  моем,
Сыне Человеческом, посреднике между Тобой, Единым, и нами, многими, живущими
во многом и многим; "да достигну через Него, как достиг меня  Он".  Уйдя  от
ветхого человека и собрав себя, да последую за одним. "Забывая прошлое",  не
рассеиваясь в мыслях о будущем и преходящем, но сосредоточиваясь на том, что
передо мной, не рассеянно,  но  сосредоточенно  "пойду  к  победе  призвания
свыше" и услышу "глас хвалы и  буду  созерцать  красоту  Твою",  которая  не
появляется и не исчезает. Теперь  же  "годы  мои  проходят  в  стенаниях"  и
утешение мое Ты, Господи; Ты мой извечный Отец, я  же  низвергся  во  время,
строй  которого  мне  неведом;  мысли  мои,  самая  сердцевина   души   моей
раздираются в клочья шумной его пестротой, доколе  не  сольюсь  я  с  Тобой,
очищенный и расплавленный в огне любви Твоей.

XXX.

     40. Тогда я встану и утвержусь в Тебе, в образе моем, в истине Твоей. Я
не буду больше терпеть  от  вопросов  людей,  которые  наказаны  болезненной
жаждой: им хочется пить больше, чем они могут вместить.  Они  и  спрашивают:
"что делал Бог до сотворения мира?" или: "зачем  Ему  пришло  на  ум  что-то
делать, если раньше Он никогда  ничего  не  делал?"  Дай  им,  Господи,  как
следует понять, что они говорят, дай открыть,  что  там,  где  нет  времени,
нельзя говорить "никогда". Сказать о ком-нибудь: "он  никогда  не  делал"  -
значит сказать: "он не делал во времени". Пусть они  увидят,  что  не  может
быть времени, если нет сотворенного; и пусть  прекратят  пустословие.  Пусть
обратятся к тому, что "перед ними"; пусть поймут, что раньше всякого времени
есть Ты - вечный Создатель всех времен, что раньше Тебя не было ни  времени,
ни созданий, если даже есть и надвременные.

XXXI.

     41. Господи Боже мой, в каких же глубинах скрываются тайны Твои  и  как
далеко от них отбросило меня следствие грехов моих.  Исцели  глаза  мои,  да
сорадуюсь  свету  Твоему.  Если  есть  душа,  сильная  великим   знанием   и
предвиденьем, которой все прошлое и будущее знакомо так, как  мне  прекрасно
знакомая всем песня, то  это  душа  удивительная,  повергающая  в  священный
трепет: от нее ведь не сокрыто ни то, что прошло, ни то, что еще остается  в
веках, как не сокрыто от меня, когда я пою эту песню, что и сколько  из  нее
уже спето, что и сколько остается до конца.
     Да не придет мне в голову, что Ты, устроитель вселенной, устроитель душ
и тел, да не придет мне в голову, что Ты знаешь  все  будущее  в  прошлое  в
такой  же  мере.  Ты  постигаешь  его  гораздо-гораздо  чудеснее  и  гораздо
таинственнее. У поющего знакомую песню и слушающего ее настроение меняется в
ожидании будущих звуков и при воспоминании о прошлых,  и  чувства  возникают
разные. Не так у Тебя, неизменно вечного, воистину вечного  Творца  умов.  И
как Ты знал "в начале  небо  и  землю",  неизменным  знанием  Твоим,  так  и
сотворил Ты в начале небо и землю единым действием Твоим. Кто это  понимает,
пусть восхвалит Тебя, и кто не понимает, пусть восхвалит Тебя! О!  на  каких
Ты высотах! И сердца смиренных - дом Твой. "Ты поднимаешь поверженных", и не
падают те, кого Ты возвысил.


     I. Книга двенадцатая


     1. Скорбит сильно сердце мое. Господи,  в  этой  скудости  жизни  моей,
когда стучатся в него слова Святого Твоего Писания.  Широковещательная  речь
прикрывает обычно  нищету  человеческого  ума;  искание  речистее  открытия,
просьба  длительнее  ее  удовлетворения,  стучащая  рука  утруждена   больше
получающей. У нас есть обещание: кто извратит его? "Если  Бог  за  нас,  кто
против нас?" - "Просите и получите, ищите и найдете, стучите и отворят  вам.
Ибо всякий, кто просит, получает, ищущий находит, и стучащему отворят".  Это
обещания Твои, и кто же побоится обмана, когда обещает Истина?


II.

     2. Исповедую высоте Твоей ничтожество языка моего:  Ты  создал  небо  и
землю - это небо, которое я вижу, и  землю,  которую  попираю;  из  нее  эта
земля, которю я ношу. Ты это создал.
     Где же, однако. Господи, небо небес, о которых  мы  слышали  в  псалме:
"небо небес Господу; землю же дал Он  сынам  человеческим".  Где  это  небо,
которого мы не видим, перед которым все, что мы видим, - земля? Этот дольный
мир в целости своей - он, впрочем, не всюду целен - получил такую красоту  в
самых последних созданиях своих. И, однако, перед  тем  "небом  небес"  даже
небо над нашей землей - земля. И эти оба больших тела действительно земля по
сравнению с тем, мне неведомым небом,  которое  принадлежит  Господу,  а  не
"сынам человеческим".


III.

     3. Земля эта "была невидима и неустроена"; не знаю, что это за глубокая
бездна, над которой небыло света: она была лишена  всякого  вида,  почему  и
велел Ты написать: "тьма  была  над  бездной".  Что  это  означает,  как  не
отсутствие света? Где был бы свет, если бы он был? Он находился бы надо всем
и все озарял. А так как света еще небыло, то что означает присутствие  тьмы,
как не отсутствие света? Над бездной, следовательно,  находилась  тьма,  ибо
под ней света небыло; это, как со звуком: там, где его нет, там молчание.  А
что значит "там молчание"? То, что там нет звуков.
     Не Ты ли, Господи, наставил эту душу, которая Тебе исповедуется? Не  Ты
ли, Господи, наставил меня: прежде  чем  Ты  придал  форму  и  красоту  этой
бесформенной материи, не было ничего: ни цвета, ни очертаний,  ни  тела,  ни
духа. И все-таки это  не  было  полное  "ничто":  было  нечто  бесформенное,
лишенное всякого вида.


IV.

     4. Каким же именем назвать это "ничто", чтобы о нем  получили  какое-то
представление  умы  даже  не  очень  острые?  Каким-нибудь  обычным  словом,
конечно. А что во всех частях вселенной найдется более  близкого  к  полному
отсутствию формы, как не земля и бездна? Находясь на  самой  нижней  ступени
творения, они  соответственно  и  менее  прекрасны,  чем  все  светящиеся  и
сверкающие тела вверху. Почему  же  для  обозначения  бесформенной  материи,
которую Ты создал сначала без всякого. вида, чтобы потом из нее создать мир,
прекрасный видом, не  взять  мне  столь  знакомых  людям  слов,  как  "земля
невидимая и неустроенная"?


V.

     5. Когда же мысль ищет в этой материи, что  в  ней  доступно  уму,  она
говорит себе: "Это не нечто отвлеченное, как жизнь, как справедливость,  ибо
это  телесная  материя,  но  она  и  чувственно  не  воспринимается,  ибо  в
"невидимом и неустроенном" ничего нельзя увидеть и  воспринять".  Когда  это
говорит себе человеческая мысль, то к чему сводятся ее  попытки?  Знать,  не
понимая, или не понимать, зная?


VI.

     6. Я же, Господи, - если бы исповедать Тебе устами моими и  пером  моим
все, чему Ты научил меня об этой материи! Я слышал раньше  ее  название,  не
понимая его сути, и рассказывали мне о ней люди, ее тоже  не  понимавшие.  Я
мысленно представлял сев бесчисленном разнообразии видов  и,  следовательно,
не ее представлял.  Душа  моя  кружилась  среди  беспорядочно  перемешанных,
отвратительных и страшных форм, но все-таки форм. Я называл бесформенным  не
то, что было лишено всякой формы, но имело  такую,  от  которой,  явись  она
воочию, отвратились бы, как от непривычной и нелепой, мои чувства, и  я  бы,
по человеческой слабости, пришел в замешательство.
     То, что я мысленно себе представлял, было бесформенным не по отсутствию
всякой формы, но по сравнению  с  формами  более  красивыми.  Здравый  разум
убеждал меня совлечь начисто всякий остаток  формы,  если  я  мысленно  хочу
представить бесформенное; но я не мог. Я  скорее  счел  бы  лишенное  всякой
формы просто не существующим,  чем  мысленно  представил  себе  нечто  между
формой и "ничто":  нечто  не  имеющее  формы,  но  и  не  "ничто",  -  почти
бесформенное "ничто".
     Ум мой перестал тогда допрашивать  воображение,  полное  образами  тел,
имевших форму, которые оно произвольно изменяло и разнообразило. Я  направил
внимание на самые тела, глубже оглядывался в их изменчивость:  исчезает  то,
чем они были, и возникает то, чем они не были. Я начал подозревать, что этот
самый переход из одной формы в другую совершается через нечто  бесформенное,
не через совершенное "ничто", - и захотел знать, а не только подозревать.
     Если бы мой голос и стиль исповедали Тебе все, что Ты  распутал  мне  в
этом вопросе, то у кого из моих читателей хватит терпения все это  обдумать?
Не перестанет, однако, сердце мое воздавать Тебе честь и воспевать хвалу  за
то,  о  чем  оно  не  в  силах  поведать.  Итак,  изменчивое  в  силу  самой
изменчивости своей способно принимать все  формы,  через  которые,  меняясь,
проходит изменчивое. Что это такое? Душа? Тело? Некий  вид  души  или  тела?
Если бы можно было о ней сказать: "ничто, которое есть нечто"  и  "есть  то,
чего нет", - я так и сказал бы.  И  все  же  она  как-то  была,  дабы  могло
возникнуть видимое и устроенное.


VII.

     7. Откуда же это "как-то  была",  как  не  от  Тебя,  от  Которого  все
существующее, поскольку оно существует? Только чем оно  с  Тобой  несходнее,
тем оно дальше от Тебя, - и не о пространстве тут речь.
     Господи,  Ты  не  бываешь  то  одним,  то  другим,  то  по-одному,   то
по-другому: Ты всегда то же самое, то  же  самое,  то  же  самое  -  святой,
святой, святой, Господь Всемогущий, Ты создал нечто  из  "ничего",  началом,
которое от Тебя, Мудростью Твоей, рожденной от субстанции Твоей.  Ты  создал
небо и землю не из Своей субстанции:  иначе  Творение  Твое  было  бы  равно
Единородному Сыну Твоему,  а  через  Него  и  Тебе.  Никоим  образом  нельзя
допустить, чтобы Тебе было равно то, что не от Тебя изошло.  А  кроме  Тебя,
Боже, Единая Троица и Троичное Единство, не было ничего, из чего Ты  мог  бы
создать мир. Ты и создал из "ничего" небо и землю,  нечто  великое  и  нечто
малое, ибо Ты всемогущ и добр и потому сотворил все добрым: великое  небо  и
малую землю. Был Ты и "ничто", из которого Ты и создал  небо  и  землю:  два
тела, одно близкое к Тебе, другое  близкое  к  "ничто";  одно,  над  которым
пребываешь Ты; другое, под которым ничего нет.


VIII