я  был
счастлив в Тебе; Ты изменил душу мою верой и таинством), эта исповедь  будит
тех, кто ее читает и слушает; она  не  дает  сердцу  застыть  в  отчаянии  и
сказать, "я не могу"; заставляет бодрствовать, полагаясь на милосердие  Твое
и благодать Твою, которой силен всякий немощный, осознавший через нее немощь
свою. Хорошие люди с удовольствием слушают о  бедах,  пережитых  другими,  и
радуются не бедам, а тому, что они были, а теперь их нет.  Какой  же  пользы
ради. Господи, Кому ежедневно исповедуется совесть моя, в надежде больше  на
милосердие Твое, чем на свою невинность, какой  пользы  ради,  спрашиваю  я,
исповедоваться  мне  в  этих  писаниях  пред  лицом  Твоим  еще   и   людям,
рассказывая, каков я сейчас, а не каков был прежде.  Пользу  от  исповеди  в
прежнем я увидел и о ней сказал. Многие, однако, кто меня знает и  кто  меня
не знает, но слышал что-то от меня  или  обо  мне,  желают  знать,  каков  я
сейчас, вот в это самое время, когда я пишу исповедь свою. Ухом своим они не
могут приникнуть к моему сердцу, где я таков,  каков  есть.  Поэтому  они  и
хотят услышать мою исповедь о внутреннем, недоступном ни глазу их,  ни  уху,
ни уму; они хотят мне верить, иначе разве узнают они меня?  Любовь,  которая
делает их хорошими людьми, говорит им, что я не солгу в своей исповеди, и  в
них она сама верит мне.

IV.

     5. Но какой пользы ради хотят они этого?  Желают  ли  поздравить  меня,
услышав, насколько я приблизился к Тебе по благости Твоей, и  помолиться  за
меня, услышав, насколько я замешкался под беременем  своим?  Я  покажу  себя
таким людям. Не малая уже польза  в  том.  Господи  Боже  мой,  что  "многие
вознесут Тебе благодарность за нас", и  многие  попросят  Тебя  за  нас.  Да
полюбит во мне братская душа то, что Ты учишь любить, и поскорбит о  том,  о
чем Ты учишь скорбеть. Пусть почувствует это душа братская, не  посторонняя,
не "душа сынов  чужих,  чьи  уста  изрекают  ложь,  чья  десница  -  десница
неправды", а душа брата, который, одобряя меня, за меня радуется, а порицая,
за меня огорчается, ибо одобряет ли он меня, порицает ли, - он меня любит. Я
покажу себя таким людям: пусть радуются о добром во мне, сокрушаются о злом.
Доброе во мне устроено Тобою, это дар Твой; злое  во  мне  -  от  проступков
моих, осужденных Тобою. Пусть взирают на одно с  радостью,  а  на  другое  с
сокрушением, пусть из братских сердец, как  из  кадильниц,  возносятся  пред
лицо Твое гимны и рыдания. Ты же, Господи, услаждаясь ароматом святого храма
Твоего, "умилосердись надо мною по великому  милосердию  Твоему  ради  Имени
Твоего", и так как Ты никогда не оставляешь начинаний Своих, то уничтожь  до
конца несовершенство мое.
     6. Вот в чем польза от исповеди моей, не в повести о том, каким я  был,
а каков я сейчас:  да  исповедаю  я  это  не  только  пред  Тобой  в  тайном
"ликовании и трепете", в тайной скорби  и  надежде,  но  и  перед  верующими
сынами человеческими; они участвуют в радости моей  и  делят  смертную  долю
мою;  они  мои  сограждане  и  спутники  в  земном  странствии,  все  равно,
предшествовали они мне, последуют ли за мною или сопровождают  меня  в  моей
жизни. Это рабы Твои, братья  мои,  которых  Ты  захотел  сделать  сыновьями
Своими и моими господами, служить которым приказал мне, если я хочу  жить  с
Тобой и о Тебе. Если бы Сын Твой наставлял только  словами,  этого  было  бы
мало, но Он указал путь Своими делами. И я иду, по нему, действуя  словом  и
делом, действуя "под кровом крыл Твоих", и в опасности великой находился  бы
я, не укройся душа моя под крылами Твоими и не  будь  Тебе  известна  немощь
моя. Я малое дитя, но вечно жив Отец мой и надежен Хранитель мой;  он  родил
меня и хранит меня. В Тебе все мои блага. Ты  всемогущ.  Ты  всегда  был  со
мной, был еще до того, как я пришел к Тебе. И я расскажу тем людям,  которым
я служу по повелению Твоему, не о том, каким я был, но каков уже я  и  каков
еще до сих пор. Но "я не сужу о  себе  сам":  пусть,  памятуя  это,  меня  и
слушают.

V.

     7. Ты, Господи, судишь меня, ибо "ни один человек не знает, что есть  в
человеке, кроме  духа  человеческого,  живущего  в  нем".  Есть,  однако,  в
человеке нечто, чего не знает сам дух человеческий, живущий в  человеке,  ты
же. Господи, создавший его, знаешь все, что "в нем. И хотя я  ничтожен  пред
лицом Твоим и считаю себя "прахом и пеплом", но я знаю о Тебе нечто, чего  о
себе не знаю. Мы видим, конечно, "сейчас в зеркале нечто загадочное",  а  не
"лицом к лицу", и поэтому, пока я странствую вдали от Тебя, я ближе к  себе,
чем к Тебе, но, однако, я знаю, что над Тобой нельзя  совершить  насилия,  а
каким искушениям я смогу противостоять и каким нет - этого я не  знаю.  Есть
только надежда, что "Ты верен" и потому не допустишь "быть искушаемым  сверх
сил"; "дабы могли мы выдержать". Ты, искушая, в то же время указываешь выход
из искушения. Итак, я исповедуюсь и в том, что о себе знаю; исповедуюсь и  в
том, чего о себе не знаю, ибо то, что я о себе знаю, я знаю, озаренный Твоим
светом, а то, чего о себе не знаю, я не буду знать до тех пор, пока "потемки
мои" не станут "как полдень" пред лицом Твоим.

VI.

     8. Ясно сознаю я, Господи, что люблю Тебя: тут сомнений нет. Ты поразил
сердце мое словом Твоим, и я полюбил Тебя; и небо и земля и все, что на  них
- вот они со всех сторон твердят мне, чтобы я любит  Тебя,  и  не  перестают
твердить об этом всем людям, "дабы оказались они неизвинительны". Ты  глубже
"пожалеешь того, над кем сжалишься,  и  окажешь  милосердие  тому,  над  кем
умилосердишься" - иначе глухим возглашали бы и небо и земля хвалы Твои.  Что
же, любя Тебя, люблю я? Не  телесную  красоту,  не  временную  прелесть,  не
сияние вот этого света, столь милого для глаз,  не  сладкие  мелодии  всяких
песен, не благоухание цветов, мазей и курений, не манну  и  мед,  не  члены,
приятные земным объятиям, - не это люблю я, любя Бога моего.  И,  однако,  я
люблю некий свет и некий голос, некий аромат и некую пищу и, некие объятия -
когда люблю Бога моего; это свет, голос, аромат, пища,  объятия  внутреннего
моего человека - там,  где  душе  моей  сияет  свет,  который  не  ограничен
пространством, где звучит голос, который время не  заставит  умолкнуть,  где
разлит аромат, который не развеет ветром,  где  пища  не  теряет  вкуса  при
сытости, где объятия не размыкаются от пресыщения. Вот  что  люблю  я,  любя
Бога моего.
     9. А что же такое этот Бог? Я спросил землю, и она сказала: "это не я";
и все,  живущее  на  ней,  исповедало  то  же.  Я  спросил  море,  бездны  и
пресмыкающихся, живущих там, и они ответили: "мы не бог твой; ищи над нами".
Я спросил у веющих ветров, и все воздушное пространство с обитателями своими
заговорило; "ошибается Анаксимен: я не бог". Я спрашивал небо, солнце,  луну
и звезды: "мы не бог, которого ты ищешь", - говорили они. И я сказал  всему,
что обступает двери плоти моей: "скажите мне о Боге моем - вы ведь не бог, -
скажите мне что-нибудь о Нем". И они вскричали громким голосом: "Творец наш,
вот Кто Он". Мое созерцание было моим вопросом; их ответом - их красота. .
     Тогда я обратился к себе и сказал: "ты кто?" И ответил; "человек".  Вот
у меня тело и душа, готовые служить мне; одно  находится  во  внешнем  мире,
другая внутри меня. У кого из них спрашивать мне о Боге моем,  о  Котором  я
уже спрашивал своими внешними чувствами, начиная с земли и до  самого  неба,
куда только мог послать за вестями лучи-глаз своих? Лучше, конечно, то,  что
внутри  меня.  Все  телесные  вестники  возвестили  душе   моей,   судье   и
председательнице, об ответах неба, земли и всего, что на них;  они  гласили:
"мы не боги; Творец наш, вот  Он".  Внутреннему  человеку  сообщил  об  этом
состоящий у него в услужении внешний; я, внутренний, узнал об этом, -  я,  я
душа, через свои телесные чувства. Я спросил всю вселенную о  Боге  моем,  и
она ответила мне: "я не бог; Творец наш, вот кто Он".
     10. Неужели всем, у кого внешние чувства здоровы, не видна эта красота?
почему же не всем говорит она об одном и том же?  Животные,  и  крохотные  и
огромные, видят ее, но не могут ее спросить: над чувствами -  вестниками  не
поставлено у них судьи - обсуждающего разума. Люди же могут спросить,  чтобы
"невидимое Божие  через  творения  было  понятно  и  узрено".  Привязавшись,
однако, к миру созданному, они подчиняются ему, а подчинившись, уже не могут
рассуждать. Мир же созданный отвечает на вопросы только рассуждающим: он  не
изменяет своего голоса, т. е. своей красоты, и не является в  разном  облике
тому, кто только его видит, и тому, кто видит и спрашивает; являясь, однако,
в одинаковом виде обоим, он нем перед одним и говорит  другому;  вернее,  он
говорит всем, но этот голос внешнего мира понимают только те,  кто,  услышав
его, сравнивают его с истиной, живущей в них. Истина  же  эта  говорит  мне:
"Бог твой не небо, не земля и не любое тело". Их  природа  говорит  об  этом
видящему; она предстает, как глыба меньшая в части своей, чем в целом. И ты,
душа, говорю это тебе, ты лучше, ибо ты  оживляешь  глыбу  тела,  в  котором
живешь, и сообщаешь ему жизнь: ни одно тело не может этого  доставить  телу.
Бог же твой еще больше для тебя: Он Жизнь жизни твоей.


VII.

     11. Итак, что же я люблю, любя Бога? Кто Он, пребывающий над  вершинами
души моей? Этой душой моей поднимусь к Нему. Я пропускаю  ту  силу,  которая
соединяет меня с телом и наполняет жизнью его состав. Не  эта  сила  поможет
мне найти Бога моего, иначе Его нашли бы и  лошадь  и  мул,  у  которых  нет
разума, но есть эта самая сила, оживляющая и  их  тела.  Есть  другая  сила,
которой я оживляю не только мою плоть, но и сообщаю ей чувствительность.  Ее
создал Господь, повелев глазу не слышать, но видеть, а  уху  не  видеть,  но
слышать,  определив  каждому  чувству  в  отдельности  его   место   и   его
обязанности: разное выполняю я с их помощью, оставаясь единым,  я  -  разум.
Пропускаю и эту силу мою; и она есть у лошади и мула: и у них тело  обладает
внешними чувствами.


VIII.

     12. Итак, пропускаю и эту силу в природе моей; постепенно поднимаясь  к
Тому, Кто создал меня, прихожу к равнинам и  обширным  дворцам  памяти,  где
находятся сокровищницы, куда свезены бесчисленные  образы  всего,  что  было
воспринято. Там же сложены и все наши мысли, преувеличившие,  преуменьшившие
и, вообще, как-то изменившие то, о чем сообщили наши внешние  чувства.  Туда
передано и там спрятано все, что забвением еще не поглощено и не  погребено.
Находясь там, я требую показать мне то, что я хочу; одно  появляется  тотчас
же, другое приходится искать дольше, словно откапывая из каких-то  тайников;
что-то вырывается целой толпой, и вместо  того,  что  ты  ищешь  и  просишь,
выскакивает вперед, словно говоря: "может, это  нас?"  Я  мысленно  гоню  их
прочь, и наконец, то, что мне нужно, проясняется и выходит из своих  скрытых
убежищ. Кое-что возникает легко и проходит в  стройном  порядке,  который  и
требовался: идущее впереди  уступает  место  следующему  сзади  и,  уступив,
скрывается, чтобы выступить вновь,  когда  я  того  пожелаю.  Именно  так  и
происходит, когда я рассказываю о чем-либо по памяти.
     13. Там раздельно и  по  родам  сохраняется  все,  что  внесли  внешние
чувства, каждое своим путем: глаза сообщили о свете, о всех красках и формах
тел, уши - о всевозможных звуках; о всех запахах - ноздри; о всех  вкусах  -
рот; все тело в силу своей общей чувствительности - о том,  что  твердо  или
мягко, что горячо или холодно, гладко  или  шероховато,  тяжело  или  легко,
находится вне или в самом теле. Все это память  принимает  для  последующей,
если она потребуется, переработки и обдумыванья, в свои обширные кладовые  и
еще в какие-то укромные, неописуемые закоулки: для всего имеется собственный
вход, и все там складывается.
     Входят, однако, не сами чувственные предметы, а  образы  их,  сразу  же
предстающие перед умственным взором того, кто о них  вспомнил.  Кто  скажет,
как они образовались, хотя и ясно, каким чувством они  схвачены  и  спрятаны
внутри?
     Пусть я живу в темноте и безмолвии, но если захочу, я  могу  вызвать  в
памяти краски, различу белое от черного, да и любые цвета один  от  другого.
Тут же находятся и звуки, но они  не  вторгаются  и  не  вносят  путаницы  в
созерцаемые мной  зрительные  образы:  они  словно  спрятаны  и  отложены  в
сторону. Я могу, если мне угодно, вытребовать и их, и они тут как тут:  язык
мой в покое, горло молчит, а я пою, сколько хочется,  и  зрительные  образы,
которые, однако, никуда не делись, не вмешиваются и ничего не нарушают, пока
я  перебираю  другую  сокровищницу,  собранную  слухом.  Таким  же   образом
вспоминаю я, когда мне захочется, то, что внесено и  собрано  другими  моими
чувствами;  отличаю,  ничего  не  обоняя,  запах  лилий  от  запаха  фиалок;
предпочитаю мед виноградному соку, и мягкое жесткому,  ничего  при  этом  не
отведывая и ничего не ощупывая, а только вспоминая.
     14. Все это происходит во мне, в огромных палатах моей  памяти.  Там  в
моем распоряжении небо, земля, море и все, что я смог воспринять чувством, -
все, кроме мной забытого. Там встречаюсь я и сам с собой и вспоминаю, что  я
делал, когда, где и что чувствовал в то время, как это делал. Там  находится
все, что я помню из проверенного собственным опытом и принятого на  веру  от
других. Пользуясь этим же богатством,  я  создаю  по  сходству  с  тем,  что
проверено моим опытом, и с тем, чему я поверил на основании чужого опыта, то
одни, то другие образы; я вплетаю их в прошлое; из них тку  ткань  будущего:
поступки, события,  надежды  -  все  это  я  вновь  и  вновь  обдумываю  как
настоящее. "Я сделаю то-то и то-то", -  говорю  я  себе  в  уме  моем,  этом
огромном вместилище, полном стольких великих  образов,  -  за  этим  следует
вывод: "О если бы случилось то и  то-то!".  "Да  отвратит  Господь  то-то  и
то-то", - говорю себе, и когда говорю, тут же предстают передо  мной  образы
всего, о чем говорю, извлеченные из той же сокровищницы памяти. Не  будь  их
там, я не мог бы вообще ничего сказать.
     15. Велика она, эта сила памяти, Господи, слишком велика! Это святилище
величины беспредельной. Кто исследует его глубины! И, однако, это сила моего
ума, она свойственна моей природе, но я сам не могу полностью вместить себя.
Ум тесен, чтобы овладеть собой же. Где же находится  то  свое,  чего  он  не
вмещает? Ужели вне его, а не в нем самом? Каким же  образом  он  не  вмещает
этого? Великое изумление все это  вызывает  во  мне,  оцепенение  охватывает
меня.
     И люди идут дивиться горным высотам, морским валам,  речным  просторам,
океану, объемлющему землю, круговращению звезд, - а себя самих  оставляют  в
стороне! Их не удивляет, что, говоря обо всем этом, я не  вижу  этого  перед
собой, но я не мог бы об этом говорить, если бы не видел в  себе,  в  памяти
своей, и гор, и волн, и рек, и звезд  (это  я  видел  наяву),  и  океана,  о
котором слышал, во всей огромности их, словно я вижу их въявь  перед  собой.
И, однако, не их поглотил я, глядя на них своими глазами;  не  они  сами  во
мне, а только образы их, и я знаю, что и каким телесным чувством запечатлено
во мне.


IX.

     16. Не только это содержит в себе огромное вместилище моей памяти.  Там
находятся все сведения, полученвые при изучении свободных  наук,  и  еще  не
забытые; они словно засунуты куда-то внутрь, в какое-то  место,  которое  не
является местом: я несу в себе не образы их, а сами предметы. Все мои знания
о грамматике, о диалектике, о разных видах вопросов  живут  в  моей  памяти,
причем ею удержан не образ предмета, оставшегося вне меня, а самый  предмет.
Это не отзвучало и не исчезло, как голос, оставивший  в  ушах  свой  след  и
будто вновь звучащий, хотя он и не звучит; как запах, который,  проносясь  и
тая в воздухе, действует на обоняние и передает памяти свой  образ,  который
мы восстанавливаем и в воспоминании; как пища, которая, конечно,  в  желудке
теряет свой вкус, но в  памяти  остается  вкусной;  как  вообще  нечто,  что
ощущается наощупь и что представляется памяти, находясь даже вдали  от  нас.
Не самые эти явления  впускает  к  себе  память,  а  только  с  изумительной
быстротой овладевает их образами, раскладывает по удивительным кладовкам,  а
воспоминание удивительным образом их вынимает.


Х.

     17. В самом деле,  когда  я  слышу,  что  вопросы  бывают  трех  видов:
существует ли такой-то  предмет?  что  он  собой  представляет?  каковы  его
качества? то я получаю образы звуков, из которых  составлены  эти  слова,  и
знаю, что эти звуки прошуршат  в  воздухе  и  исчезнут.  Мысли  же,  которые
обозначаются этими звуками, я не мог  воспринять  ни  одним  своим  телесным
чувством и нигде не мог увидеть, кроме как в своем уме; в памяти  я  спрятал
не образы этих мыслей,  а  сами  мысли.  Откуда  они  вошли  в  меня?  пусть
объяснит, кто может. Я обхожу все двери моей плоти и не нахожу, через  какую
они могли проникнуть. Глаза говорят: "если у них есть цвет, то возвестили  о
них мы". Уши говорят: "если они  звучат,  то  о  них  доложили  мы".  Ноздри
говорят: "если они пахнут, то они прошли через нас". Чувство вкуса  говорит:
"если у них нет вкуса, то нечего меня и спрашивать". Осязание говорит: "если
они бестелесны, то нельзя их ощупать, а если нельзя ощупать, то не могу я  о
них и доложить". Откуда же и каким путем вошли они и память мою? не знаю.  Я
усвоил эти сведения, доверяясь не чужомугразуму, но,  проверив  собственным,
признал правильными и отдал ему как бы на хранение, чтобы взять по  желанию.
Они, следовательно, были там и до того, как я их усвоил, но в памяти моей их
не было. Где же были они и почему, когда мне о них заговорили, я их узнал  и
сказал: "это так, это правильно"? Единственное объяснение: они  уже  были  в
моей памяти, но были словно запрятаны  и  засунуты  в  самых  отдаленных  ее
пещерах, так что, пожалуй, я и не смог бы о них подумать, если бы кто-то  не
побудил меня их откопать.


XI.

     18. Итак, мы находим следующее: познакомиться с тем, о чем мы узнаем не
через образы, доставляемые органами чувств, а без образов, через  внутреннее
созерцание, представляющее нам созерцаемое в подлинном виде, - это значит не
что иное, как подумать и как бы собрать то, что содержала память разбросанно
и в беспорядке, и внимательно расставить спрятанное в ней, но заброшенное  и
раскиданное, расставить так, чтобы оно находилось в самой памяти как бы  под
рукой и легко появлялось при обычном усилии ума.
     Сколько хранит моя память уже известного и, как я сказал, лежащего  под
рукой, о чем говорится: "мы это изучили и знаем". Если я перестану в течение
малого промежутка времени перебирать в памяти эти сведения, они вновь  уйдут
вглубь и словно соскользнут в укромные тайники. Их придется опять как  нечто
новое извлекать мысленно оттуда - нигде в другом месте их  нет,  -  чтобы  с
ними  познакомиться,  вновь  свести  вместе,  т.  е.  собрать   как   что-то
рассыпавшееся. Отсюда и слово cogitare. Cogo и cogito находятся между  собой
в таком же соотношении,  как  agito,  facio  и  factito.  Ум  овладел  таким
глаголом, как собственно ему принадлежащим, потому что не где-то, а именно в
уме происходит процесс собирания, т. е. сведения вместе, а это и  называется
в собственном смысле "обдумываньем".


XII.

     19. В  памяти  содержатся  также  бесчисленные  соотношения  и  законы,
касающиеся чисел и пространственных величин; их не  могло  сообщить  нам  ни
одно телесное чувство, ибо они не имеют ни цвета, ни запаха,  ни  вкуса,  не
издают звуков и не могут быть  ощупаны.  Я  слышу  звук  слов,  которыми  их
обозначают, о них рассуждая, но слова эти  одно,  а  предмет  рассуждений  -
совсем другое. Слова звучат иначе по-гречески,  иначе  по-латыни,  самый  же
предмет су