ло охватить все, и не было бы  оно,
в наказание тебе, справедливо ограничено постижением  только  части,  то  ты
пожелал бы, чтобы все, существующее  сейчас,  прошло,  дабы  ты  больше  мог
наслаждаться  целым.  Ведь  и  речь  нашу  ты  воспринимаешь  тоже  плотским
чувством, и  тебе,  разумеется,  захочется,  чтобы  отдельные  слога  быстро
произносились один за другим, а не  застывали  неподвижно:  ты  ведь  хочешь
услышать все целиком. Так и части, составляющие нечто единое, но возникающие
не все одновременно в том, что они  составляют:  все  вместе  радует  больше
части, если бы только это "все" могло быть разом  воспринято.  Насколько  же
лучше тот, кто создал целое - Господь наш. И Он не уходит,  потому  что  для
Него нет смены.


XI.

     18. Если тела угодны тебе, хвали за них Бога и обрати любовь свою к  их
мастеру, чтобы в угодном тебе не Стал ты сам неугоден. Если угодны души,  да
будут  они  любимы  в  Боге,  потому  Что  и  они  подвержены  перемене,   и
утверждаются в Нем, а иначе проходят и преходят. Да будут же любимы  в  Нем:
увлеки к Нему с собой те, какие сможешь, и скажи им: "Его будем  любить:  Он
создатель и Он недалеко". Он не ушел от Своего создания: оно  из  Него  и  в
Нем. Где же Он? Где вкушают истину? Он в самой глубине сердца, только сердце
отошло от Него. "Вернитесь, отступники, к сердцу" и прильните  к  Тому,  Кто
создал вас. Стойте с Ним - и устоите;. успокойтесь в Нем и  покойны  будете.
Куда, в какие трущобы вы идете? Куда вы идете? То хорошее, что вы любите, от
Него, и поскольку оно с Ним, оно ходошо и сладостно, но оно станет горьким -
и справедливо, - потому что несправедливо любить хорошее  и  покинуть  Того,
Кто дал это хорошее.
     Зачем вам опять и опять ходить по трудным и страдным дорогам? Нет покоя
там, где вы ищете его. Ищите, что вы ищете, но это не  там,  где  вы  ищете.
Счастливой жизни ищете вы в стране  смерти:  ее  там  нет.  Как  может  быть
счастливая жизнь там, где нет самой жизни?
     19. Сюда спустилась сама Жизнь наша и унесла смерть нашу и поразила  ее
избытком жизни своей. Прогремел зов Его, чтобы мы вернулись отсюда к Нему, в
тайное святилище, откуда Он пришел к нам, войдя сначала в девственное чрево,
где с Ним сочеталась человеческая природа, смертная плоть, дабы не  остаться
ей навсегда смертной, и "откуда Он вышел, как  супруг  из  брачного  чертога
своего, радуясь, как исполин, пробежать поприще". Он не медлил, а устремился
к нам, крича словами, делами, смертью, жизнью, сошествием, восшествием крича
нам вернуться к Нему. Он ушел с глаз наших, чтобы мы вернулись в сердце наше
и нашли бы Его. Он ушел, и вот Он здесь; не пожелал долго быть с нами  и  не
оставил нас. Он ушел туда, откуда никогда не уходил, ибо "мир создан  Им"  и
"Он  был  в  этом  мире"  и  "пришел  в  этот  мир  спасти  грешников".  Ему
исповедуется душа моя, и Он "излечил ее, потому что она сргрешила пред Ним".
     "Сыны  человеческие,  доколе  будет  отягощено  сердце   ваше?"   Жизнь
спустилась к вам - разве  не  хотите  вы  подняться  и  жить?  Но  куда  вам
подняться, если вы "высоко и положили на небо главы свои" Спуститесь,  чтобы
подняться, и поднимайтесь к Богу: вы ведь упали, поднявшись против Него.
     Скажи им это, пусть они плачут "в долине слез", увлеки  их  с  собой  к
Богу, ибо слова эти говоришь ты от Духа Святого, если говоришь,  горя  огнем
любви.


XII.

     20. Я не знал тогда этого, я любил дольную красоту, я шел  в  бездну  и
говорил друзьям своим: "Разве мы любим что-нибудь кроме прекрасного?  А  что
такое прекрасное? И что такое красота? Что привлекает  нас  в  том,  что  мы
любим, и располагает к нему? Не будь в нем приятного и прекрасного, оно ни в
коем случае не могло бы подвинуть нас к  себе".  Размышляя,  я  увидел,  что
каждое тело представляет собой как бы нечто целое и потому прекрасное, но  в
то же время оно приятно и тем, что находится в согласовании  с  другим.  Так
отдельный член согласуется со всем телом, обувь подходит к ноге и т. п.  Эти
соображения хлынули из самых глубин моего сердца,  и  я  написал  работу  "О
прекрасном и соответствующем", кажется, в двух или  трех  книгах.  Тебе  это
известно, Господи: у меня же выпало из памяти. Самих книг у  меня  нет;  они
затерялись, не знаю, каким образом.


XIII.

     21. Что побудило меня, Господи, Боже мои, посвятить эти  книги  Гиерию,
римскому оратору, которого я не знал лично, но  которым  восхищался  за  его
громкую славу ученого. Мне сообщили  некоторые  его  изречения,  и  они  мне
нравились. Еще больше нравился он мне потому, что очень нравился  другим,  и
его  превозносили  похвалами,  недоумевая,  как  сириец,   умевший   сначала
прекрасно говорить по-гречески, стал впоследствии мастером латинской речи  и
выдающимся знатоком во всех вопросах, касающихся философии.
     Человека хвалят, и вот его заглазно начинают любить. Разве  эта  любовь
входит в сердце слушающего от слов хвалящего? Нет! любящий зажигает  любовью
и другого. Поэтому и любят того, кого хралят другие,  веря,  что  хвала  ему
возглашается нелживым сердцем, а это значит, что хвалят, любя.
     22. Так любил я тбгда людей, доверяясь суду человеческому, а не Твоему,
Господи, которым никто не обманывается.
     Почему, однако, хвалы ему  воздавались  совсем  иные,  чем  знаменитому
вознице или цирковому охотнику, прославленному народной  любовью?  Они  были
серьезны и важны; такие хотел я услышать о себе самом. Я ведь не  хотел  бы,
чтобы меня хвалили и любили так, как актеров, хотя я сам  расхваливал  их  и
любил; но я избрал бы полную неизвестность,  даже  ненависть  к  себе,  ноне
такую славу, но не такую любовь. Какими гирями одна и та же душа развешивает
разную, столь несходную любовь? Почему я люблю в другом то, что одновременно
ненавижу? Я ведь гнушаюсь этим для себя и наотрез от этого отказываюсь. А мы
оба, и он и я, люди! Хорошую лошадь можно любить, не желая  стать  ею,  даже
если бы это было возможно. С актером случай другой: он нашего рода.  Значит,
я люблю в человеке то, что для меня в себе ненавистно,  хотя  и  я  человек?
Великая бездна сам человек, "чьи волосы  сочтены"  у  Тебя,  Господи,  и  не
теряются у Тебя, и, однако, волосы его  легче  счесть,  чем  его  чувства  и
движения его сердца.
     23. Что же касается Гиерия, то он принадлежал  к  тому  типу  ораторов,
который мне так нравился, что мне самому  хотелось  быть  одним  из  них.  Я
заблуждался в гордости своей, "был носим всяким ветром", и совершенно скрыто
от меня было руководство Твое. И откуда  мне  знать  и  как  с  уверенностью
исповедать Тебе, что я больше любил его за  любовь  и  похвалы,  чем  за  те
занятия, за которые его хвалили? Если бы те же  самые  люди  не  хвалили,  а
бранили его и рассказывали о нем то же самое, но с бранью и презрением, я не
воспламенился бы любовью к нему, хотя ни занятия его, ни он сам не стали  бы
другим: другими были бы только чувства рассказчиков.
     Вот куда брошена немощная душа, не прилепившаяся еще к крепкой  истине.
Ее несет и кружит, бросает туда и сюда, смотря по тому, куда дует вихрь слов
и мнений. Они заслоняют ей свет, и она не видит истины. Она же вот  -  перед
нами.
     Для меня тогда было очень важно, чтобы моя  книга  и  мои  труды  стали
известны этому человеку. Его одобрение  заставило  бы  меня  загореться  еще
большим усердием; его неодобрение ранило бы мое суетное, не имевшее  в  Тебе
опоры сердце. И, однако,  я  с  любовью  охотно  переворачивал  перед  своим
умственным взором вопрос о прекрасном и соответственном, о чем писал ему,  и
приходила восторг от своей работы, не нуждаясь ни в чьих похвалах.


XIV.

     24. Я не видел, однако, стержня в  великом  деле,  в  искусстве  Твоем,
Всемогущий, "Который один творишь  чудеса".  Душа  моя  странствовала  среди
телесных  образов:  "прекрасное",  являющееся  таковым  само  по   себе,   и
"соответственное", хорошо согласующееся с другим предметом,  я  определял  и
различал, пользуясь доказательствами и примерами из мира физического.
     Потом я обратился к природе души, но ложные понятия, бывшие  у  меня  о
мире духовном, мешали мне видеть истину. Во всей силе своей стояла истина  у
меня перед глазами, а я отвращал  свой  издерганный  ум  от  бестелесного  к
линиям, краскам и крупным величинам. И так как я не мог увидеть это в  душе,
я думал, что не могу видеть и  свою  душу.  Я  любил  согласие,  порождаемое
добродетелью, и ненавидел раздор, порождаемый порочностью. В первой я увидел
единство, во второй - разделенность. Это  единство  представлялось  мне  как
совместность разума, истины и  высшего  блага;  разделенность  -  как  некая
неразумная жизнь и высшее зло. Я, несчастный,  считал,  что  оно  не  только
субстанция, но что это вообще некая жизнь,  только  не  от  Тебя  исходящая,
Госпрди, от Которого все. Единство я назвал монадой,  как  некий  разум,  не
имеющий пола, а разделенность - диадой: это гнев в преступлениях и похоть  в
пороках. Сам я не понимал, что говорю. Я не знал и не усвоил себе,  что  зло
вовсе не есть субстанция, и что наш разум не представляет  собой  высшего  и
неизменного блага.
     25. Преступление есть порочное движение души, побуждающее к действию, в
котором душа и утверждает  себя  дерзостно  и  взбаламученно.  Разврат  есть
необузданное желание, жадное к плотским радостям. Если  разумная  душа  сама
порочна, то жизнь пятнают заблуждения и ложные понятия. Как раз такая и была
у меня тогда, и я не знал, что  ее  надо  просветить  другим  светом,  чтобы
приобщить к истине, потому что в ней  самой  нет  истины.  Ибо  "Ты  зажжешь
светильник мой, Господи, Боже мой, Ты просветишь  тьму  мою;  и  от  полноты
Твоей получим  мы  все.  Ты  свет  истинный,  освещающий  всякого  человека,
приходящего в этот мир, ибо у Тебя нет изменения и ни тени перемены".
     26. Я порывался к Тебе  и  был  отбрасываем  назад,  да  отведаю  вкуса
смерти, потому что "Ты противишься гордым".
     А разве не великая гордость притязать по удивительном безумию,  что  по
природе своей я то же самое, что и Ты Подверженный изменению и ясно видя это
из того, что я очень хотел быть  мудрым,  дабы  стать  лучше,  я  предпочел,
однако считать Тебя подверженным изменению, чем признать, что  я  не  то  же
самое, что и Ты. Потому я  и  был  отталкиваем  назад,  и  Ты  пригибал  мою
кичливую выю. Я носился со своими  телесными  образами;  я,  плоть,  обвинял
плоть, и "бродячий дух", я не повернулся  к  Тебе;  бродя,  я  бродил  среди
несуществующего ни в Тебе, ни во мне, ни в теле: тут не было подлинных Твоих
созданий, а были одни мои пустые мечтания. И  я  спрашивал  у  малых  верных
детей Твоих, моих сограждан, из среды которых  я,  сам  того  не  зная,  был
изгнан, я спрашивал  их,  нелепый  болтун:  "Почему  же  заблуждается  душа,
которую  создал  Бог?"  Я  не  хотел,  чтобы  меня  спросили:   "Почему   же
заблуждается Бог?" И я силился доказать, что скорее Ты  в  своей  неизменной
сущности вынужден впасть в заблуждение; чем признаться, что  я  подверженный
изменению, добровольно сбиваюсь с  пути  и  в  наказанне  за  это  впадаю  в
заблуждение.
     27. Мне было, пожалуй, лет  двадцать  шесть,  двадцать  семь,  когда  я
закончил эти свитки, развертывая перед собой свои выдумки - эти материальные
образы, оглушавшие уши моего сердца. Я настораживал их,  сладостная  Истина,
чтобы услышать мелодию Твою,  звучавшую  глубоко  внутри  меня.  Я  думал  о
"прекрасном и соответственном",  хотел  встать  на  ноги  и  услышать  Тебя,
"радостью обрадоваться, слыша голос жениха" и не мог: мое заблуждение громко
звало меня и увлекало наружу; под тяжестью гордости своей падал я вниз.  "Ты
не давал слуху моему радости и веселия", и не "ликовали кости  мои",  потому
что "не были сокрушены".
     28. И какая польза для меня была в том, что лет двадцати от роду, когда
мне в  руки  попало  одно  произведение  Аристотеля  под  заглавием  "Десять
категорий" (карфагенский ритор, мой  учитель,  и  другие  люди,  считавшиеся
учеными, раздуваясь от гордости, трещали о нем, и,  слыша  это  название,  я
только и мечтал об этой книге, как  о  чем-то  великом  и  божественном),  я
оказался единственным, прочитавшим и  понявшим  ее?  Когда  я  беседовал  по
поводу этих категорий с людьми, которые говорили, что они с трудом их поняли
и то лишь с помощью ученых наставников, объяснявших их нетолько словесно, но
и с помощью многочисленных рисунков на песке, то оказалось,  что  они  могут
сказать мне о них только то, что я, при своем одиноком чтении, узнай у  себя
самого. По-моему, книга эта совершенно ясно толковала  о  субстанциях  и  их
признаках: например, человек - это качество; сколько в нем футов роста - это
количество; его отношение к другим: например, чей он  брат;  место,  где  он
находится; время, когда родился; его положение: стоит или сидит; что  имеет:
обувь или вооружение; что делает или что терпит. Под эти  десять  категорий,
для которых я привел примеры, и  под  самую  категорию  субстанции  подойдет
бесконечное число явлений.
     29. Какая была мне от этого польза? А вред был. Считая, что вообще  все
существующее охвачено этими десятью категориями, я пытался и Тебя,  Господи,
дивно простого и не подверженного перемене, рассматривать как субъект Твоего
величия или красоты, как будто они были сопряжены с Тобой, как с  субъектом,
т.е. как с телом, тогда как Твое величие и Твоя красота это Ты сам. Тело  же
не является великим или прекрасным потому, что оно тело: меньшее  или  менее
красивое, оно все равно остается телом.
     Ложью были мои мысли и о Тебе, а не истиной:  жалкий  вымысел  мой,  не
блаженная крепость Твоя. Ибо Ты повелел,  и  так  и  стало  со  мной:  земля
"начала рожать мне терния и волчцы", и с трудом получал я хлеб свой.
     30. И какая польза была для меня, что я, в то время негодный  раб  злых
страстей, сам прочел и  понял  все  книги,  относившиеся  к  так  называемым
свободным искусствам, какие только мог прочесть? Я радовался, читая их, и не
понимал, откуда в них то, что было истинного и определенного. Я стоял спиной
к свету я лицом к  тому,  что  было  освещено;  и  лицо  мое,  повернутое  к
освещенным предметам, освещено не было. Тебе известно, Господи, что я узнал,
без больших затруднений и без людской  помощи,  в  красноречии,  диалектике,
геометрии,  музыке  и  арифметике;  и  быстрая  сообразительность  и  острая
проницательность - Твои дары, но не Тебе приносил я их в  жертву.  Они  были
мне не на пользу, а скорее на гибель, потому что я жадно стремился  овладеть
доброй долей имущества своего, но "не сохранил для Тебя сил своих",  а  ушел
от Тебя прочь, в дальнюю страну, чтобы расточить  все  на  блудные  страсти.
Какая польза была мне от хорошегр, если я не умел им хорошо пользоваться?  А
я стал понимать, как трудно даются  эти  науки  даже  прилежным  и  толковым
ученикам, когда, пытаясь их разъяснить, увидел, что самого выдающегося среди
моих учеников хватало лишь на го, чтобы не так  уж  медленно  усваивать  мои
объяснения.
     31. Какая была мне польза в этом, если я думал, что  Ты,  Господи,  Бог
истины, представляешь собой огромное светящееся  тело,  а  я  обломок  этого
тела? Предел извращенности! Но именно таков  был  я  тогда!  Я  не  краснею.
Господи, исповедуя пред Тобой милосердие Твое ко мне и призывая Тебя: я ведь
не краснел, богохульно проповедуя пред людьми и лая на Тебя.
     Какая польза была мне от моего ума, так легко  справлявшегося  с  этими
науками, и от такого количества запутаннейших книг, распутанных  без  помощи
учителя, если  я  безобразно  кощунствовал  и  гнусно  заблуждался  в  науке
благочестия? Во вред ли был для малых Твоих ум гораздо  более  медлительный,
если они не уходили от Тебя прочь,  безмятежно  оперялись  в  гнезде  Церкви
Твоей и выращивали крылья любви, питаясь пищей здоровой веры?
     Господи, Боже наш, "в тени крыл Твоих обретем мы надежду": укрой нас  и
понеси нас. "Ты понесешь. Ты понесешь малых детей и до  седин  будешь  нести
их" - ибо сила наша тогда сила когда это Ты; только  наша  -  она  бессилие.
Наше благо всегде у Тебя, и, отвращаясь от него, мы развращаемся. Припадем к
Тебе, Господи, да не упадем: у Тебя во всей целости благо наше - Ты сам:  мы
не боимся,  что  нам  некуда  вернуться,  потому  что  мы  рухнули  вниз:  в
отсутствие наше не рухнул дом наш. вечность Твоя.


     I. Книга пятая


     1. Прими исповедь мою, приносимую в жертву Тебе языком моим, который Ты
создал и побудил исповедовать имя Твое; выздоровели все кости мои: пусть  же
они скажут: "Господи! Кто подобен Тебе?". Ничего  нового  не  сообщает  Тебе
человек, исповедуясь в том, что происходит  с  ним,  ибо  не  закрыто  взору
Твоему закрытое сердце, и  не  отталкивает  человеческая  жесткость  десницу
Твою: Ты смягчаешь ее, когда захочешь, милосердуя или отмщая: "и нет никого,
кто укрылся бы от жара Твоего". Да хвалит Тебя  душа  моя,  чтобы  возлюбить
Тебя. Неумолчно хвалят Тебя все создания Твои: всякая душа,  обратившаяся  к
Тебе, своими устами; животные и неодушевленная природа устами  тех,  кто  их
созерцает. Да воспрянет же в  Тебе  душа  наша  от  усталости:  опираясь  на
творения Твои, пусть дойдет к Тебе, дивно их сотворившему: у Тебя обновление
и подлинная сила.


II.

     2. Пусть уходят и бегут от Тебя мятущиеся и грешные. Ты видишь  их,  Ты
распределяешь и тени. И вот - мир прекрасен и с ними, хотя они сами  мерзки.
Но  чем  повредили  они  Тебе?  Чем  обесчестили  власть  Твою  -  полную  и
справедливую от небес и до края земли. Куда бежали, убежав от  лица  Твоего?
Где не найдешь Ты их? Они убежали, чтобы не видеть Тебя, видящего  их,  и  в
слепоте своей  наткнуться  на  Тебя,  ибо  Ты  не  оставляешь  ничего  Тобой
созданного. Да, чтобы наткнуться на Тебя в неправде своей и по правде  Твоей
нести  наказание:  уклонившись  от  кротости  Твоей,   натыкаются   они   на
справедливость Твою и падают в суровость Твою. Не знают они, что Ты всюду  и
нет места, где Тебя бы не было; Ты, единственный, рядом  даже  с  теми,  кто
далеко ушел от Тебя. Пусть же обратятся, пусть ищут Тебя; если они  оставили
Создателя своего, то Ты не оставил  создание  Свое.  Пусть  сами  обратятся,
пусть ищут Тебя - вот Ты здесь, в сердце их, в сердце тех, кто  исповедуется
у Тебя и кидается к Тебе и плачет на груди Твоей после трудных дорог  своих.
И Ты, благостный, отираешь слезы их;  они  плачут  еще  больше  и  радуются,
рыдая, потому что Ты, Господи, не человек, не плоть и кровь, но Ты, Господи,
их Создатель, обновляешь и утешаешь их. И где я был, когда  искал  Тебя?  Ты
был предо мною: я же далеко ушел от себя, я не находил  себя;  как  же  было
найти Тебя!

III.

     3.  Я  расскажу  пред  очами  Господа  моего  о  том  годе,  когда  мне
исполнилось двадцать девять лет.
     В Карфаген приехал некий манихейский епископ по имени Фавст.  Это  была
страшная сеть дьявольская, и многие запутыва-лись  в  ней,  прельщенные  его
сладкоречием, которое и я хвалил, различая, однако,  между  ним  и  истинной
сутью вещей, познать  которую  так  жадно  стремился.  Я  вглядывался  не  в
словесный сосуд, а в то, какое знание предлагает мне отведать из него  этот,
столь известный у них, Фавст. Молва уже заранее сообщала мне, что он  весьма
осведомлен о всех высоких учениях и особенно сведущ в науках свободных.  Так
как я прочел много философских книг и хорошо помнил их содержание,  то  я  и
стал сравнивать некоторые их положения с бесконечными манихейскими  баснями:
мне  казались  более  вероятными  слова  тех,  "у  кого  хватило   разумения
исследовать временный мир", хотя "не обрели они Господа его". Ибо "высок ты.
Господа, и смиренного видишь и гордого  узнаешь  издали",  но  приближаешься
только "к сокрушенным сердцем", гордые не  находят  Тебя,  хотя  бы  даже  в
ученой любознательности своей сочли они заезды и песчинки, изме